Kitabı oku: «Генеральный инсект. Господин ощущений – 2», sayfa 2

Глава десятая. Прощание с Антихристом

Он вырос из земли: ах, как это безбожно!

Переставлял вещи и вписывал куски в роман.

При культовом очищении изливал на Софью Андреевну струю воды в виде банта.

Грязь блестела, как река.

Отдаленный гром предвещал скорую грозу.

Предварить Анну значило предупредить ее, но о чем?!

Раздувается сфера понятий.

Иные направления принимают мысли.

Часть вторая

Глава первая. Взыскующие града

Вронский с плешью и Анна Сергеевна в очках вечерним Таганрогом шли в поисках новой жизни.

Грязь блестела, как река.

– Точно ли, Ленин из этих мест? – в последний момент Алексей Кириллович засомневался.

– Ленин звуковой или Ленин-голем? – снова Анна Сергеевна на лоб подняла оправу.

– Разве это не один и тот же? – инстинктивно Вронский дотронулся до тонзуры.

– В общем-то, один, – по ходу Анна Сергеевна протерла стекла, – вот только в двух состояниях: в одном обыкновенно он плыл по реке, в другом – барахтался в грязи.

– А почему он изгнал Бога? Правда ли, что Ильич поклонялся Барану?

Вечерний Таганрог похож был на огромный подсвеченный диван, сказочный великан на который установил мореного дуба буфет, а поверху водрузил бликующий зеркальный шкаф.

– Что там на шкафу? – Алексей Кириллович с Анны Сергеевны снял очки.

– Кресло, – и без оптики дама знала.

– Ну, а в кресле кто? – не разобрал Вронский.

– Ленин, – Анна Сергеевна пожала плечами.

Владимир Ильич, Вронский, наконец, увидал, сидел в позе бесцельного, но страстного ожидания.

Когда-то он клялся Крупской, что вот-вот будет чай, и порывался отнять у нее шляпку – сейчас было смешно вспоминать об этом; Крупская-Чехова стала неплохою актрисой и комическою старухой.

В голосе Анны Сергеевны Вронский заслышал ноты удовольствия, от того, что случилось.

– А что конкретно произошло? – Алексей Кириллович вернул очки.

– По неосторожности Ленин оставил пятно на диване, и Крупская заподозрила нечистое, – объяснила Анна Сергеевна, – пятно было в форме женщины, молодой, беленькой, нежной, как будуарная игрушка.

– Ленин в кресле и Ленин на диване – два разных состояния Владимира Ильича? – Вронский подстраивался.

– Ленин на диване и Ленин в кресле – два разных Ленина, – Анна Сергеевна не подтвердила. – Именно первый изгнал Бога, а второй сотворил себе Барана.

– Баран, – наобум сказал Вронский, – вырос внутри самого Владимира Ильича после того, как вождь проглотил множество хлебных чернильниц, заполненных молоком, так ведь?!

Говоря, они проходили улицы. Между рядами каменных стен затворены были расчеты и страсти. Чтобы увидеть свои недостатки – нужно примерить их на другого. Ленин видел, что баран эгоистичен, властолюбив, нечистоплотен и полон упрямства. Он понимал, что Баран может сотворить всякое. Поверх луж перекинуты были доски. Прохожие стукались головами. Вронский апатично почесал бок. Дома – те же цели. Дела – тоже цепи. Жизнь пустых людей состоит из бесчисленных пошлых дел.

Лицо Анны Сергеевны вдруг ссобачилось.

Вронский обтирал лицо, мокрое от погоды.

С веселым, почти игривым лицом Надежда Леонардовна открыла им сама.

Глава вторая. Чисто детские интриги

Крупская была легко узнаваема, как и скрывавшаяся за нею Книппер.

– Сейчас будет чай! – легко она отняла шляпку у Анны Сергеевны.

Глиняный бюст Ленина стоял на шкафу. Шутливо Крупская-Книппер боднула Вронского, и тот оказался на диване. Медная инкрустация старинной мебели тускло сияла местами. Надежда Леонардовна, изображая самое себя, качалась в длинном кресле. Платье на ней было новое, но как будто уже немного ношеное, присидевшееся, и не то простенькое, не то очень богатое. Нельзя было определить, взволнована она или спокойна.

– Ложный протагонист, – она продолжила, – умышленно подчеркивает то, что не подчеркивается, а скорее скрывается при стандартных отношениях. Ложных протагонистов, всех без исключения, Владимир Павлович считал оппортунистами.

– Владимир Павлович? – подняв брови, Анна Сергеевна едва не погубила всё.

– Ну да, – хозяйка дома чуть напряглась – Владимир Павлович Ленин-Чехов.

Под скатертью Алексей Кириллович сжал Анне Сергеевне пальцы, как бы приглашая ее замолчать.

– Ложным протагонистом Владимир Ильич… Владимир Павлович считал Бога? – чайной ложечкой, как по забору, Вронский провел по зубам.

Скорее, это были слова, чем мысль: тот же звон изо рта – именно так, однако, начинаются обыкновенно чисто детские интриги.

– Бог плохо верит в людей, и ложный протагонист в людей верит плохо, – Надежда Леонардовна загибала пальцы, – Бог нам суфлирует, и ложный протагонист тоже суфлирует нам; Бог немного актер, и ложный протагонист актер немного; Бог держит знак жизни у носа царя, и ложный протагонист у носа царя держит знак жизни; Бог хорошо воспитан и не расхваливает Себя грубо и пошло, а умеет кстати и ловко ввернуть словцо, возбуждающее в нас высокое уважение к Его достоинствам, признанным и оцененным людьми, находящимися во главе общества, и ложный протагонист воспитан неплохо: себя не расхваливает он пошло и грубо, а умеет ловко и кстати словцо ввернуть, в нас возбуждающее уважение высокое к достоинствам его, признанным людьми во главе общества находящимися!

Гостям необходимо было, чтобы хозяйка чуть приоткрыла дверцу буфета: хлебные чернильницы не могли быть представлены иначе как хлебными человечками, за каплю молока готовыми на все. Эмблематическая фигура Ленина в прочной раме представлена была на одной из стен, а прямо против нее, по верху платяного шкафа установлен был ультразвуковой генератор.

К чаю Надежда Леонардовна предложила свежую выпечку: Анна Сергеевна выбрала перевернутую восьмерку, Вронский надкусил шестиугольник в круге: оба гостя скривились от избыточного послевкусия.

Когда непрошенные визитеры лишились чувств, Крупская-Книппер разложила Алексея Кирилловича на диване и выше колен задрала ему штанины.

Протез, сделанный из ствола яблони, издавал запах антоновки.

Глиняный бюст Ленина, казалось, перемигнулся с его эмблематическим изображением.

Надежда Леонардовна приоткрыла дверцу буфета, подхватила хлебного человечка, перенесла и аккуратно высадила его в потайной ящичек на протезе гостя.

Глава третья. Шаг на протезе

Когда его не было дома, приходил кто-то.

Он (кто-то) надевал его блузу, съедал его кашу, переставлял вещи в кабинете, спал с Софьей Андреевной, делал кое-что и похуже, чего полагалось не замечать. Лев Николаевич легко мог это прекратить, но всякий раз откладывал исполнение до следующего раза: кто-то садился за его (Толстого) стол и писал изрядные куски романа; Льву Николаевичу было любопытно.

Он, а за ним и Крупская, понимали, что от реального лица до литературного персонажа – один шаг.

– Один шаг на протезе! – любил повторять знакомый ему по Севастополю молодцеватый Алабин.

Когда-то герой обороны и панорамы, теперь он открывал роман и, зафиксировав на себе читательское внимание, позиционируя себя главным со своим знаменитым обедом на поющих столах и графинчиками-женщинами, далее на страницах не появлялся.

На сцену, взамен, выступали категории, появлялся Бог из машины; Толстой не верил в Бога, но верил в машину – за рулем ее оказывался Немирович-Данченко, а на заднем сидении, слипшиеся от тесноты и тряски, – Книппер, символизировавшая прошлое, и Крупская в ореоле будущего.

Если заключенного решено было расстрелять, то, чтобы не портить сцены, к нему засылался хлебный человечек, предупреждавший приговоренного, что расстрел будет «ложный», и тогда все проходило спокойно.

Подписывать приговоры потребовался Ленин – Богом же для всех давно был Дмитрий Иванович Менделеев; когда Бог не задействован был в эпизоде, Он забирался в суфлерскую будку и оттуда нашептывал тем, кто не выучил своей роли – если из будки неслась отсебятина, полагали, там ложный протагонист.

– Отчего вы всегда ходите в бураковом? – Крупская начинала.

– Бураковый цвет – он еще называется сольфериновым, – в соответствующих шерстяных рейтузах на сцену выходила Ольга Леонардовна Книппер. – Я простужена.

– Не понимаю, – продолжала Надежда Константиновна. – Вы всегда тепло одеты, муж у вас хотя и небогатый, но с достатком. Мне живется куда хуже, чем вам… чулки, вот, дырявые.

Она приподнимала юбку, и в зрительном зале смеялись.

Очевидно было, что в будке суфлера сидел ложный протагонист. Спускали декорации вечернего Таганрога, из генератора лился круглый звук; малым ходом по рельсам подтягивался передвижной мавзолей; люди-вообще организованно встречали на дебаркадере.

Здесь нужно было не допустить анархии: каких-нибудь матросов с красными бантами на плечах – Бог не справлялся с ними (матросы прорывались), но ложный протагонист удерживал ситуацию.

Просто какой-то человек, даже не действующее лицо, без имени, родства не помнящий, на поворотном круге в магическом шестиугольнике вворачивал на сцену не самое даже бесконечность, но зияющий символ ея —

Глава четвертая. Большой праздник

Заключенным был Кумберг – поставляемые им абажуры взрывались в мавзолее, калеча и деформируя экскурсантов.

Он решил вести себя в тоне Анны; он носил зеленые очки о четырех стеклах и, когда не мог слышать, удвоенно смотрел.

Он видел: нарочно люди выдумывают тесноту и жмутся друг к другу: Ленин выдумал тесноту нарочно, чтобы сблизиться (слиться) с Чеховым, Крупская под себя подмяла Книппер, и даже Менделеев завел игры с Богом —

Звук существует сам по себе, оторвавшись от своего источника (отражается в воздухе); изображение всегда привязано к наблюдателю.

Кумберг смотрел таким взглядом, как будто говорил:

– Когда собирается гроза, когда скопляется дождь, видимый горизонт как будто расширяется, и взору отдаленные предметы представляются куда более четкими, нежели в дни погодные, ясные.

Эластическая туча, похожая на предчувствие (испуг, послевкусие, ничего), казалось, была в свежем шумящем платье из лиловой батистовки с гладким воротничком; приободрились в ожидании взыскующие града; вот-вот должны были посыпаться сокрушающие вопросы.

Лампа без абажура, горевшая (прозаично) посредине комнаты, давала и нет разыграться фантазии.

– Мертво было у постели, – повторил Кумберг.

– Хотите вы сказать, Владимир Ильич всегда был неживым?! – следователь (судебный) Александр Платонович Энгельгардт не желал уклоняться от темы.

Оба знали, что вождь прижил с Крупской девять детей, скоро превратившихся в ангелов – как мог он без признаков жизни?!

При взрыве в мавзолее сильнее других посетителей пострадал Иероним Иеронимович Фертингоф, ударною волной отброшенный на стену и после этого покинутый его подругой Лорой.

– Владимир Ильич мог проявить себя через другого человека, – Кумберг видел, – он обладал и обладает такой способностью. Здесь следует соблюдать осторожность.

Кумберг любил Чехова и не хотел выдавать его, намекая на человека-вообще.

– Человек-вообще, просто человек, человек всякий и человек-сам-по-себе – это один и тот же человек?

– Один-и-тот-же-человек – это Владимир Ильич в мавзолее и дома, – Кумберг знал.

Следы вели к Вите Милееву, Милееву Виктору Алексеевичу, тому самому, к которому от повредившегося Фертингофа ушла Лора.

В не особенно взрачной шубке, мимо гастрономического магазина с буфетом, чувствуя некоторую детскость в голове и определенную слабость в коленях.

Надо думать, был большой праздник: все дома на Большой Морской украшены были флагами: самыми яркими казались флаги над домом лампового магазина Штанге и перед фасадом другого лампового магазина – Кумберга.

Глава пятая. Своя манера

Люди приноравливались.

На все появилась своя манера: говорить и молчать, вздыхать и улыбаться, ходить и красоваться на месте – наконец: смотреть, чихать, сморкаться.

Кто-то сморкался в бумажные полотенца – сыр был такой, что только о нем и думалось.

Зеленые очки Кумберга в бронзовой литой оправе давали увидеть жизнь по-новому. Толстой смеялся желчно так, что вся его массивная фигура колыхалась: внушительно он ударял рукой по столу, как бы припечатывая свои слова.

С потолка на крашеный пол упал кусок штукатурки. Это был момент перехода от общего к частному.

Пожилой человек во фраке водил смычком.

Герикон кружился на одной ножке.

Чехов стоял посреди комнаты и испытывал то неловкое ощущение (чувствовал по отдельности руки, ноги, гениталии), какие появляются у человека, когда его разглядывают – он же сидел в зале и разглядывал. В зеркале отражался Ленин-вообще. Украденный из мавзолея, он был до пояса в мешке из небеленого рядна и с головой пропах яблоками. Антон Павлович предлагал отправить его на Сахалин, а там видно будет. Ленина играют без грима.

– Вам будет жаль, если я умру, скажите? – Ленин посмотрел таким взглядом, как будто спросил.

Чехов подумал о сыре.

– Мне будет жаль, если вы возродитесь.

Низенький Ленин легко помещался в высоком Антоне Павловиче. Врач, он (Чехов) назначил себе выдавливание, но процесс шел туго.

Чехов хотел бы перевести Ленина в манекены, но роль была отдана Ибсену.

Кумберг и Ленин умели озвучивать свои взгляды – Ленин мог быть глиняным (големом), а Кумберг из бронзы мог отлить вообще все, что угодно, но очередь обозначить себя была за Фертингофом: человек ощущения, но не мысли, он, разумеется, не мог читать мысли других людей, но брался оценить их ощущения.

Он видел, что Лора испытывает с Милеевым ощущения, куда более сильные и возбуждающие, нежели с ним: девка была кровяная, потная. Милеев нарочно мешал ее с грязью, чтобы наслаждаться ее истерикой, которой сама Лора наслаждалась даже сильнее его.

Лора оставалась на кончиках его (Фертингофа) пальцев: распространялся сырой, неприятный запах.

Фертингоф опрыскивался духами от Огюста, натягивал перчатки от Бергонье.

Скорее, это были дорогие вещи, нежели ощущения.

Владимир Ильич всегда был вежливым: он был с признаками вежливости – свою вежливость он проявлял через Антона Павловича.

Шел однажды Антон Павлович с Анной Сергеевной, а навстречу ему Лев Николаевич с Анной Аркадьевной; первая давала ощущение, вторая – восприятие.

Анна Сергеевна брала мелочной настойчивостью.

Анна Аркадьевна – прямолинейностью.

Она двигалась прямо на Чехова – вежливо Антон Павлович пропустил ее мимо ушей.

Глава шестая. Много масла

Неживой холодно вежлив.

Ему суфлируют, но кто-то другой прислушивается чуткою душой к влажным голосам ночи.

Было ощущение Анны, появлялось ее изображение.

В тесноте сливалось ощущение с изображением.

Неясно было, кто останется в настоящем, и кто перейдет в будущее – каждый посему мог считать себя ложным протагонистом. Ложный протагонист всегда в гриме.

Кумберг, вылепивший Ленина из глины, затевал поделку из бронзы.

Воздух – сыр: ешьте воздух!

Купец Кокорев награжден был орденом Ленина 4-й степени с колокольчиками на шапку.

Скверные манеры Милеева —

Лора —

Каждый человек стремился проявить себя через другого: мавзолей Таганрога пышностью своей состязался с московским и петербургским.

Была видна чья-то рука: она заставляла вращаться в воздухе соломенную шляпу, задетую резинкой за палец – рука размахивалась все стремительнее – резинка вытягивалась, и шляпа норовила улететь за линию горизонта.

Молча Крупская заботилась о чае.

Расставляя посуду в ожидании самовара, попутно в ладонях она мяла хлеб; в большом глиняном кувшине плескалось холодное молоко.

Лампа под светлым зеленым абажуром бросала на лица спящих темно-желтый отблеск; Вронский и Анна Сергеевна похожи были на утомившихся от дальней дороги пассажиров почтового поезда с синими и коричневыми вагонами: он был из синего – первого класса, она – из коричневого, второго —

Поезд, разумеется, выдумал тот, кто прежде выдумал тесноту: голова Анны Сергеевны покоилась на плече Вронского – его протез лежал по всей длине у нее на коленях.

Явился накладного серебра самовар. Анна Сергеевна подняла голову. Вронский принял ногу.

(Позднее все опять станет иначе: с потолка на крашеный пол свалится кусок штукатурки, пожилой человек во фраке уронит смычок, и Вронского, наконец, сыграют без грима).

Надежда Константиновна подтащила стремянку, взобралась на нее и с потолка, в старом чулке, отлепила головку сыра, прежде не замеченную гостями.

– Его не едят, – объяснила хозяйка. – Только нюхают.

Сыр пахнул старым чулком.

Противу воли гости вовлечены были в детскую интригу: эмблематический Ленин в рамке на стене смотрел кудрявым бараном: господин Барановский. Негромко бурчал ультразвуковой генератор: вот-вот на столе появится много-премного масла: уже в кувшине —

Заметно дверца буфета напряглась – выгнувшись наружу, она противостояла давлению изнутри.

На все лады Надежда Константиновна расхваливала бесконечность.

Глава седьмая. Не было повода

Буря в кувшине молока и глиняный Ленин – скорее ощущения, нежели проявления чего-то иного —

Идущие к новой жизни испытывают и новые ощущения.

Анна Сергеевна чувствовала себя так, словно бы проглотила (съела) собаку. На этом самом месте (чувствовала), за столом, в доме старой комической ведьмы.

Все же она ковырнула сыру: отвлеченные вопросы вдруг стали мало ее волновать – еще немного, и она отвернется от прежних своих идеалов.

Надежда Леонардовна еще не предлагала ей на пару промчаться по пушкинским заповедным местам, но ступа и помело уже приготовлены были в сенях.

Вронский, судя по всему, хотел русалку, а, впрочем, леший его разберет!

Крупская-Книппер подкинула им курьих ножек: два итальянских окна открывали два далеких вида: самый горизонт расширялся как будто.

Надежда Леонардовна разожгла камин, предлагая Анне Сергеевне попрыгать по стенам – Вронскому хотелось выстрелить из револьвера, но решительно для этого не было повода.

Крупская умела подсвистывать тетеревов и синиц, подкликать зайцев, подвывать волков, подхрюкивать свиней – тут надобно было ружье.

– А как насчет подмекнуть барана, – с трудом он выговорил, – небось, слабо вам?!

Ни с какой стороны Надежда Леонардовна не годилась для легкой интриги, никогда ни Ленину, ни Чехову даже не бросала она своего платка.

Анна Сергеевна заворчала и заворочала глазами – потянуло мерлушкой. Снаружи кто-то бился рогами о бревенчатый сруб.

Книппер, уже в рейтузах, могла сыграть хоть Леля.

– Отчего же слабо? Бешеного барана? – отвечала она так невозмутимо, как будто Алексей Кириллович спрашивал ее про курицу.

Никто в Таганроге не закалывал баранов – их укладывали на рельсы и ждали поезда (во всяком случае, так представлялось Вронскому).

Положи кто-нибудь на те же рельсы даму, ну хоть в мутоне, – сошло бы гладко и буднично. Машинисты имели с убоя свой законный процент и крепко за него держались. Сыр был в округе, в основном, овечий.

Все эти соображения в виде разрозненных мыслей медленно проползали в голове Вронского, в то самое время, как мелкая пестрота и разноголосица способствовали переходу главной пьесы к заключительному пресмешному водевилю.

Резная фигура мохнатым силуэтом выделилась на бледном фоне окна, убранного симметрично спускавшимися драпировками: он именно был внутри, а не снаружи.

Баран смотрел соколиным взглядом.

Каждый видел свое.

Баран – собаку.

Анна Сергеевна —

Книппер – Немировича-Данченко.

Алексей Кириллович Вронский —

Два итальянских окна теперь открывали два далеких вида: Колизей и Ватикан.

Глава восьмая. Топили камин

Ощущение было, точно она куда-то спускается.

Он шел сзади, по временам останавливаясь, чтобы дать время ее шлейфу соскользнуть по ступенькам.

Заспанный швейцар, похоже, светил им по лестнице.

Словно бы господин Барановский вдруг затопал ногами, отчего как бы раздвинулась близь: и он, и Анна Сергеевна не изображали самих себя.

У него, впрочем, было две возможности: Ленин и Чехов.

Она могла сыграть Анну Аркадьевну или Анну Андреевну.

А до поры – арбуз: господин Барановский принудил ее поднять и вынести самый большой из подвала —

Потом, тряся головой и обливаясь соком, он откусывал большие куски, спрашивая Анну Сергеевну, отчего бы он мог перестать уважать ее?!

– Да как же! – будто бы всплескивала она ладошками. – Разве же не я обманула Бога? Тогда, на набережной в Ялте? И еще – на Сенатской площади?!

Если бы артист произнес этот монолог с такой трагической простотой – вся Большая Морская заколыхалась бы от восторга; все бы прохожие плакали. Если бы они смеялись, то можно было бы подумать, что она шутит или играет роль.

Не было никаких свидетельств, что именно Ленин читал роман Толстого, как и не существовало подтверждений версии касательно работы Анны Сергеевны (Аркадьевны, Андреевны) в пресловутом Рабкрине.

Медленно он обнимал смысл ее слов.

Нелепый человек выглядывал из-за ширмы.

Близь мало-помалу закрывалась, и снова раздвигалась даль.

Полная Анна пронеслась в лиловом, держа голову в профиль —

Посыпались меткие реплики, бойкие замечания, пошли резоны, задались сокрушающие вопросы: Алабин!

Его человек (просто человек) разворачивал бесконечную ленту.

Сверху опускалась задача жизни: из двух труб разного диаметра в бидон лилось молоко – когда и где встретятся два поезда, с одной и той же скоростью движущиеся навстречу друг другу?

Дополнительный вопрос: Вдовий дом и дом Трудолюбия – один и тот же дом?!

Пламень быстро обнимает дом и готов поглотить оный – который?

Тени пляшут по Петербургу: огромный Пушкин и громадная царица.

Пушкин с высунутым языком и царица с когтистыми крыльями.

Нет чище Пушкинского языка, нет размашистее царицыных крыл.

В одной зале топили камин: войдите, плиз.

Русским языком приглашают.

Банкет Общества вспоможения нуждающимся иностранцам: Ибсен!

Наскучив бездеятельной жизнью и невниманием к нему на родине, от скуки и досады, и, кажется, по совету крестьянских депутатов, приехал он в Россию размыкать горе.