Kitabı oku: «Генеральный инсект. Господин ощущений – 2», sayfa 4

Глава девятая. Заманчивое единство

Определенно, этот Егоров был вещью в себе.

Келдыш, Мичурин, отец Гагарина заметно начинали тяготиться своею индивидуальностью, как и Крупская, Книппер, Лора: всё было за то, что они своей цели добьются, слившись с кем (чем) им слиться полагалось: с ближними своими, дальними, хоть с неодушевленной природой.

Вероятно было, что и люди, которые своей индивидуальностью дорожат и не соглашаются от нее отказаться ради ближних или ради возвышенной идеи – Алабин, Каренина, Толстой – сохранят себя (останутся собою) на более или менее продолжительный срок, пока им не надоест.

В конце концов (знал один Менделеев) все они сольются в некое заманчивое единство.

Если этим единством был Егоров —

– Когда-то я ходил с косой и поедал собственных детей! – Дмитрий Иванович затемнял, переводя на себя.

«Истина от логики не зависит», – понимали.

Узкие филологи, цеховые специалисты и любители-антиквары комически приседали: быв необыкновенным человеком (!), Егоров сделался вещью.

– Когда-то, – Дмитрий Иванович говорил, – я —

«Пугал и радовал не только словами, но и мыслями!» – прибавляли.

Решительно на Сенатской площади не было повода стрелять – усталые, как после широкого бала, декабристы разошлись по домам.

Я оказался подпоясан пестрым кушаком, как подпоясываются уличные разносчики; кто-то пустил слух, что я пользовался от одной старухи.

Тем временем персонифицированные добродетели свободно расхаживали с человеческими лицами: Ленин был ходячая Человечность, Чехов – самая интеллигентность; Толстой и Ибсен представляли Борьбу противоположностей.

Старуха, от которой я пробавлялся, собою олицетворяла сразу две добродетели: Целомудрие и Умеренность.

В молодости, по дороге в Киев, ее пытался препарировать какой-то исследователь, но разноцветные червячки не дали разыграться трагедии.

Единственная дама в среде декабристов, она мечтала возвести на престол старца Федора Кузьмича.

– Кажется, это он – мелкий бес? – не мог я сформулировать точнее.

– Мелкий бес, – щерилась Груня Фаддеевна (она!), – и должен править Россией!

По совпадению, тогда же, купец и мастер Иоганн Кумберг по собственной модели заканчивал изготовление грандиозной аллегории: часы «Благословение России» отсчитывали время назад – благословителем же отчизны выступала фигура не Бога вовсе в образе Менделеева: это был какой-то трудно узнаваемый бронзовый человек.

Человек этот был я, был мой двойник: это был бывший солдат Струменский, наказанный за побег.

Глава десятая. Воздух гремел

Волшебство – это то, что было с нами прежде.

Прежде я был комическим приседателем – нужно было кого-нибудь осмеять, и вызывали меня: я приходил с группой филологов, цеховиков и малосведущих антикваров: показывая пальцами, мы держались за животы.

Мы представляли заманчивое единство – на самом деле не были им: мешал Егоров.

Егоров срывал маски добродетели: люди оказывались неглубокими мыслями, расхожими словами, стандартными знаками препинания.

Многие оказывались не отсюда.

Кто-то, напротив, – не туда.

Воздух гремел, и ощущений прибывало.

На утренник хватало с лихвой.

Детские утренники, да, имеют свою специфику.

Часть четвертая

Глава первая. Послушать егорова

Послушать Егорова – не было Анны Карениной.

Всего лишь разноцветные червячки, складываясь определенным способом, могли представлять любую из женщин; мужчин представляли вещи – когда червячки заползали внутрь вещей, действие набирало обороты; червячки (окукливаясь) замирали – динамика пропадала и действие уступало место пространным досужим рассуждениям.

Была Анна или не была – предстояло дать жизнь сыну, который уже точно был бы (Сережа оставался под вопросом): таким вполне мог оказаться Алексей Стаханов.

Анна поднапряглась.

Своего Алексея Стаханова Толстой записал в декабристы – Анна же Аркадьевна сына видела застрельщиком патриотического движения: ребенок, родившийся на бархате и атласе, впрочем, чувствует такое же страдание от завернувшегося розового листка, как ребенок, родившийся на камнях, – от острого кремния, очутившегося у него под боком.

Думали сентенциозно.

Француженка, к примеру, ругала Ибсена, рассуждая, что у него круглый рот.

Колокольчик заливался ярким звоном – приходил судебный следователь насчет алмаза.

– Откупайся! – призывал Анну Каренин из задорного чувства против женщины вообще.

Кокорев доставил очередной стол – из морской березы, затейливого фасона с бронзовыми украшениями.

Анна перебирала пальцами, вплетая укосник; ей представлялось вдруг, что Егоров подкрадывается сзади, чтобы —

– Никакого Егорова не существует! – Анна успокаивала других и себя.

– Кто же тогда вместо него, – спрашивали другие и она самое себя. – Кто или что?

– Пушкин, Толстой, Грибоедов, – Алабин принимался суфлировать из укрытия, – бархат, атлас, листок, кремний —

Послушать Анну, прекрасно понятия согласовывались с представлениями: Пушкин – бархат, Толстой – листок и т. д.

Сознательно или нет, к понятиям Анна не отнесла Ибсена, и старый манекен подкинул ей категорий.

– Свобода, равенство, братство?! – она зашаталась от непомерной навалившейся тяжести, и даже Алабин примолк в суфлерской будке: отсебятина!

Послушать Ибсена, свобода, равенство, братство были неразделимы, а, следовательно, неразличимы: свобода и братство оказывались равны между собою!

Их (полная) неразличимость уничтожала синтетическое мышление, требовавшее вот чего: два содержания, которые в суждении уравниваются, должны при этом все же как-то различаться между собою.

В прямой эмоциональной передаче голос оппонента всегда непропорционально визглив: показывая Ибсена, Анна своими методами выставляла его на всеобщее осмеяние.

Глава вторая. Упорные стремления

Ударник Алексей Стаханов должен был увидеть свет в угольной комнате.

Побаиваясь, что возникнет Менделеев и пожрет младенца, Анна

распорядилась —

Были заготовлены кучи бархата, рулоны атласа и альтернативные камни: где, на чем предпочтет он появиться?!

Заключали пари.

Специальный человек следил, чтобы личное мужество не переходило в пустую браваду. Нужно было забыть все, что было и вспомнить все, чего не было.

Не было ни малейшего —

Вперед, только вперед!

Если тысячу раз написать «Алексей Стаханов», он обязательно появится. Грудь Анны блестела, как река; ее раздувшаяся сфера понятий искала выхода. Мысли более не удовлетворяли ее. Местами пюре играло на солнце.

Алексей Александрович между тем не сказал ничего приличного случаю и даже обязательного для мужа.

Она откупалась: женщина вообще: любая Анна.

Цвет лица: Анна Аркадьевна.

Блеск глаза: Анна Андреевна.

Туго натянутые чулки: Анна Сергеевна.

Руки выхухоля: Анна Ивановна.

Слово «чулок» будет держаться, когда не станет самого чулка.

Свободу непременно нужно было показывать с голой грудью.

Равенство – с повязкой на лбу.

Братство – у входа передавать меч.

Ибсен, хихикал, а без него эмансипация была проблематична.

Человек-мысль, человек-слово и человек- (знак) препинания ходили туда и сюда по бумаге; в семьсот двадцать третий раз Анна писала «Алексей Стаханов».

«Свобода должна быть шаловливой, – сверху спускались тезисы. – Равенство задорным, а братство – сардинок!»

– За мной! Вперед! Ура! – напоминал о себе Александр Константинович Ипсиланти.

Всем начинало делаться совестно перед ним: упорные стремления не то чтобы встречали отпор, но вязли во всеобщей неохоте.

Когда в гостиной загремели колеса, специальный человек выкатил прочь буфет: ничтожно мелкие факты всплывали в памяти Анны помимо ее воли как представление.

У молодой женщины зарождался философский взгляд на афиши.

Представление всем на удивление!

Сказка о четырех Аннах и о непосредственно и абсолютно познающем, созерцающем и внемлющем Протагонисте, который на поверку оказывается Ложным!

Публика оглядывалась и наблюдала: кто объелся серьезного, тому шутка —

Пересказы толстовской философии переходили в область фантастики.

Ординарная голова Богомолова, впрочем, успешно фильтровала мысли выдающегося ума.

Глава третья. Будет чудо

Сказка о четырех Аннах и четырнадцати Толстых (семь тучных и семь тощих) несла двойное содержание, которое уравнивало то, что было с тем, что еще только должно было произойти.

Первое лицо, встретившее Анну дома, было Богомолова – оно выскочило к ней из-за ширмы, почти плоское без выдающегося обыкновенно затылка, повисло у нее на шее и с восторгом что-то прокричало ей в уши.

– Что? Какой Вронский? – решительно она не могла взять в толк.

Он спрашивал ее, этот Вронский, но Анна не знала Вронского, а знала только Толстого, который Вронского хорошо знал.

Был ли этот Вронский вторым Толстым? Или же вторым Толстым был некий демон самолюбия, а Вронский был лишь третьим?!

Внешне отношения демона с Вронским были такие же, как прежде, но Анна не знала этого, преувеличивая, впрочем, свое незнание: ей был знаком этот демон и некоторые обстоятельства, в которых тот раскрывал себя. Демон обыкновенно стоял на путях – пути же вели к известности; известность отдавала гарью, свистками и дымом.

Чтобы не думать о непонятном, Анна подумала о природном.

Ночь, проведенная ею на копне, не прошла для нее даром: причина враждебности между ею и мужиками стала ей почти понятна.

Любая баба, в их понимании, могла «живо растрясти», а, значит, —

Когда Анна оставалась дома одна, в самом деле она могла обхватить Ибсена за плечи и начать трясти: из манекена на свет божий выпадали —

Она не задумывалась о простой вещи: можно ли сладострастником стать по приказу и с благословения света?!

Она думала неизмеримо сложнее, цельнее, природнее.

«Будет чудо со мною, – думала она, – что-то непонятное, невозможное и без всяких мужиков на копне: так хочет Бог, и это свершится!»

Накануне одетые ангелами Келдыш и отец Гагарина принесли ей благовестие.

Алексей Александрович, которому сделали внушение, выказал готовность принять младенца как данность.

Можно было считать, что Анна откупилась.

– Бог сделал свое дело, Бог может уходить? – все же у Каренина вырвалось.

Так думали ревнивые мавры – Анна подставила мужу свой носовой платок, и трубно Алексей Александрович высморкался.

Анна задумала обронить платок, если Вронский и впрямь появится, и непременно так, чтобы этот искатель видел.

Она вздыхала просто от нетерпения.

Пока еще не дошло до Алексея Стаханова, Анна переодевалась Анной Сергеевной, Анной Ивановной или Анной Андреевной и выскальзывала из дома.

Ей попадались лица как будто даже знакомые, виденные, быть может, именно на этом перекрестке, в этой витрине, в этот самый вечерний час.

Глава четвертая. Признаки Рамбулье

Братство сардинок не ограничивается банкою, а подчеркивается ею.

Глаза Анны Андреевны сделались блестящее.

Пространство было полутемно.

Ночной таинственный ужин был рыбным.

Она была второю Анной Аркадьевной – Анна Андреевна, поэтесса. Она была витриною Анны Аркадьевны, ее вечерним часом.

Пари заключали цари или парии?

Примерно такие вопросы Анна Андреевна задавала себе и другим. Ее побаивался даже Егоров. Алабин не осмеливался ей суфлировать, и даже Толстой-седьмой при встрече почтительно ей кланялся.

Если бы она вместо Анны Аркадьевны провела ночь на копне – живо растрясла бы мужиков-сладострастников.

Простая вещь!

Именно с Анной Андреевной можно было обговорить предстоявший уход Бога. Одна она знала, что демон самолюбия – это Милеев, который искусил Лору, которая пришла к нему от Фертингофа, а сам Фертингоф в знак уважения подарил Анне Андреевне тот усик с чувствительной точкой, которою некогда воспринимал он мир.

Копии с копий, да, отделили нас от того, что нужно и есть, но Анна Андреевна не отдалила нас от Анны Аркадьевны, а приблизила к ней.

Демон правды (свободы) и демон самолюбия – один и тот же или два разных? Анна Андреевна писала философскую поэму – к ночи проголодалась и решила задать философский же ужин.

Темно-голубой Пушкин висел на стене и отражался в паркете. Мошенник условности, он сделался сладострастником по приказу. Коварный и находчивый государь приказал Пушкину быть сладострастником (пожертвовал царицею), чтобы на похождения Пушкина отвлечь беспокоившее его (государя) внимание декабристов.

Ночной таинственный ужин не походил ли на Сонную Тетерю?!

Двенадцать фигур на копне (поэтический образ) возлегали вдоль широкого стола, их лица были неразличимы, но все они являлись цеховыми специалистами, узкими филологами или любителями-антикварами: всечеловеки без ясно выраженных национальных черт и без признаков породы – и лишь один из них имел признаки Рамбулье.

И когда они ели, Анна Андреевна сказала:

– Истинно говорю вам, что один из вас —

Достаточно намекнуть так – о прочем сам догадаешься.

Трудно совместить муравьев с апостолами, верблюду пройти в угольную комнату, держать знак жизни у носа царя – еще труднее себе самому подготовить будущее состояние.

С мировым рекордом поднявшись из забоя, непременно Алексей Стаханов должен оказаться черным – тем ослепительнее станет играть на устах его белозубая патентованная улыбка.

Глава пятая. Позолоченное брюхо

За связи с Вронским первоначально несла ответственность Анна Сергеевна: Вронский никогда не знал Анны Аркадьевны.

Возвратившись из Таганрога, где он исполнял роль двойного агента, Алексей Кириллович выступил в образе генерала Паукера и выражал его взгляды, как-то: все знакомы со всеми; Федор Кузьмич – царь-писатель; люди не доросли до событий!

Посетивший Крупскую (кто теперь это помнит?) Вронский разгадал ее тайну: Надежда Константиновна была не одна.

Болтали, что девять ее младенцев забрал Менделеев, но как он мог —

В комнатах стояла духота, мухи не успели еще засидеть бронзу: выбирая между Кумбергом и Штанге, Анна Сергеевна склонялась к Штанге.

Вронский объяснил ей, что к Штанге нужно ходить непременно вечером, потому что по утрам он как-то очень уж страшен: бледен, желт (револьвер), апатичен, зол и только под конец дня мало-помалу разгуливается и не производит такого подавляющего впечатления.

«Эта история должна кончиться пустяками!» – себя убеждала Анна Сергеевна.

Вронский запустил геридон – это было делом одной минуты.

– Когда же начнется? – Анна Сергеевна не понимала.

– Вы, женщины, знаете это лучше, – Вронский принимал таинственный вид.

Ранее принявший католичество, держался он теперь римских обрядов: крестился не двумя, а шестью пальцами, служил обедню не на пяти, а на семнадцати просфорах, читал и пел со Штанге не трегубую, а сугубую аллилуйю.

Кутейник или рясофорный?! Но ведь тогда менялось имя!

– Ведь вам не совестно Григория, – Вронский отвечал странным образом, – так я, право, для вас и есть Григорий!

С волосами кверху или книзу, с тонзурою, он подходил к фортепьяно и с чувством бил руками Анны Сергеевны по клавишам.

Свадьба должна была сделаться без музыки: Антон Павлович не давал развода: кто привязал Анну Сергеевну к яблоне? Арбузу? Черному монаху?

Алексей Кириллович рассказывал такие вздоры, что все помирали со смеху, а Анна Сергеевна даже один раз ногами вскочила на стену.

Кто мог знать тогда, что оба они подхватили от Федора Кузьмича?!

Демону подавай обряды – бесу довольно ребра!

Разговор шел живо, и чертям было весело.

Фигурировали объекты: Вдовий дом при Смольном монастыре, Дом трудолюбия на 13-й линии, проктологическая клиника на Черной речке. Самокатное сообщение между тремя учреждениями к жизни вызвало некую Анну Ивановну-позолоченное брюхо, с которой Анна Сергеевна вполне могла схлестнуться на базаре, покупая арбуз.

Черное платье с крылышками из легкой полупрозрачной ткани выдавало костлявость ее шеи и резче выставляло на вид болезненную желтизну лица.

Глава шестая. Холить руки

Женщины ни о чем другом думать не могут.

Только о природном.

У мужчин зато – интуиция!

Откуда мог он, Алексей Александрович, знать, что Бог уйдет?

Опыт предков подсказывал, коллективных и бессознательных.

Женщина не так жирна, как мясиста.

Женщина – сырая сила человека.

Женщина не может засидеть бронзу.

Алексей Александрович долго тянул остаток дня. Из окна не на что было посмотреть. Чтобы рассеяться, он почесался. Его позвали – он не ответил – настала тишина. Слышно было, как Анна Ивановна пролетела в зеленом.

Она села так близко, что платьем накрыла ему руку; было щекотно.

– Я вас ненадолго задержу, сударь, – она подкорчила под себя ножки, – я вижу, что вы хотели ехать со двора.

Ее составные глаза были преступными и безгрешными одновременно.

Алексей Александрович знал, что своей связью с генералом Паукером Анна Ивановна Цокотуха подготавливает будущие отношения Анны Аркадьевны с Вронским: обкатывает модель.

Нет такой поговорки: «От истины – ничего, кроме идеи о норме».

– Норма, – между тем Анна Ивановна жужжала в уши, – не мыть тарелок и не начищать бронзу.

– Холить руки? – догадался Каренин.

Скромный в мыслях, он был далек от идеи из пальца. Бог-выхухоль, пусть из первых рук, годился лишь для животных (интересов).

Умный и тонкий в служебных делах Алексей Александрович почти не сознавал, что сам выдумывает себе жену из живой плоти, чтобы не открывать того ящика, где с некоторых пор лежала Анна Аркадьевна, которая делалась тем страшнее, чем дольше лежала: Анна же Ивановна прилетела на запах и, потирая лапки, переводила взгляд с дивана на буфет.

То, что невозможно осмыслить – то и не страшно.

Мысль о смерти, да, приходила, но Алексей Александрович отгонял ее, как муху.

Анна Ивановна была ли сама мыслью или к нему прилетала (с чего бы?) мысль об Анне Ивановне?

Когда не можешь думать, удвоенно чувствуешь.

Вот Анна, она еще не развалилась.

Идет бесцельно по улице.

Грязное мороженое?

Нет, москательная лавка!

Она требует липкую ленту.

– Извольте-с.

В ту же минуту откидывает она подол и легким движением, как бы готовясь тотчас встать, садится – что огромное, неумолимое хватает ее и тащит за голую кожу —

Глава седьмая. Длинные уши

Разноцветные червячки в большом буфетном ящике сложились определенным образом —

Анне советовали откупиться и родить-таки Спасителя.

Социалистическая экономика трещала по швам, Рабкрин не справлялся, нужен был Великий зачин.

Дмитрий Иванович Менделеев перед уходом внес Анну в свою таблицу: он вычеркнул паровозий, и тяжелый состав остановился.

Декабристы из Южного общества не доехали до Петербурга, умный заяц бросился в ноги Пушкину.

Начали крутиться лица, опыт предков (по отцу) бессознательно надавил: Бог был черным – Пушкин верил в Лумумбу, и тот требовал жертвоприношений. Анна Аркадьевна приоткрыла дверцу и выскользнула наружу.

Крутился геридон, на блестевшей поверхности возник лик папы Григория.

– Дети обезличиваются, – предупредил он. – Первые сказки не могут быть русскими.

Она была афрапирована.

Курительная бумажка Мусатова заменяла всякую дезинфекцию – Анна встала под хвойный душ (в ней таились сырые силы, ждущие только срока).

Она позвала Алексея Александровича.

Где-то сморкались.

Нас всех спасет умолчание.

Умолчание было настолько сильное, что Анна рукою ощупала что-то на теле: о том ли говорили тогда и молчат теперь?!

Кто это идет? Ей навстречу шли три дамы (выстрел в воздух) и отражались в витрине (приписывая значение).

(Слова теперь имели для Анны особый смысл).

Анна забежала в магазин: лампы, абажуры, забронзовевший Ленин, Чехов; скачет прямо на нее генерал Ипсиланти.

Анна знала, что отношения не могут развиваться бесконечно: жизнь, да, это приличных размеров труба, по которой подается нагретый воздух – тебя подхватывает, несет, стукает об стенки, переворачивает вверх ногами, но, бывает, что качать перестают, и тогда всё застревает на месте в том неестественном положении, в котором застало отключение насоса/компрессора, которых, в общем-то, два: один выпускает струю, а на противоположном конце (другой) всасывает —

Три дамы из желтых револьверов палили по витрине – они приписывали значение Ленину, от которого на все стороны крупно разлетались куски головы и тела: это была русская сказка на французский лад.

Анна придумывала все на свете, лишь бы не рожать.

Кумберг в двойных очках крутил Анне лицо: из нее хотел он —

– Чем питается умный заяц? – Анна потянула за длинные бронзовые уши.

– Червячками, – Кумберг убрал пальцы.

Глава восьмая. Ложный магазин

«Штанге» вполне рифмовался с «ложным».

Все, связанное с ним, не соответствовало действительности: лицо, душа, мысли.

С него Чехов писал свой «Магазин №2», который в действительности был отражением магазина Кумберга.

Магазин Штанге расположен был аккурат напротив магазина Кумберга и отражался в его витрине: нужны были зеленые очки с двойными стеклами, чтобы распознать, где который.

Анна Сергеевна давно мечтала приобрести электрический арбуз: привязать его к яблоне и посмотреть, что получится! Анне Андреевне требовалось проверить рифму: «револьвер – желт», что до Анны Ивановны – ей пора было золотить брюшко.

Нет такой поговорки: «Ровненький человек имеет в виду срединное положение вещей».

Ровненький человек, идущий по канату, редко видит свое семейство.

Если бы ровненький человек упал и разбился —

Ровненький человек не делает сцен и держит себя ровно.

«Электрический арбуз» – хороший образ для футбольного мяча; где мяч – там и Штанге.

Арбуз, принявший электричество.

Вронский смотрелся в витрину и видел на зеленом себе черные поперечные полосы.

Вронский и Штанге – братья навек?

Сугубо Алексей Кириллович рассказывал о том, как генерал Паукер возомнил себя Римским папой и был помещен в проктологическую клинику на Черной речке – Штанге при этом включал ложное освещение, при котором коллективный бессознательный опыт предков принимал вид убитого старика.

Общий для всех старик был личностью в узком смысле – скрытые же смыслы он распространял: Смыслов.

Архаическая душа (потемки!), он кристаллизировал художественные образы в харизматические личности, трасперсонально управляющие нашим поведением!

– Всегда можно забраться выше! – учил Смыслов, предостерегая против избыточного копания в мелких и средних деталях.

Смыслов убивал дорожки, ведущие назад: проехали!

Какой был в этом смысл – знал только Менделеев, но очень многие хотели Василия Васильевича убить.

Ни слова о Ботвиннике!

Личность в широчайшем смысле —

Ровненький человек должен был заманить Смыслова на канат.

То, как рассказывал Вронский об убитом старике, и то, как освещал его передачу Штанге, по сути, было нерусской сказкой.

Дети, слушавшие и смотревшие ее, обезличивались до того, что родители —