Kitabı oku: «Пленённая», sayfa 4

Глава 8. Артемия

Эмир полулежит на возвышении, устланном горой мягких подушек. Все остальные кочевники сидят на войлоке, сложив под себя ноги. С появлением меня голоса смолкают и воцаряется тишина. Мягкий войлок гасит звук моих шагов. Эмир Симбир с интересом разглядывает меня, скользя узкими глазами по телу, всё ещё затянутому в доспехи. Меня останавливают за несколько шагов до его «трона» и болезненным тычком по задней стороне икры заставляют опуститься на колени.

– Поднимите, – лениво велит эмир, – и снимите с неё доспехи. За ними невозможно разглядеть её фигуры. Может, их женщины не так хорошо сложены, как о них говорят.

Несколькими резкими движениями молчаливые стражники сдёргивают с меня доспехи. От грубых движений рвётся и рукав просторной рубахи, сейчас мокрой от пота и прилипшей к телу. Стражники бросают доспехи на войлок и туда же летит оторванный рукав под одобрительные громкие возгласы кочевников.

– Поверните её спиной. У нас принято оценивать хорошую кобылу сзади.

Слова эмира тонут в громком хохоте. Советники, предводители улусов и военачальники оглушительно ржут, хлопая себя ладонями по ляжкам.

– На самом деле белая шлюха, – смакует свои слова эмир, – а то по грязному окровавленному лицу было непонятно, какого цвета твоя кожа.

Симбир отличается от числа своих военачальников. Эмир достаточно молод, ему едва ли около сорока. Он из тех, кого называют тонкокостным. Узкие плечи и длинные руки, худое лицо. Может, он не столь силён физически, как тот же Отхон-бай, но его глаза и тонкие губы выдают противника иного рода. Не зря именно ему удалось объединить под своим началом семь враждующих улусов. С одного взгляда становится понятно, что ему по вкусу жестокие удовольствия – такой будет, не отрывая взгляда, смотреть на то, как его жертву разрезают на лоскуты и смаковать при этом свой ужин.

Эмир хочет сказать что-то ещё, но в кибитку входит ещё один миркхи́ец.

– Эмир, к вам просится жена.

– Какая? Их у меня четверо.

– Оюна, мой господин.

– Скажи, что я приму её позже.

За пределами кибитки слышится высокий недовольный женский голос. И эмир, вздохнув, кивает:

– Нет, всё же запусти её сюда.

Миркхиец отходит назад и отдёргивает полог, впуская женщину. Она семенит коротенькими ножками к трону, бросая на меня взгляды, полные ненависти.

– Что тебе, мать моих сыновей?

– Убей ведьму немедля. Она угрожала твоим сыновьям. Говорила о злых духах, что может напустить на них.

– Вот как? И когда же она успела это сделать? Стража?

– У входа в вашу кибитку, эмир, – подаёт голос один из стражников.

– О, на твоём пороге… И она ещё жива? – возмущению Оюны нет предела.

– Я непременно разделаюсь с ней так, как посчитаю нужным. А теперь ступай, Оюна. Я приду к тебе вечером.

На лице женщины расплывается улыбка, и она, торжествующе взглянув на меня, спешит прочь. Эмир причмокивает губами и морщится от досады.

– Чем больше жён, тем больше проблем. Я даже рад, что небеса избавили меня от пятой, – тычет он в мою сторону пальцем, – от тебя было бы ещё больше раздора. Гораздо проще иметь рабынь. Итак, скажи, где ваш правитель? Он позорно бежал из города, оставив его на попечение шлюхи?

– Нет. Ему перегрызла глотку пантера. Та самая, голову которой пинали в пыли твои дети.

– Мальчишки. Что с них взять. У каждого возраста свои причуды и предпочтения.

Сальный взгляд, не таясь, гулял по моей фигуре.

– А что с остальным населением? Куда делись все женщины и дети?

– Спроси об этом у своих шаманов. Я была слишком занята обороной города, чтобы следить за наседками и их выводком.

– Не стоит дерзить мне. Твоего города больше нет, как и твоего величия. Сейчас ты стоишь передо мной и моими людьми. Просто ещё одна девка из тысяч других. Только и всего. По моему приказу тебя могут кинуть на забаву воинам моего улуса. А после того как каждый из них отдерёт тебя вволю, тебя закатают в сырой войлок и оставят сушиться на солнце. Но… ты можешь избежать этой участи. Если ты как следует порадуешь сейчас меня и моих людей, займёшь место среди моих рабынь. Станцуй для нас.

Миркхийцы довольно осклабились. Кто-то затренькал на трёхструнке. Противное «дзынь» било по ушам. Я стояла не шелохнувшись.

– Танцуй, – нетерпеливо хлопнул в ладоши эмир, сев на горе подушек, – танцуй же!

Голос его исполнился угрозы, колкой и холодной.

– Эй вы… Кажется, что нашей гостье кое-что мешает. Разденьте её.

Приказ исполнился немедленно. Ткань, разрываемая сильными руками, жалобно затрещала. Обнажённое тело покрылось мурашками от прикосновения лёгкого дуновения воздуха. Трёхструнка продолжала назойливо выводить какую-то мелодию. Я стояла без движения, едва сдерживая порыв прикрыться руками от мерзких, липких взглядов, цепляющихся за кожу.

– Я научу тебя быть покорной и стремиться как можно быстрее угодить господину.

Эмир потянулся, доставая из вороха подушек кнут, и замахнулся. Свист – и кончик кнута хлопает около моих ступней с одной стороны. Ещё один взмах – и он подбирается чуть ближе. Вновь свист кнута в воздухе и хлыст опускается на ногу, рассекая кожу ниже колена. Я непроизвольно дёрнулась вбок от боли, но больше не сделала ни одного движения. Эмир, прищурившись, вновь размахивается и опускает руку, глядя мне за спину.

– О мой дорогой друг!.. Присаживайся. Посмотришь, как будет плясать под кнутом белая Верксалийская шлюха.

В ответ ему доносится лишь молчание.

– Нет? Не желаешь насладиться представлением? Твоё право. Подойди, не стой так далеко… С тобой расплатились, как полагается?

– Не со мной. С моими людьми.

Голос звучит приглушённо, но кажется смутно знакомым. Он проникает внутрь меня, вызывая ураган эмоций. Не может этого быть! Он умер. Несколько лет назад…

Вошедший мужчина останавливается по правую руку от меня. И поневоле я перевожу на него взгляд. «Бессмертный». Лицо скрыто маской, мускулистое тело обнажено до пояса. Только кожаная перевязь для клинков перекинута через плечо.

– Со мной ты ещё не расплатился.

– Хорошо, мой друг. Назови свою цену и я уплачу тебе, как мы договаривались. Сколько золота ты хочешь?

– Немного, – мужчина снимает с лица маску, поворачиваясь ко мне лицом, – в качестве уплаты за свою службу я хочу забрать белую шлюху Веркса́ла с золотыми волосами.

Тяжёлый взгляд направлен прямо мне в лицо. Я смотрю в ответ и не могу поверить своим глазам. Хочется, чтобы увиденное оказалось правдой и… лишь наваждением, игрой утомлённого сознания. Потому что рядом со мной стоит Инса́р – один из лучших «Бесмертных», мой телохранитель и любимая игрушка, подаренная отцом в далёком прошлом. Просто мой. Как было когда-то давным-давно. Тогда его взгляд сулил наслаждение и светился любовью. Сейчас – он кипит яростью и кажется, что в меня летят брызги раскалённого, расплавленного золота, прожигающие кожу до мяса. Один миг – и меня отбрасывает в прошлое, на много лет назад. Жаркое лето… Пыльные улицы невольничего рынка…

Глава 9. Прошлое

– Артемия, не глазей по сторонам так жадно, словно ты впервые на невольничем рынке. И не показывай пальцем! – недовольно одёргивает меня учитель.

– Но я же здесь впервые, учитель Диокле́с.

– И о том знать должна только ты. Все остальные должны думать, что для тебя окружающая обстановка – дело привычное. Ты же не оборванка с улицы и непростая дочь толстосума. Ты – дочь своего отца Ликоме́да и жена будущего правителя нашего города. Ты должна стать образцом для подражания и вести себя так, словно ничто не может поколебать твоего спокойствия.

– А если мне неспокойно? – шёпотом спрашиваю я, невольно робея от вида рослых мужчин, стоящих в кандалах неподалёку от нас. Тела их черны как ночь, но украшены белой краской, а в ушах, носу и даже в губах продеты огромные кольца, – вот, смотри…

– Артемия, палец! – повышает голос Диокле́с и тянется в суму. Похоже, мне на самом деле стоит попробовать вести себя, как полагается, иначе учитель достанет из сумы тонкую, гибкую указку и стегнёт ею мне по пальцам. Как всегда, когда я не слишком рьяно выводила изящные наклонные буквы на уроках письма.

Диокле́с неторопливо прогуливается по невольничему рынку, растолковывая мне, как должен обращаться с рабами и слугами мудрый правитель, заставляет обращать внимание на мелочи.

– Диокле́с, мне жарко… И здесь дурно пахнет!

– Разумеется. Мы же не в чистой классной комнате. Но всё это тоже часть твоего обучения. Это то, что зовётся жизненным примером. Идём дальше.

Разве меня спрашивают? Диокле́с просто кладёт руку на плечо и, зажав, его тонкими пальцами, тащит меня дальше. Чуть позади нас следуют двое охранников, переодетых в простые воинские одежды. Словно они – лишь пара служак, но никак не наши охранники. Они даже идут довольно далеко друг от друга, не выдавая своего присутствия. Поначалу это было даже весело – переодеться в более простую одежду и гулять по городу, не привлекая лишнего внимания.

Даже Диокле́с, всегда выглядевший внушительно, сейчас смотрится как простой обыватель. Немного потёртая одежда, сутулая осанка, растрёпанная борода и смешной головной убор, прикрывающий лишь самую макушку его головы. Но после двух-трёх часов брожения по невольничему рынку мне уже не так весело, как в самом начале. От духоты тело вспотело и лёгкое платье противно липнет к нему. В воздухе стоит отчётливый тяжёлый запах множества тел, дешёвого вина, та́йсы и пережаренного мяса. Говор тысячи глоток, звон кандалов, скрип проржавевших засовов на клетках… Все эти звуки врываются внутрь головы и бьются внутри неё до боли.

– Как скоро мы вернёмся? – поневоле мой голос звучит капризно, как у маленького ребёнка, хотя мне уже минуло двенадцать.

– Терпение, Артемия… Ты голодна? Я возьму лепёшек.

– Вот этих? – я с неудовольствием смотрю на сероватые лепёшки из муки грубого помола.

– Да, вот этих. Попробуешь обыкновенной еды простых смертных.

Как люди могут жевать их с таким удовольствием, недовольно думаю я, мечтая о пышных, белых лепёшках, что пекут у нас во дворце. Они воздушные, лёгкие и тают во рту. Как только доберёмся обратно, попрошу, чтобы кухарка Агата их испекла. С мёдом. Или нет, не с мёдом. Лучше с ягодами.

А возле переносной лавки торговца лепёшками толпится около десятка человек.

– Я займу очередь, а ты не стой без дела. Оглядывайся присматривайся, примечая мелкие детали. Завтра на занятиях расскажешь мне об увиденном, подробно и с выводами.

Я вздыхаю, верчу головой по сторонам. Да что здесь примечательного? Уже тошнит от этого рынка! Мне скучно стоять рядом с толкающимися зеваками возле лавки, и я потихоньку начинаю отходить. Не переживаю, что могу потеряться на многолюдном рынке, потому что следом словно тень, следуют охранники. Они там, позади меня, даже если я их и не вижу прямо сейчас.

Нет, ничего примечательного на глаза не попадается. Всё те же помосты, телеги и клетки с невольниками самого разного возраста и внешнего вида: мужчины, женщины, старики и дети… Я уворачиваюсь от острых локтей и объёмных животов, удаляясь от Диокле́са.

– Вот этот и есть «бессмертный»? – презрительно выплёвывает слова тучный мужчина. Мне становится интересно. Я подбираюсь ближе прислушиваясь.

– Да, господин.

– Не верю… Пленённый «бессмертный»? Впервые слышу о таком.

– Он не пленённый. Его бросили на телегу с трупами после боя, сочтя мёртвым. Но он оказался живуч, его выходили и поставили на ноги. Прекрасный боец…

Судя по нетерпеливому тону, бородатому хозяину раба уже не впервые приходится нахваливать свой товар, чтобы его купили. Он расписывает силу и мощь бойца, демонстрирует зажившие рубцы. Но покупатели прислушиваются к болтовне, осматривают, ощупывают товар и уходят прочь, качая головами.

– Значит, не такой уж он хороший боец, если дал себя убить, – делает вывод тучный мужчина и, довольный своими словами, уходит.

Я во все глаза смотрю на раба, которого хозяин назвал «бессмертным». Он кажется мне не живым, а статуей, подобно той, что установлены во дворце. Те статуи во всей краск показываютмощь мужского тела. Статный, высокий, под бронзовой кожей – налитые силой выпуклые мышцы. Голова раба была обрита наголо ранее, но сейчас уже видна поросль тёмных волос. Я поражаюсь тому, с каким спокойствием он воспринимает внимание к себе. Его щупают, словно гуся, перед тем, как купить, заглядывают в рот и оттягивают нижние веки.

Мне подобные действия кажутся унизительными, но вид у раба при этом такой, словно ничего из происходящего к нему не относится. Словно мы все, окружающие его, назойливая мошкара, недостойная даже презрения… И если Диокле́с именно такое спокойствие имел в виду, поучая меня, то подобного состояния мне явно не достичь в ближайшее время. Похоже, я стою и пялюсь на раба слишком откровенно и долго, потому что он медленно поворачивает голову в мою сторону и смотрит прямо в глаза. Странный цвет глаз – жёлтый, как у кошек. Никогда не видела подобного. Он смотрит на меня и… подмигивает мне всё с тем же невозмутимым видом? Или то мне показалось, потому что раб вновь занимает прежнее положение, становясь похожим на бездушное каменное изваяние.

Очередной покупатель, цокая языком, отходит прочь. И торговец замахивается на раба плетью:

– Бесполезный кусок мяса! – словно раб виноват в том, что его никто не хочет покупать.

Торговец дёргает за цепь, которая прикована к кандалам, опутывающим ноги раба, и тянет его за собой. Проходит некоторое расстояние и останавливается возле лавки с лепёшками. Я по непонятной причине всё ещё слежу за «бессмертным». Толкотня возле лавки сильная, и вдруг я замечаю, как один из мужчин тянет руку и проворно тащит с прилавка пару лепёшек, пряча одну из них себе за пазуху. Осторожно и, казалось бы, незаметно, но торговец замечает краем глаза, количество лепёшек уменьшилось.

– Вор! Здесь вор!

Начинается суматоха, но воришка спокойно скользит вбок, роняя лепёшку возле ног раба, «бессмертного».

– Это твой раб? – возмущённо вопит воришка, обращая внимание, – значит, это он стырил хлеб у честного торговца!

Торговец невольниками багровеет от злости, замечая хлеб, валяющийся у ног раба.

– Эй, почтенный, заплати, а? Твой раб – твоя собственность. Он нанёс мне урон!.. – голосит торговец лепёшками.

– Шелудивая псина, – взбешено ревёт хозяин раба, поднимая в воздух плеть.

А воришка как ни в чём не бывало стоит рядом, наблюдая за происходящим. Мерзкий обманщик! Плеть со свистом рассекает воздух и опускается на оголённую грудь раба. От сильного удара лопается кожа, и в воздух взлетают кровавые брызги. Наказание кажется мне жутко несправедливым. И сколько бы раз Диокле́с ни втолковывал мне, что сначала нужно думать, а потом делать, в этот раз мои действия оказываются быстрее мыслей.

Я с возмущённым криком бросаюсь наперерез, замечая лишь, что занесённая плеть опускается слишком быстро. И, что главное, опускается она уже на меня. Внезапно сильные руки обхватывают и разворачивают меня, закрывая собой, но резкая боль всё же обжигает щёку. Он мгновенная и сильная. Кажется, что у меня разом отсекли половину лица и солёные слёзы, хлынувшие следом, заставляют рану гореть ещё сильнее.

Запоздало до ушей доносится крик и торговца с плетью в руке теснят мои охранники, и, расталкивая зевак во все стороны, ко мне спешит Диокле́с. Раб всё ещё удерживает меня в кольце своих рук. Вокруг звучат крики и ругань, истошно вопит торговец лепёшек, ему вторит возмущённый глас хозяина раба. Но все звуки смолкают, едва слышится рёв медной трубы, возвещающей о приближении Правителя.

– Что за неразбериха?

Отец? Это на самом деле он?

– Диокле́с, почему моя дочь находится в руках раба, а её лицо заливает кровью?

Старый учитель кланяется глубоко, произнося слова оправдания. Но многое ему неизвестно – ведь он опоздал. Часть событий описывают стражники, повесив головы в ожидании неминуемого наказания. А основную часть рассказывают, перебивая друг друга, торговцы, виня во всём раба, что, по их словам, вор.

– Он не крал хлеб! Вон там стоит настоящий воришка!

Мой палец утыкается в тщедушного мужчину, стащившего хлеб с прилавка.

– У него за пазухой спрятана лепёшка. И когда торговец заметил, что у него пропал товар, вор выкинул вторую лепёшку под ноги рабу.

– Это мой хлеб, – торопливо произносит вор, – я его купил!

– Купил и спрятал за пазухой? – мой голос звучит как писк комара, но разносится далеко в тишине.

Воришку в два счёта обыскивают и находят припрятанное.

– Увести его, – велит отец, – накажите его как вора, лжеца и клеветника. Трижды.

Голос отца холоден, но ещё холоднее блеск его глаз, направленный на меня. Раб уже разжал объятия, но я всё ещё стою возле него.

– Подойди ко мне, Артемия.

Сильные пальцы обхватывают меня за подбородок.

– Твоё лицо опухло и обезображено. Потребуются немалые усилия, чтобы залечить это.

Отец переводит взгляд на хозяина раба:

– Знаешь, какое наказание уготовано тому, кто поднял руку на семью правителя?

Торговец побледнел и упал на колени, касаясь лбом пыльной земли, моля о пощаде.

– Он же не нарочно, отец!

– Вот как? И кто же, по-твоему, виноват во всём этом?

– Воришка. Если бы не он…

– Если бы не он, если бы не учитель, халатно отнёсшийся к вверенной ему ученице, если бы стража не упустила тебя из виду… Слишком много если. Но не кажется ли тебе, Артемия, что среди них не хватает ещё одного?

– Если бы я не влезла под плеть хозяина раба, – наконец, признаю я, зная, чего ожидает отец. Слова звучат чуть иначе – кажется, что одна сторона лица онемела или её вовсе не существует, хотя по щеке на платье тонкой струйкой стекает кровь.

– Пощадите, я готов искупить свою вину… – всё ещё бормочет торговец, – возьмите всё, что у меня есть.

Он трясёт кошелём и толкает вперёд раба, загораживаясь им от гнева отца.

– «Бессмертный»? – хмыкает отец, определяя каким-то образом, кто стоит перед ним, – я вынесу решение чуть позже. А сейчас я желаю отправить свою дочь в руки лекарей. Немедленно.

Глава 10. Прошлое

Во дворце вокруг меня сразу начинают крутиться лучшие лекари. Я лишь мельком взглянула в зеркало и ужаснулась: левая половина лица безобразно опухла, а удар плети рассёк кожу полумесяцем на скуле.

– Теперь я точно останусь уродиной до конца своих дней.

– Ложись и не двигайся, – велит мне лекарь и касается тонкими прохладными пальцами щеки. Я шиплю от боли. Он, не обращая внимания, на мои всхлипы, отирает кожу влажной тканью и только потом накладывает на кожу пряно пахнущую кашицу из толчёных листьев.

– Горит ещё сильнее, – жалуюсь я.

– Это ненадолго. Совсем скоро перестанешь чувствовать боль и опухоль спадёт. Потом я зашью края раны. А теперь лежи без движения.

Лучше бы не говорил ничего, сразу становится страшно: я боюсь боли. Но лекарь не солгал. Совсем скоро боль начинает утихать. Усталость берёт своё – я засыпаю. А проснувшись, обнаруживаю, что лекарь сделал свою работу, пока я спала. Спала так крепко, что ничего не почувствовала. В отражении зеркала видны только крошечные аккуратные стежки и краснота вокруг них. Даже опухоль спала почти полностью.

Отец выносит решение на следующий день. Робея, я предстаю перед ним, гадая, какое наказание он придумает для меня. На невольничем рынке я ослушалась и самовольно улизнула, в то время как нужно было только стоять и глазеть по сторонам. В малом зале почти никого нет из посторонних. Слуги и рабы – не в счёт. Решение отца повергает меня в изумление и негодование: двух стражников, что должны были прислуживать мне, казнили. Чтобы они, перейдя на службу к кому-то другому, не могли растрепать языками дворцовые тайны. Старый учитель в наказание был бит палками и отослан на родину, в далёкий городок.

– Что касается тебя, Артемия, ты уже и без того наказана. Плетью. Впредь тебе в голову не придёт ослушаться учителя. Место Диокле́са займёт другой. Он будет продолжать твоё обучение. И только. Так называемые уроки примеров из жизни я беру на себя. Тебе всё ясно?

– Это несправедливое решение! Диоклес…

– Прежде чем пытаться оспорить моё решение, взвесь всё как следует. И ещё… Раб, выйди вперёд.

Я и не заметила, что тот раб с невольничего рынка тоже находится здесь.

– «Бессмертные» высоко ценятся. Я надеюсь, что и в тебе найдётся нечто достойное. Твой хозяин подарил тебя в качестве извинения за причинённый вреди моей дочери. Готов ли ты служить, как то обещают ваши клятвы? Или мне стоит вернуть тебя твоему хозяину, как неугодный мне подарок?

Вместо ответа раб прикладывает руку к сердцу.

– Нет, – останавливает его отец, – не мне. Ей.

Отец указывает на меня, замершую без движения.

– За тебя заступилась моя дочь. Так что обязан ты ей, а не мне. Потому клятву верности произноси перед ней.

Раб разворачивается и делает пару шагов по направлению ко мне. Склоняет голову и, приложив руку к груди, произносит пару всего пару слов низким голосом:

– Оммир бахкас.

– И что это обозначает? – я обхожу стороной раба.

– Ценою жизни. Он будет верен тебе во что бы то ни стало. Они клянутся так, когда берут на себя какие-то обязательства. Теперь он – твой до конца дней.

– Мой собственный раб? – недоверчиво спрашиваю я, оглядываясь на высокого мужчину, кажущегося огромной горой по сравнению со мной.

– Да, Артемия. Он будет тенью, следующей за тобой по пятам, охраняющей тебя.

– И я могу распоряжаться им как пожелаю?

– В пределах разумного.

– Тогда я хочу выменять его на старого учителя.

Несмотря на то что Диокле́с был требователен и иногда бил меня по пальцам указкой, я от всей души любила старого учителя, с которым редко бывало скучно. А истории, рассказываемые им, и вовсе заставляли замирать на месте без малейшего движения от изумления.

– Исключено, – отрезает отец, – Диокле́с уже показал себя ненадёжным. Это моё последнее слово.

– Мне не нужен этот… этот истукан! – из глаз брызгают слёзы, и я выбегаю прочь из Малого зала мимо раба, стоящего неподвижно. Без разрешения отца.

Наказание не заставило себя долго ждать. Мне запретили покидать внутренние покои на протяжении трёх дней. Все мои передвижения были ограничены спальней, уборной, небольшим балконом и примыкающей к нему террасой.

Моему недовольству решением отца и слезам не было конца. Я лежала на кровати и растирала слёзы по щекам, негодуя, но не видя выхода. Еду оставляли возле дверей комнаты. Но несмотря на чувство голода, я отказывалась есть уже второй день в знак протеста. Тогда кухарка Агата, у которой я была любимицей, испекла моих любимых лепёшек с кисло-сладкими ягодами внутри. Это было понятно по аромату, сочившемуся сквозь просвет между полом и дверью.

Живот недовольно урчал от голода. В дверь постучали. Поколебавшись несколько мер времени, я всё же подошла к двери, отпирая засов. На пороге стоял подаренный мне раб, держа в руках керамическое блюдо с маленькими ароматными лепёшками. Он обошёл меня и поставил блюдо на столик, сделал несколько шагов назад и застыл возле дверей всё с тем же непроницаемым выражением лица. Молча. Даже двигался он тихо. Так, словно его не было в комнате, а то была игра моего воображения. Злость бурлила во мне от одного его вида. Я схватила лепёшку и запустила ею в раба:

– Видеть тебя не хочу! Выйди из комнаты!

Лепёшка стукнулась о грудь раба и упала на пол. Он никак не отреагировал, а мне тотчас же стало нестерпимо стыдно от своего поведения. Оно было капризным, гадким и… недостойным. Покраснев от стыда, я всё же подобрала лепёшку с пола и выбежала на террасу. Наверняка лепёшка была бесподобной, но мне она казалась солоновато-горькой из-за слёз, струившихся по щекам. От влаги слёз начало припекать зашитую рану. Я смахнула слёзы рукой, но лишь растёрла их.

– Не плачь и не три слёзы – сделаешь только хуже. Может остаться большой шрам, – раздался низкий голос.

Раб никуда не ушёл. Он стоял за моей спиной.

– Ну и пусть! Всё равно лицо изуродовано.

– Нет, через некоторое время твоя красота затмит собой весь остальной мир.

– Я не спрашивала у раба мнения. Уходи! Это приказ.

– Я не слышал ни одного приказа. Только вопли капризной девчонки.

Я встала обернувшись. На этот раз его спокойный вид остудил мой пыл, напомнив слова Диокле́са о неподобающем поведении. И постаралась придать своему голосу нужное выражение, вспоминая, как обращался к слугам и рабам мой отец: с должным нажимом, чтобы дать понять, кто хозяин, но без лишнего унижения, неприятного любому человеку, даже рабу.

– Как тебя зовут, раб?

– Раб.

– Нет, твоё настоящее имя. Вот тебе мой первый приказ, раб. Назови своё настоящее имя, – как можно спокойнее произнесла я.

Мужчина помолчал, словно раздумывая, стоит подчиняться или нет. Поразительно! Как я буду управляться с этим рабом, если даже такой приказ он обдумывает, прежде чем выполнить.

– Инса́р, – наконец, произносит он.

– И что означает твоё имя, Инса́р?

– «Тот, кто побеждает».

– Хорошее имя для воина.

– Очень разумное замечание для столь маленькой госпожи.

В глубине зрачков промелькнули искры, словно его веселит происходящее. Промелькнули – и погасли.

– Меня хорошо обучают, Инса́р. А тебя, видимо, нет, потому что я не разрешала тебе входить на террасу. Оставь меня. Займи своё место и… охраняй мои покои. Не впускай никого без моего на то разрешения.

Раб молча склоняет голову и уходит, сочтя тон приказа достаточным.