Kitabı oku: «Время Ч», sayfa 2

Yazı tipi:

3

ТРЕУХОВА. Вот что я ему сделала, что он меня так ненавидит? Все игрушки – ему, все лучшие шмотки – ему, на съёмки взять – пожалуйста, в театр – сколько угодно, в Сочи на лыжах кататься – с удовольствием, машину – на возьми! Хочешь в Испанию – вот тебе Испания. В Италию – езжай ради бога. Столько денег угрохано, а он… «чужие люди, чужие люди»… И ты тоже хорош. Кто тебя за язык дёргал? Он же любой повод для ссоры ищет.

ЗОРИН. Ируш, ну прости, я не хотел, ты же знаешь.

ТРЕУХОВА. Не хотел. Конечно не хотел.

ЗОРИН. И чего я такого сказал? Он всё понял правильно, только ему другое нужно.

ТРЕУХОВА. Да что ему ещё нужно-то? Ты хочешь сказать, ему любви моей материнской не хватает?.. Ну, знаешь! Так можно да сорока лет титьку сосать.

ЗОРИН. Успокойся, Ируш, ты права. Ты во всём как всегда права.

ТРЕУХОВА. Господи-и-и! Что же это за день-то такой сегодня! Все меня обвиняют! Никому не угодить в этом доме!

ЗОРИН. Да кто тебя обвиняет?

ТРЕУХОВА. Ты, Тоня, Данила! Все вы мной недовольны – я, видите-ли, плохая мать. Кукушка, подбросившая вам своего птенца! Да, я редко бываю дома, но у меня такая работа. Ра-бо-та! А не блажь какая-нибудь. И я не могу взять и перечеркнуть свою карьеру. Я актриса! Я хорошая актриса. И позвольте заметить, сына я оставила не в чужом гнезде, а в своём собственном, где выросла сама без отца и матери!

ЗОРИН. Без отца и матери, говоришь? Сама выросла? Что ж, сестрёнка, спасибо.

ТРЕУХОВА. Старший брат это не отец.

ЗОРИН. Да, не отец. Но я любил тебя как отец. Больше отца. А Тоня тебе такой матерью стала, что лучше не бывает. Она, между прочим, ради тебя замуж не вышла.

ТРЕУХОВА. За тебя что-ли?

ЗОРИН. Да если бы…

ТРЕУХОВА. А… а знаешь почему ты не женился?

ЗОРИН. Почему?

ТРЕУХОВА. Потому что ты баба. (Передразнивает) «Ты права, Ируш, ты права». Хрястнул бы кулаком по столу, ты же полковник! Откуда Данила мужиком станет, если мужиков в доме нет?

Зорин тяжко поднимается с кресла, берёт не заметную ранее палочку, ковыляет к столу и вдруг со всего маху ударяет кулаком по столешнице.

ЗОРИН. Куда ты дела всех мужиков?

ТРЕУХОВА. Я?! Ты что, Коля?!

ЗОРИН. Шестьдесят восемь лет уже Коля! Из них сорок пять тебя слушаю. Хоть бы на минуту умолкла, мозгоклюйка!

ТРЕУХОВА. Это я мозгоклюйка? Ты где таких слов понабрался?

Звонок в дверь. Треухова с гневным лицом идёт открывать. Зорин оседает на пол.

4

Треухова возвращается с Дорнфельдом.

ТРЕУХОВА. Не обращай внимания, Сергей, у нас тут бардачина сего… Коля!

Треухова и Дорнфельд подбегают в Зорину, поднимают и садят на диван. Дорнфельд расстёгивает ворот рубашки Зорина, проверяет пульс.

ДОРНФЕЛЬД. Ира, воды принеси, быстро! И тонометр!

Треухова убегает и возвращается со стаканом воды и тонометром. Она набирает воды в рот и брызгает на Зорина, тот открывает глаза.

ТРЕУХОВА. Коленька, что, сердце, да? Давление, да? Сейчас, сейчас… он, наверное, таблетки забыл выпить. Сейчас принесу.

Треухова убегает. Дорнфельд даёт Зорину выпить воды и меряет давление.

ДОРНФЕЛЬД. И часто у Вас это?

ЗОРИН. В первый раз. Бывало, что голова покруживалась, но чтоб вот так – бац и на пол – впервые. Да ничего, пройдёт.

ДОРНФЕЛЬД. Э нет, у Вас давление высокое, Николай Аркадьевич, надо скорую вызывать.

ЗОРИН. Что? Какую скорую? А Вы зачем? Вы же врач. Дайте мне таблеток, чайку с ромашкой и полежать.

ДОРНФЕЛЬД. И всё-таки, Николай Аркадьевич, надо бы в больницу.

ЗОРИН. Тссс. Говорите тише. Мне сегодня нельзя болеть. Завтра можно, а сегодня никак нельзя. У Ируши бенефис, она должна блистать и счастьем светиться. Ей народную артистку дают, а тут я с больницей. Нехорошо, хлопотно слишком. Нет, Серёжа, нет и нет. Не вздумайте никуда звонить.

Входит Ирина с упаковкой таблеток и подаёт Дорнфельду, тот выдаёт что положено, Зорин запивает таблетки и укладывается поудобней на диван.

ЗОРИН. Спасибо, Ируш. Подушечку ещё подложи мне под голову. Ага, хорошо. И чайку завари с ромашкой, если не трудно.

ТРЕУХОВА. Конечно, Коленька, сейчас Тоне скажу.

Треухова уходит. Дорнфельд открывает окно. Входит Тоня с чаем.

ТОНЯ. Допрыгался, казак?

ЗОРИН. Допрыгался.

Тоня отдаёт кружку Зорину и нагибается за палкой.

ТОНЯ. Коня-то потерял.

ЗОРИН. Поставь вон сбоку, спасибо.

ТОНЯ. Где тонометр? Я себе тоже давление померяю. Вон, погода меняется, поди подскочит опять, вчера сто пятьдесят было.

ДОРНФЕЛЬД. Давайте помогу, мне удобнее.

Дорнфельд и Тоня отходят к столу.

5

Входит Треухова.

ТРЕУХОВА. Коль, ты как? Полегчало? Тонь, мы сегодня обедать будем?

ТОНЯ. Куда вас девать – будем.

ЗОРИН. А мне не хочется, сосну полчасика.

ДОРНФЕЛЬД (Тоне). Сто сорок на сто. Высоковато.

ТОНЯ. Нормально. Это мой крейсерский режим.

Тоня уходит. Дорнфельд разворачивает стул от стола.

ДОРНФЕЛЬД. Ирина, садись, мимику проверю.

Ирина садится на стул и откидывает голову. Дорнфельд достаёт миниатюрный фонарик, рассматривает что-то около ушей и над глазами.

ТРЕУХОВА. Ну как? По-моему ничего не видно.

ДОРНФЕЛЬД. Сейчас посмотрим. Улыбнись… так… Шире улыбнись… так… Наморщи лоб… хорошо… Рожу скорчи какую-нибудь… Да, весьма неплохо. Моя новая методика даёт хороший результат.

ТРЕУХОВА. Не скромничай. Результат отличный. Может губы подкачать ещё?

ЗОРИН. Только не это!

ДОРНФЕЛЬД. Согласен. Ты же не хочешь карьеру себе испортить?

ТРЕУХОВА. Нет, конечно. Но все подкачивают. Чуть-чуть невинной припухлости не помешало бы.

ЗОРИН. Какая невинная припухлость, Ира?! Ведь не «шешнадцать» тебе!

ДОРНФЕЛЬД. Вы бабы, странные существа. Хотите быть единственными и неповторимыми, но делаете всё, чтобы быть как все. Зачем? Вы не понимаете, что когда смотритесь в зеркало, вы делаете своё лицо таким, каким хотите видеть. А другие видят то, что есть на самом деле: губы отстают от мимики, брови и лоб неподвижны, как у покойника. Но самое страшное это глаза. Взрослые, знающие жизнь глаза на гладких, как младенческая попка, лицах. Это страшно.

ТРЕУХОВА. Ай-яй-яй… Как же Вы операции делаете, доктор Дорнфельд? Зачем новые методики изобретаете?

ДОРНФЕЛЬД. Затем и изобретаем, что вас, баб, жалко… Вы же старости как лепры боитесь. А ведь в каждом возрасте своя прелесть есть. Взять хотя бы Софи Лорен – какое достойное старение. А Катрин Денёв? Они подают себя как дорогое вино.

ЗОРИН. Или наша Элина Быстрицкая – какая красавица!

ТРЕУХОВА. Так то настоящая красота. Она как талант, встречается редко. А мы так – милашки-дворняжки. На жалость давим.

Дорнфельд с вожделением наклоняется над лицом Треуховой. Незаметно входит Борис Репло.

ДОРНФЕЛЬД. Да ладно… Харэ прибедняться.

ТРЕУХОВА. Как думаешь, ещё лет десять протяну?

ДОРНФЕЛЬД. Больше протянешь… если пластикой не будешь злоупотреблять.

ТРЕУХОВА. Не буду. Ты меня напугал.

6

РЕПЛО. Браво, браво! Вам, доктор, удалось то, чего я не смог. Она никого не слушает, кроме Вас. Даже меня, своего любимого режиссёра. Я её красотой уже сыт по горло, а ей всё мало. Сейчас же уроды в тренде: что ни пьеса, то анамнез для психиатра. Да и зрители почти сплошь психопаты. Приходится крутиться.

ДОРНФЕЛЬД. Вам-то зачем, Вы же не психиатр.

Треухова делает знаки Дорнфельду, чтобы молчал. Входит Тоня в переднике и с кухонным полотенцем в руках. В открытом окне со стороны улицы появляется Дэн и потихоньку снимает на смартфон происходящее.

РЕПЛО. Боже упаси. Но профессия режиссёра обязывает разгребать эти кучи бессознательного дерьма. Я шахтёр слоёв глубокого залегания смыслов, мастер буровых интеллектуальных работ.

ТОНЯ. Я думала дерьмо разгребают ассенизаторы.

ТРЕУХОВА. Тоня!

РЕПЛО. Да, и ассенизатор, если угодно! Устами народа глаголет истина! Я чистильщик канализации! Я освобождаю вас от вашего же дерьма! Где та строгая граница между нормой и патологией, кто её видел? Мы живём в потоке бессознательного, мыслим обрывками чувств и чувствуем клочками мыслей. Текучесть наших состояний в пространственно-временном континууме непостижима, но это не значит, что мы не должны пытаться и дерзать! Нам нужна новая концептуальность, включающая в себя непонимаемое, отражающая неотражаемое. Мы создадём новый театр, пишем новые пьесы!

ДОРНФЕЛЬД. Есть где разгуляться настоящему таланту. А куда классиков денете, Чехова?

ТРЕУХОВА (тихо Сергею). Сергей, прошу тебя…

РЕПЛО. И с классиками есть чем заняться, с Чеховым особенно. Вывернуть наизнанку внутренности драматурга – дело чести каждого современного режиссёра. Найти непереваренное, съеденное наспех, без тщательного разжёвывания. Только так можно вскрыть потаённые мысли, духовные перверсии, которые раньше никто не находил, потому что не искали. Или искали не там.

ТОНЯ. Желудочно-кишечный психоанализ какой-то…

РЕПЛО. Если хотите – да!

ДОРНФЕЛЬД. Вы ещё и проктолог-фрейдист.

Треухова знаками умоляет Дорнфельда молчать.

РЕПЛО. Да хоть патологоанатом! Потому что классический театр давно умер и, окоченевший, наглухо заколочен в гробу своих собственных традиций. Театр мёртв!.. Но… Да здравствует театр! Мы, патологоанатомы, вдыхаем в него новую жизнь, даём новую драматургию, новые формы, творим новую театральную процессуальность, которая не путается в поверхностных связях, а проникает внутрь всех возможных и невозможных мыслительных конструкций! Вы поймите, в старых классических пьесах уже ничего не открыть, всё изъезжено вдоль и поперёк! Чтобы выявить скрытые очаги чувственности и ресурсы возможностей, надо идти вглубь со скальпелем в руках и резать пласт за пластом.

ЗОРИН. Зачем трупу скальпель я понимаю, но зачем ему новая драматургия?

РЕПЛО. Вы попали в самое яблочко, Николай Аркадьевич! Девиз новой драматургии – никакой драматургии. Есть только его величество Текст и его фон – контекст и больше ничего. И ваш великий Чехов это не более чем текст, консервы времени, которые пора вскрывать, пока не протухли.

ЗОРИН. А почему Вы так уверены, что Чехов протухнет?

ТОНЯ. Потому что он Репло. Идите обедать, уже давно накрыто.

Зорин не выдерживает и смущённо хихикает. Дорнфельд смеётся в голос.

РЕПЛО (уязвлён). Я ни в чём не уверен. Но я, по крайней мере, свободен. И поэтому имею право на своё личное авторское высказывание!

ТОНЯ. Имеешь, имеешь. Тебе супу наливать?

РЕПЛО. Нет! Я не буду обедать. Аппетит пропал. Вернусь в театр. Ирина, чтобы к пяти была как штык, без опозданий.

ТРЕУХОВА. Хорошо, милый.

РЕПЛО. Не надо, не провожай.

Репло уходит. Дорнфельд берёт со стола тонометр и меряет давление Зорину. Дэн скрывается из проёма окна, в котором виден дым.

ТРЕУХОВА. Что вы на него набросились? Он же гений!.. Тонь, что за вонь? Чем это пахнет?

ТОНЯ. Фу… Вроде серой. Надо окно закрыть. Видно, опять овощехранилище окуривают.

ТРЕУХОВА. Фуй… Так. Сейчас всем обедать, и я начну собираться. Сергей, ты вечером будешь в театре?