Kitabı oku: «Ребенок открывает мир. 3-е издание, исправленное и дополненное», sayfa 2
Не хлебом единым
В прошлом столетии человечество еще как-то ухитрялось без особых забот устраивать подкидышей, сирот и других детей, которым не повезло с родителями, в семьи. В начале нашего века в США, а затем и в странах Европы появились дома ребенка современного типа.
Конечно, для малышей и это было благом: одеты, обуты, накормлены. Раньше о таком не приходилось и мечтать. Вскоре, однако, ученых обеспокоила печальная статистика: большинство детей, поступавших в дома ребенка, не достигнув года, погибали.
Происходило это по непонятным причинам. Малыш – веселый, здоровый – вдруг переставал улыбаться няне, терял аппетит, худел, часто плакал. Любимым занятием ребенка становилась манипуляция с гениталиями или сосание пальца; взгляд его был постоянно устремлен в одну точку, движения делались все замедленнее, жизнь постепенно гасла. В чем дело? Стали лучше кормить – не помогло.
Наконец решили: инфекция! Ну конечно, как это раньше не догадались! Правда, поймать таинственный микроб так никому и не удалось. Но зато комнаты, в которых находились дети, разделили на маленькие клеточки: клеточка – ребенок. Полная изоляция от себе подобных. Но что это? Количество заболеваний резко увеличилось. Выходит, детей изолировали напрасно.
Лишь тогда многие стали догадываться. Обратили внимание на то, что симптомы болезни уж очень напоминают обыкновенную тоску и печаль, которые испытывает человек, потерявший близких. Так вот в чем дело! Ребенка рассматривали как организм, как биологическую игрушку, а он, оказывается, человек, который страдает, которому мало быть сытым, одетым, ухоженным. Пытались все объяснить инфекцией и отсутствием витаминов, а дело-то, видно, в психологии.
Проблему помогла решить… няня одного из детских домов Германии, которая ухитрялась быстро вылечивать самых безнадежных. Делала она это очень просто: привязывала ребенка к себе на спину и буквально ни на минуту не расставалась с ним. Работает ли, обедает, спит – малыш всегда рядом. Постепенно больной оживал и зловещие симптомы исчезали.
Итак, стало ясно: ребенку недостаточно просто есть, пить, спать, находиться в тепле, т. е. удовлетворять свои органические потребности. Ему необходимо и общение со взрослым человеком, человеческое тепло.
Так в психологии появилось новое понятие: потребность в общении. Смотреть на взрослого, видеть его улыбку, слышать его голос, ощущать его – вот те лекарства, в которых нуждался больной ребенок. Конечно, первые дома ребенка с небольшим количеством персонала не могли удовлетворить эту потребность малышей.
Болезнь, возникавшую при дефиците общения, назвали госпитализмом. Общение стали исследовать. Выяснили, что оно приносит ребенку массу положительных, радостных переживаний. Наоборот, лишенный общения малыш впадает в тоску, личность его травмируется. И не только личность. Замедляется и искажается все психическое развитие.
Французский психолог Рене Спиц изучал детей в домах ребенка и в хороших ясельных учреждениях с большим количеством персонала. Дети из домов ребенка сильно отставали в психическом развитии. К 2 г. многие из них умерли от госпитализма. Большинство же из уцелевших в 4-летнем возрасте не умели ходить, одеваться, есть ложкой, самостоятельно справлять нужду, говорить, отставали в росте и весе. Ясельные дети развивались нормально.
Оказалось, что самый опасный и уязвимый возраст – от 6 до 12 мес. В это время ребенка ни в коем случае нельзя лишать общения с матерью. А если уж иначе нельзя, надо заменить мать другим человеком.
Хуже всего то, что ребенка, заболевшего тяжелой формой госпитализма, нельзя вылечить до конца. Рана, нанесенная личности, заживает, но оставляет след на всю жизнь. Американский психолог Берес исследовал личность 38 взрослых людей, которые в детстве болели госпитализмом. Только семеро из них смогли хорошо приспособиться к жизни и были обычными нормальными людьми; остальные обладали разными психическими дефектами.
«Да, но все это – голые факты, – могут возразить мне. – А что же все-таки дает ребенку «для души» общение с близким взрослым, что чувствует при этом малыш?»
Наблюдая за развитием детей первого года жизни, психологи Н.Л.Фигурин и М.П.Денисова обнаружили, что примерно на шестой недели жизни ребенка его поведение при виде взрослого человека резко меняется. Если раньше взгляд малыша лишь ненадолго останавливался на взрослом человеке и быстро «убегал» в сторону, то теперь происходит нечто совсем иное: ребенок долго и внимательно смотрит в глаза взрослому, на лице его появляется улыбка… вот он быстро перебирает ручками и ножками и начинает гулить (периодически издавать звуки, напоминающие «гу, гу»). Создается впечатление, что поведение ребенка осмысленно, он весь тянется к взрослому и как бы говорит ему: «Не уходи, побудь со мною». Ученые назвали эту удивительную реакцию младенца «комплексом оживления».
Дальнейшие наблюдения и работы российских исследователей (Д.Б.Эльконина, М.И.Лисиной и др.) показали, что комплекс оживления есть не что иное, как выражение потребности ребенка в общении со взрослым, активная попытка малыша привлекать и удерживать взрослого человека, общаться с ним.
Давайте на минуту оставим детей и обратимся к опытам с детенышами обезьян. Американский ученый Харлоу изолировал маленьких обезьян от матери и предлагал вместо нее два суррогата или чучела взрослой обезьяны. Одно было сделано из проволоки, второе – точно такое же – было покрыто мягкой шерстью. Оказалось, что все свое время детеныши проводили на мягкой «маме»; когда же к проволочному чучелу прикрепляли соску с молоком, обезьянки прыгали на него только затем, чтобы поесть; насытившись, они немедленно возвращались назад.
В другом опыте детеныша помещали в незнакомую комнату. В этих условиях он пугался: съеживался в комочек и замирал в углу; не спасало и присутствие «проволочной мамы». Однако стоило внести «мягкую мать», как страх немедленно исчезал. Малыш тотчас хватался за шерсть «матери» и, не теряя ни секунды, начинал тремя лапками исследовать окружающее пространство; четвертой же для верности прочно держался за «маму».
Интересные опыты, но уже с детьми, провела С.Ю.Мещерякова. Она помещала годовалых детей в незнакомую комнату. Хотя в комнате имелись новые, привлекательные предметы, некоторым малышам было не до них; они пугались, плакали, искали маму. Испуг был еще сильнее, если в комнату входил экспериментатор в маске. Стоило, однако, войти матери и взять малыша на руки, как страх исчезал, ребенок успокаивался и немедленно приступал к исследованию.
Итак, общение с близким взрослым не только дает ребенку новые впечатления. Присутствие взрослого лишает малыша страха перед загадочным, неизведанным миром. Окружите ребенка самыми интересными игрушками, дайте ему все сладости на свете, но оставьте одного… что-то не так, чего-то не хватает. Войдите в комнату – и глаза ребенка оживятся; он как бы говорит вам: «Ох и долго же тебя не было. Без тебя тут, знаешь, страшновато… Наконец-то я могу спокойно приступить к исследованиям».
В 1956 г. французская исследовательница Марсель Жебер изучала в Уганде развитие движений у африканских детей. К своему удивлению она обнаружила, что маленькие африканцы из бедных семей обгоняют европейских детей в физическом и психическом развитии. Чем младше ребенок, тем разрыв в показателях больше.
Оказалось, что африканская мать воспитывает малыша по-иному, чем француженка или американка. С первых дней жизни ребенок сидит на спине у матери, прочно привязанный куском материи. Где бы ни была мать, с кем бы ни говорила, ребенок всюду с нею. Конечно, в разговор он еще не вступает, но наблюдает с интересом. Главное же – грудь матери, источник жизни, вот она, рядом, только протяни руку. Ребенок знает, что он никогда не встретит отказа. Спать он ложится тоже с мамой, в одной кровати.
Другое дело – маленький европеец. Мама его хоть и любит, но не очень-то балует. Лежит он в кроватке, смотрит в потолок. Хорошо еще, если кто-то из знакомых заинтересуется малышом, «сделает козу». Питание строго по расписанию: поел – жди следующего раза. Опять же проблема фигуры; кому из молодых мам не хочется сохранить стройность и красивый бюст? А поэтому не лучше ли поскорее перевести ребенка на искусственное кормление?
Итак, общение с близким взрослым, новые впечатления, чувство безопасности – все это маленький африканец получает в избытке, европейскому же малышу этого чуть-чуть не хватает. Вот он и отстает в развитии. Но самое любопытное то, что к 2 г. развитие африканского ребенка резко замедляется; европейские сверстники догоняют, а затем и перегоняют его. В чем дело?
Оказывается, к этому времени и у африканской матери кончается терпение: кормить грудью она больше не хочет. Ребенок, правда, продолжает требовать, но, попробовав грудь, обмазанную горьким соком алоэ, отступает. После отлучения от груди африканский малыш теряет все свои преимущества: мать больше не носит его на спине, не спит с ним, не кормит грудью. Конечно, он тяжело переживает все это, становится грустным, малоактивным. В то же время европейский ребенок быстро развивается; он-то давно привык не требовать от мамы слишком многого.
Вывод очевиден: чем больше мы общаемся с ребенком, тем интенсивнее идет его физическое и психическое развитие. Но если уж дали, не отнимайте, иначе он переживает это как тяжелую психическую травму. И тут француженка и африканка могут поучиться друг у друга. Правда, во Франции, а тем более в северных странах вряд ли возможно носить малыша на спине, да и физически это тяжело. А вот кормить из бутылочки, если есть свое молоко, не стоит; теперь мы знаем, что ребенку важно не только принимать пищу, но и общаться в это время с матерью, ощущать ее близость. Зато и африканской матери не следует так резко прерывать кормление грудью; лучше уж сразу давать общение в умеренных дозах.
Мир глазами других
В начале книги мы попытались понять переживания новорожденного, заглянуть в душевный мир маленького человека. Это не просто. Ведь по-настоящему-то мы знаем только наш собственный, личный душевный мир; что же касается других существ, то тут нам приходится только догадываться. И все-таки, что бы ни говорили ревнители «строгой науки», потребность понять другое существо, увидеть мир его глазами извечно свойственна человеку.
В повести «Детство Никиты» Алексей Николаевич Толстой попробовал взглянуть на мир даже глазами… маленького скворчонка. Птенец сидел на подоконнике в марлевой клетке и вдруг…
«…увидел ужасное животное: оно шло, кралось на мягких коротких лапах, животом ползло по полу. Голова у него была круглая, с редкими усами дыбом, а зеленые глаза, узкие зрачки горели дьявольской злобой. Желтухин даже присел, не шевелился.
Кот Василий Васильевич мягко подпрыгнул, впился длинными когтями в край подоконника – глядел сквозь марлю на Желтухина и раскрыл рот… Господи… во рту, длиннее Желтухиного клюва, торчали клыки… Кот ударил короткой лапой, рванул марлю… У Желтухина нырнуло сердце, отвисли крылья… Но в это время – совсем вовремя – появился Никита, схватил кота за отставшую кожу и швырнул к двери. «Сильнее Никиты нет зверя», – думал после этого случая Желтухин».
Вот так превращение! Страшное всемогущее животное, повергшее в трепет маленького Желтухина, для Никиты оказалось всего-навсего обыкновенным котом, которого можно прогнать одним движением руки. Но разве это удивительно? Гораздо удивительнее то, что и среди людей нет двух человек, которые бы видели одно и то же одинаково.
Вы были когда-нибудь в суде? Если нет, давайте на минуту присоединимся к героям романа Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы». Посмотрите, как по-разному оценивают душевное состояние и поступки подсудимого Дмитрия Карамазова три видных медицинских светила.
Один видит доказательство ненормальности подсудимого в том, что, войдя в залу суда, он не смотрел на дам (до которых «большой любитель»); другой – в том, что он не смотрел на защитника, от которого «зависит… вся его участь».
«Но особенный комизм разногласию обоих ученых экспертов придал неожиданный вывод врача Варвинского, спрошенного после всех. На его взгляд, подсудимый, как теперь, так и прежде, находится в совершенно нормальном состоянии. Что же до того, налево или направо должен был смотреть подсудимый, входя в залу суда, то. «по его скромному мнению», подсудимый именно должен был, входя в залу, смотреть прямо перед собой, как и смотрел в самом деле, ибо прямо перед ним сидели председатель и члены суда, от которых зависит теперь вся его участь, «так что, смотря прямо перед собой, он именно тем и доказал совершенно нормальное состояние своего ума в данную минуту…».
А послушайте свидетелей! Кажется невероятным, что можно так по-разному увидеть одно и то же. Но больше всего вы удивитесь, если сопоставите речи прокурора и адвоката. Вот уж поистине белое становится черным, а черное – белым. Один, ссылаясь на улики и факты, доказывает, что было совершено убийство и ограбление; другой, ссылаясь на те же факты и улики, доказывает прямо противоположное.
Да, трудно человеку быть беспристрастным. Да и возможно ли?
Илья Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь» писал:
«Все знают, насколько разноречивы рассуждения очевидцев о том или ином событии. В конечном счете, как бы ни были добросовестны свидетели, в большинстве случаев судьи должны положиться на свою собственную прозорливость. Мемуаристы, утверждая, что они беспристрастно описывают эпоху, почти всегда описывают самих себя. Если бы мы поверили в образ Стендаля, созданный его ближайшим другом Мериме, мы никогда бы не поняли, как мог светский человек, остроумный и эгоцентричный, описать большие человеческие страсти, – к счастью, Стендаль оставил дневники. Политическая буря, разразившаяся в Париже 15 мая 1848 года, описана Гюго, Герценом и Тургеневым; когда я читаю их записи, мне кажется, что речь идет о различных событиях».
«Но есть же у людей что-то общее, какое-то взаимопонимание, объективность? – спросит читатель. – Иначе как бы они могли вместе работать, создавать что-то сообща?»
Вопрос резонный. Конечно есть. Но, для того чтобы мы поняли какого-то человека, нам надо «раздвоиться», стать не только самим собой, но и немножко им; надо уметь видеть мир глазами других. А такое искусство, увы, не рождается вместе с человеком.
Еще в 30-х гг. нашего века ныне знаменитый, а тогда очень молодой швейцарский психолог Жан Пиаже провел с детьми интересный и удивительно простой эксперимент. Он спрашивал ребенка, сколько у него братьев или сестер. Ответы детей оказались столь любопытны, что легли в основу целой концепции. Но давайте послушаем детей.
Вот экспериментатор беседует с Раулем (4 г.), у которого есть брат Жеральд:
– Рауль, есть у тебя братья?
– Жеральд.
– А у Жеральда есть братья?
– Нет. Только у меня есть брат.
– Послушай, у Жеральда нет брата?
– Нет, у него нет брата.
Видите? Ребенок прекрасно знает, что у него есть брат, но не понимает, что сам является братом своего брата. Почему? А просто потому, что ведь для этого надо «раздвоиться», мысленно стать на точку зрения другого человека (брата), а на это-то как раз он и не способен.
А вот другой опыт Пиаже. Представьте большой квадратный стол, а на нем – макет горной местности из папье-маше. Сфотографируем макет с четырех сторон. Конечно, фотографии получатся разные: с одной стороны видна одна гора, с другой – другая… А теперь поместим 5-летнего ребенка перед макетом, дадим ему фотографии, а с другого конца стола усадим сверстника. Попросим нашего испытуемого выбрать из четырех снимков тот, который сделан со стороны сверстника.
Так мы и думали! С какого бы конца мы ни посадили сверстника, малыш всегда выбирает одну и ту же фотографию – ту, которая сделана с его стороны.
Похоже на опыт с братьями? Малыш не может стать на точку зрения другого человека. Ему кажется, что все люди, где бы они ни сидели, видят макет так же, как он.
Пиаже назвал это свойство детского мышления эгоцентризмом (сосредоточенностью на себе). И, конечно, такой маленький эгоцентрик был бы ненадежным свидетелем в суде. А уж если бы он взялся писать мемуары…
Австрийские психологи Уиммер и Пернер решили усовершенствовать задачу Пиаже «Три горки». В задаче Пиаже детям предлагали взглянуть глазами других на предметы, а что, если предложить им взглянуть на ситуацию? Перед ребенком разыгрывают сценку на куклах: герой инсценировки, мальчик по имени Макси, прячет шоколадку в посудный шкаф на кухне и уходит играть на улицу. В его отсутствие мать, убираясь на кухне, перекладывает шоколадку в более подходящее место – буфет, и тоже уходит по своим делам. Макси, вернувшись, хочет подкрепиться шоколадкой…
«А ну-ка скажи (для совсем маленьких – покажи) где Макси будет искать свою шоколадку – в шкафу, или в буфете?» – спрашивают детей. Оказалось, что большинство 3-х летних, и даже часть 4-х летних говорят «в буфете». Им почему то кажется, что Макси знает о перемещении шоколадки. Лишь 5-летние решают задачу и дают правильный ответ – «в шкафу».
Итак, 3-х летние не понимают, что герой кукольного спектакля не знает, что предметная ситуация изменилась и шоколадки в шкафу больше нет. А значит, Макси будет действовать исходя из своего представления о ситуации, которое, разумеется, уже не соответствует действительности.
А ведь и правда, ложные представления о вещах – часть нашей повседневной жизни. Сколько раз в день мы натыкаемся на то, что мир изменился, а мы продолжаем полагаться на старые представления о нем. Достав из кармана проездной билет, мы обнаруживаем, что он просрочен…Открыв холодильник, видим, что пива нет…Купив ребенку подарок, который, как нам кажется, он оценит, мы вдруг замечаем, что наш ребенок вырос и мечтает уже о другом…
«Ну и что тут особенного?– скажет читатель. – Конечно, есть масса вещей, которых мы не знаем, в чем же тут психологическая проблема?» В том то и дело, что не знать – одно, а думать, что знаешь и ошибаться – другое. Если я не знаю, надежна ли доска, перекинутая через ручей, я поостерегусь вступать на нее. А вот если мой прошлый опыт говорит мне, что доска надежна, а на самом деле она уже успела подгнить…
Итак, опора на ложные представления о мире – существенный элемент нашей жизни и понимание того, что люди могут исходить из ложных представлений о своих поступках – важный этап в развитии интеллекта ребенка. Как показывает эксперимент Уиммера и Пернера, такое понимание появляется лишь у 5-летних.
Американские психологи Гопник и Астингтон придумали другой интересный тест. Они показывают ребенку коробку из-под конфет и спрашивают, что в ней. Услышав ответ «конфеты», открывают коробку, в корой оказываются карандаши. Закрыв коробку, спрашивают: «Когда ты впервые увидел эту коробку, что ты подумал: что в ней конфеты или что в ней карандаши?»
К удивлению психологов, большинство 3-летних ответили, что карандаши. Итак, 3-х летние «задним числом» приписывают себе знание, которого у них быть не могло, не понимая, что и они сами, как и другие люди, могут иметь ложные представления о мире. И опять оказалось, что переломный момент наступает в 4 года, и лишь 5-летние уверенно решают все задачки на «ложные представления о мире».
Но и это еще не конец. А как быть с «представлениями о представлениях»? Ведь ложным может оказаться (и часто оказывается) наше представление о том, что думают и чувствуют другие люди. Ведь что такое умение общаться? Это прежде всего умение правильно угадывать мысли и чувства партнера по общению. Умение угадывать эти мысли и чувства, даже если они, с нашей точки зрения, ошибочны. Вот наш малыш уверен, что эта дорогая игрушка принесет ему море удовольствия, но вы то знаете, что она ему быстро надоест и окажется в куче таких же игрушек, сваленных в кладовой. И что же вам делать? Как убедить малыша, что эта игрушка ему не нужна? Не купить – обидеть, а купить – денег нет, да и места в квартире тоже. А может быть, лучше попробовать подобрать ребенку игрушку, которая ему действительно принесет пользу, и «переключить» его внимание с ненужной покупки на нужную?
Когда же дети начинают понимать, что другие люди могут исходить из ложных представлений о знаниях и чувствах других людей? Проверим. Расскажем 4-х летнему малышу историю посложнее, чем история о Макси и его шоколадке. Мэри и Джон гуляли возле церкви и увидели вагончик с мороженым. Им захотелось мороженого, а денег нет. Решили разбежаться по домам и попросить денег. Мэри побежала в одну сторону, а Джон – в другую. Когда Мэри бежала через парк, она увидела там тот самый вагончик с мороженым, что раньше стоял у церкви, – он успел переехать в парк. Взяв денег, Мэри бежит…А куда она побежит – к церкви или в парк? Конечно в парк, ведь она знает, куда переместился вагончик. А теперь проследим за Джоном. Прибежав домой и взяв деньги, Джон узнает от случайного прохожего, что вагончик с мороженым переехал в парк. Знает ли Джон, что Мэри тоже знает, где сейчас вагончик с мороженым? Куда побежит Джон, чтобы увидеть Мэри: к церкви, или в парк?
На эти вопросы даже 5-летние затруднялись с ответом. Лишь 6-летние сумели понять, что Джон будет исходить из своих ложных представлений о том, что думает и где находится Мэри. И побежит встречать ее к церкви. Психологи назвали это пониманием «ложных представлений о представлениях», или «ложных представлений второго порядка».
Итак, лишь 5-летние могут взглянуть на ситуацию глазами тех, кто ошибается. Но лишь более старшие в состоянии сделать еще один шаг – понять, что люди могут ошибаться и в том, что они думают о мыслях и чувствах других. Психологи назвали эту способность детей «детской теорией сознания», что по английски звучит понятно, а по русски – не очень. Как же появляется эта способность? Почему она отсутствует у 3-х летних?
Есть много разных ответов на этот вопрос. Один из самых популярных предложили американцы Веллман и Гопник. Как и Пиаже, эти авторы отстаивают точку зрения на ребенка как «маленького ученого-исследователя». Ведь ученые создают теории о мире, которые могут оказаться как правильными, так и ложными, и то же делают дети. В возрасте 2-3 лет дети осмысляют поведение других людей в терминах желаний. Но не понимают, что помимо желаний у людей есть еще представления о мире. Желания не могут быть правильными или ложными – если я хочу чего-то, тот я хочу этого, и бессмысленно задавать вопрос об истинности. А вот представление о том, как удовлетворить желание, может быть как истинным, так и ложным. Трехлетние понимают, что голодный Волк хочет съесть Красную Шапочку, а Красная Шапочка хочет накормить больную бабушку. Но понять, что Красная Шапочка ошибочно принимает переодетого бабушкой Волка за бабушку – для трехлеток проблема. Лишь более старшие понимают, что мало хотеть чего-то – надо еще и знать, как этого «чего-то» достичь, где это «что-то» искать, и это знание может быть как истинным, так и ложным. Вот когда дети способны понять, что другие люди видят мир и окружающее через свои представления – правильные или ложные – тогда они делают еще одни важный шаг к избавлению от эгоцентризма. Впрочем, как показывает жизнь, полностью избавиться от эгоцентризма не удается и взрослым.
«Ну хорошо, – опять слышу я голос читателя, – а если бы ребенок мог «раздвоиться», стать на точку зрения другого, разве он сразу бы стал, например, надежным свидетелем в суде? Ведь и мы, взрослые, далеко не всегда беспристрастно смотрим на вещи».
Что верно, то верно. Достаточно вспомнить сцену суда, описанную Достоевским. В том-то и дело, что мочь быть объективным и хотеть этого – разные вещи. Каждый взрослый нормальный человек может, но не всегда хочет проявлять беспристрастность, видеть глазами других. Но все же он хочет быть беспристрастным чаще, чем не хочет, и это – великое достижение человечества.
А ребенок? Как у него формируется желание, потребность быть объективным? Потребность видеть мир глазами других?
Поставим эксперимент. Попросим малыша сравнивать рисунки и пластилиновые фигурки различных животных (медведя, лошади, петушка, собачки и др.), но каждый рисунок и каждую фигурку выполним в трех вариантах. Одни рисунки и фигурки будут точно воспроизводить образ животного, со всеми деталями и подробностями, другие будут более грубыми, схематичными, нераскрашенными, а третьи вообще будут напоминать наших животных весьма приблизительно.
Сначала предложим ребенку сравнить рисунки медведей («Какой самый лучший? Какой похуже? Какой самый плохой?»), потом лошадей – и так по всему «зоопарку». Сразу увидим, что от самых маленьких (2 г.) нам толку не добиться: то одну фигурку назовут лучшей, то другую, то опять первую и т. д. Нет, такие дети для наших опытов не подходят. Зато дети старше 3 лет сравнивают фигурки и рисунки не хуже взрослых, и не только сравнивают, но и аргументируют свое мнение («Эта собачка лучше, потому что у нее есть глаза, уши и хвост, она раскрашенная» и т. п.).
А теперь приступим к главному: попросим двоих детей соревноваться в лепке и рисовании тех же животных («Кто лучше вылепит лошадку, нарисует петушка?»). Усадим их за столик на таком расстоянии, чтобы они могли видеть, но не могли слышать друг друга, дадим бумагу, карандаши, пластилин…
Вот работа началась… Дети очень стараются, каждому хочется выиграть… Готово? Теперь возьмем рисунок одного из детей и понесем другому для сравнения; по дороге, однако, незаметно подменим его тем рисунком, который сделали сами и который в предшествующем опыте ребенок признал лучшим. Смотрите, как озадачен малыш. «Неужели он так хорошо нарисовал? Неужели я хуже рисую?» – вероятно, думает он.
Вот тут-то и станет ясно, есть ли у ребенка желание быть объективным; если есть, ему придется признать рисунок «соперника» лучшим, если нет, он будет рассуждать по принципу «все, что мое, – лучше». Мы ведь знаем, что он может правильно сравнить эти рисунки, и если не делает этого, значит, не хочет и предпочитает принимать желаемое за действительное.
А теперь давайте послушаем, что говорят дети.
Вот 3-летний Дима соревнуется со своей сверстницей Наташей.
Экспериментатор показывает ему рисунок медведя, якобы сделанный девочкой:
– Кто лучше нарисовал мишку?
– Мой мишка лучше, а Наташин хуже.
– Почему?
– Потому что мой в лифте сидит (и заключает своего мишку в квадрат).
– Но ведь я не просил лифт рисовать.
– Ну… потому что у моего шерсть есть.
– А лошадку кто лучше нарисовал?
– Моя лучше.
– Почему?
– Потому что у моей глаза, уши, рот.
– А у Наташиной разве их нет?
– И у этой есть (разочарованно)… А зато у моей хвост есть и спина.
– А у Наташиной?
– Тоже есть (с огорчением).
– Так почему же твоя лучше?
– Потому что эта (Наташина) слишком круглая (у самого лошадка состоит
из двух квадратов, соединенных палочкой).
Видно, что хотя малыш и умеет выделять объективные качества предметов (в первом опыте он делал это очень хорошо), но просто не хочет этого делать; слишком велико желание выиграть. В оправдание же своего мнения Дима свободно жонглирует фактами, находя в своих «творениях» такие достоинства, какие и в голову бы не пришли объективному наблюдателю («мишка в лифте»). Так же поступает и Наташа. Девочка оправдывает превосходство своей собачки тем, что «…она полотенца несет» (в конце лепки Наташа прилепила два оставшихся кусочка пластилина на спину собаке, назвав их полотенцами). После замечания экспериментатора, что этот признак не следует принимать во внимание, ребенок продолжает считать свою собачку лучше, потому что она «мягонькая», а эта (соперника) «твердая».
Оказалось, что большинство 3-летних детей хотя и могут, но не желают судить непредвзято о своих и чужих рисунках. «Что мое, то и лучше» – так рассуждают малыши, не считаясь ни с какими объективными обстоятельствами. А это и означает, что они принимают желаемое за действительное, способны, но не хотят видеть мир глазами других. Иначе говоря, у ребенка еще отсутствует потребность быть беспристрастным, поступаться личными интересами под давлением реальности. Зато в 4-летнем возрасте большинство детей сравнивают предметы объективно. «Конечно, мне очень хочется выиграть, но против фактов не пойдешь», – как бы рассуждают они.
Интересно, почему же у малышей отсутствует желание быть объективными? Может быть, они пристрастны только по отношению к сверстникам, а по отношению к взрослым объективны? Ведь и мы, взрослые, даем волю своим эмоциям чаще всего в кругу «равных по званию», но сдерживаем себя, оказавшись среди людей «более высокого статуса»?
А что, если устроить «соревнование» детей со взрослым человеком? Неужели и тут они будут постоянно «выигрывать»? В качестве взрослого пригласим авторитетного для ребенка человека (воспитателя), а вместо самых лучших рисунков и фигурок будем предъявлять малышам предметы среднего качества, якобы сделанные взрослым.
Итак, если авторитет взрослого не играет роли, то число суждений «Я лучше» должно увеличиться. Если же малыш с благоговением относится к авторитету, у него отпадает желание выиграть во что бы то ни стало и объективных суждений появится больше.
И в самом деле, многие дети перешли от пристрастных оценок к объективным. Так, Лена (4 г.) в соревновании со сверстником все свои предметы признавала лучшими. Теперь девочка соревнуется со взрослым. Экспериментатор просит ее сравнить рисунки:
– Кто лучше нарисовал лошадку?
– Инна Михайловна лучше, а я хуже. У меня такая просто не получится.
– А петушка кто лучше вылепил?
– Тоже она.
Другой 4-летний ребенок в ответ на просьбу экспериментатора посоревноваться со взрослым в лепке отвечает: «Надежда Иосифовна старше, конечно, она за жизнь научилась хорошо лепить петушка, конечно, она слепит лучше».
Да, видно, теперь наши дети попали как раз в такие условия, когда они не очень-то дают волю своим желаниям. Но значит ли это, что у малышей появилось стремление быть объективными? Вряд ли. Скорее потребность выиграть во что бы то ни стало подавлена уважением к авторитету взрослого. От такой «объективности» недалеко и до «пристрастности наоборот», до самоуничижения. Наверное, даже если бы некоторым детям удалось нарисовать лучше взрослого, они все равно добровольно уступили бы первенство. Ясно одно: таким путем потребности видеть мир глазами других не воспитаешь; надо искать какой-то иной способ.
Но сначала испытаем память малышей, у которых эта потребность уже появилась: в соревновании со сверстником они дали объективные суждения. А что, если через недельку-другую мы им предложим рассказать, как это происходило, кто вылепил лучше, кто хуже? Может быть, желание выиграть соревнование, хотя оно и вынуждено было отступить под давлением фактов, втайне продолжает свою работу? Может, оно пытается взять реванш, изменив картину событий в памяти ребенка? Разве не случается иногда, что мы забываем неприятные для нас события, и наоборот, вспоминаем то, чего на самом деле не было, но чего мы в свое время страстно желали? «Память сохраняет одно, опускает другое,– пишет И. Эренбург. – Я помню в деталях некоторые картины моего детства, отрочества, отнюдь не самые существенные; помню одних людей и начисто забыл других. Память похожа на фары машины, которые освещают ночью то дерево, то сторожку, то человека. Люди (особенно писатели), рассказывающие стройно и подробно свою жизнь, обычно заполняют пробелы догадками: трудно отличить, где кончаются подлинные воспоминания, где начинается роман».
