Kitabı oku: «Вода», sayfa 6

Антон еще надеялся, что злоба соратников обусловлена его предательством, но общее сражение выиграно, и они продолжат воевать.

Одноглазый поднял голову к небольшому окошку под потолком и вздохнул.

– Эх ты и гниденыш! – медленно и тихо продолжил он. – Все просрано, понимаешь ты?.. Ничего ты не понимаешь! Как же я мог тебя взять… дурак!

Он смачно выругался и вышел из туалетной комнаты.

Цыган не пошевелился – видимо, все было оговорено заранее. Одноглазый облокотился о дверь снаружи, чтобы никто не зашел. Цыган повернул Антона к себе лицом, взял его за голову всей пятерней и с размаху всадил спиной в стену. Антона никогда никто не бил, он тихо охнул. Голову словно обкололи маленькими холодными иголками.

– Че, Буратина, ногой меня, да? Знаешь, как это – заживо сгореть? – с ненавистью прошипел Цыган. Он подошел к мальчику совсем близко, уткнувшись ему в лицо солнечным сплетением.

– А мы так не будем… – пропел он. – Мы не такие.

Он резко шагнул назад и с размаху залепил Антону подзатыльник, хохотнув в ответ на раздавшийся тупой звук:

– Деревяга!

Затем Цыган открыл одну из кабин, схватил Антона за шею и мгновенно втиснул его сначала в кабину, а потом головой в унитаз. Антону не верилось, что все это происходит с ним. Воды в унитазе не было, поэтому он не захлебнулся, но носом ткнулся в небольшую вонючую лужицу. До мальчика дошло, какому позорному наказанию его подвергают, и он изо всех сил дернулся, пытаясь вырваться из каменных лап Цыгана.

Амбал поднял скрюченного Антона за подмышки, вынес его из кабинки, поставил к себе спиной и пружинисто лягнул в деревянный зад, после чего сплюнул и вышел из туалета.

Антон больно ударился рефлекторно выставленными вперед руками, медленно сполз на пол, повернулся, сел, привалился к стене и заплакал. Не было ни салфетки, ни тряпки вытереть мокрое, воняющее мочой лицо.

В уборную кто-то зашел. Антон уткнулся лицом в коленки, закрылся руками и старался дышать ровно, чтобы не рыдать. Вошедший приблизился и сел напротив на корточки. Антон приподнял голову и увидел худосочного парня, кажется, из девятого класса. Тихий мальчик, нелюдимый, странноватый, он всегда ходил в черном. Парень внимательно разглядывал его, словно фотографировал своими большими лучистыми глазами. Антону стало не по себе.

– Че? – спросил парень, как будто они давно друг друга знали.

– Ниче, – тихо ответил Антон.

– А… – заторможенно протянул парень. – Понятно. Я тут покурю, пока перемены нет.

Он не торопясь залез на батарею и открыл окошко под потолком. Достав блестящий портсигар, парень выудил оттуда сигарету, прикурил и с наслаждением пустил струю дыма.

Антон сидел на месте и завороженно смотрел на него. Обычные сигареты мало кто курил в школе, это было немодно. Парень, видимо, кайфовал по полной: он смачно затягивался, глубоко втягивая щеки, затем зубами переминал сигарету, фигурно складывал губы и выдыхал тонкой струйкой, направляя молочный дым далеко вперед.

Антон поднялся, курильщик на секунду повернулся к нему:

– Хочешь?

Антон молча забрался на батарею. Он был намного ниже парня, но достал до окошка. Подросток протянул ему наполовину выкуренную сигарету, и Антон осторожно, словно духовой музыкальный инструмент, поднес ее к губам, втянул в себя немного дыма, почувствовав прохладную, слегка намоченную чужими губами папиросную бумагу. Горло защипало, но Антон не закашлялся. Курить ему не понравилось, но он продолжил, чтобы не обидеть необычного мальчика – тот был так близок сейчас и как будто придавал уверенности. Словно это был давнишний друг, который пришел спасти его от разъяренных соратников, и он один понимает, как тяжело Антону приходится в эту минуту, но не задает лишних вопросов. Антон затянулся еще раз и, чуть повернувшись к тощему, спросил:

– Тебя как зовут?

– Степан, – ответил тот.

Ребята вылезли из машины и прошли в дом. Антон огляделся: он никогда не видел такой роскоши. Дом был огромным, как аэропорт. Все вокруг отливало золотом, серебром, гладким блестящим мрамором. Люстры занимали почти весь потолок и переливались разноцветными камнями невероятной красоты. Мебель – диваны, широкоспинные стулья, уютные кресла – казались недосягаемыми, не верилось, что на них можно садиться. Все пространство было солнечным, искрящимся и невыносимо богатым. Антону стало грустно.

– А кто у тебя родители? – беззастенчиво спросил он нового друга.

– Папа – режиссер, – бросил Степан, направляясь в просторную кухню. – Садись, ща еды принесу.

Антон подошел к стеклянным дверям, ведущим из гостиной в сад. Приусадебный участок просторно раскинулся в пределах видимых границ. У прямоугольных кустов, которые росли вдоль забора, орудовал садовник. Дорожки были вымощены старинной мелкой плиткой. Вдалеке виднелся край беседки с барбекю и огромными качелями. Антон лбом прижался к стеклу, стараясь разглядеть, что с другой стороны сада. Он увидел холеного тонконогого коня на привязи рядом с небольшой конюшней. Там тоже работали люди. Сад был ухожен на каждом миллиметре и так же, как дом, нереально, по-книжному, красив.

– Папа – режиссер, – как заклинание прошептал Антон.

Вернувшийся с кухни Степан вырвал его из оцепенения. Новый приятель принес и свалил на журнальный столик закуски – бутерброды, кучу разных конфет, сок, газировку.

Они быстро расправлялись с едой, почти не разговаривая. И снова у Антона возникло ощущение, что он давным-давно знаком с этим странноватым мальчиком. В их молчании не было неловкости.

Когда оба наелись до отвала, Степан предложил пойти к нему на второй этаж.

– Круто живешь, – тихо сказал Антон, следуя за хозяином.

– Степа! – услышали они чей-то возглас.

Мальчики остановились. Из соседней комнаты вышел высокий мужчина в длинном восточном шелковом халате. Седые пряди его волос ниспадали волнами и прикрывали почти половину лица.

– Привет, пап! – отозвался Степан, но не подошел к нему, а продолжал, ссутулившись, стоять на месте.

Антон подумал, что сейчас им попадет за устроенный бардак. Однако отец молчал и почему-то заинтересованно разглядывал его, пока подходил, а когда увидел плотную темную кожу, не отвел взгляд, как делали многие, и не застеснялся.

Глаза Степиного отца были пронзительные и неестественно блестящие, будто увлажненные специальным раствором. Режиссер почему-то обрадованно протянул руку Антону, не отрывая от него мокрых глаз:

– Здравствуйте! Меня зовут Аркадий Степанович!

Антон представился и слабо ответил на рукопожатие. Аркадий Степанович перевел взгляд на кисть мальчика и долго тискал ее, тактильно сканируя необычный материал.

– Да… – оживленно продолжал он. – Антон. Здравствуй, Антон!

Чему мог радоваться этот успешный, богатейший человек при виде больного подростка, который приперся в гости, было непонятно.

– А куда вы? – словно опомнился Аркадий Степанович, обращаясь к сыну.

– Ко мне пойдем, – пожал плечами тот.

Аркадий Степанович как будто не хотел отпускать ребят. Глядя на Антона, он попятился и сел в кресло, немного театрально закинув ногу на ногу. Антон успел увидеть под распахнувшимся халатом дряблые жировые подушечки на сметанно-бледных коленях.

– Антон, значит… – протянул опять режиссер. – Ты заходи к нам еще, Антон!

Тот кивнул и посмотрел на Степу.

– Ладно, пап, мы пойдем, – недовольно пробурчал сын, и ребята двинулись вверх по лестнице.

В комнате у Степы было все: новейшие гаджеты, музыкальные инструменты, куча модной одежды по шкафам. Антону такое не снилось в самом волшебном сне.

Они снова покурили в окошко. На вопрос Антона, не заругают ли родители, Степан только хмыкнул. Похоже, ему разрешалось все.

– А давно ты у нас в школе? – спросил Антон.

– Уже год хожу, меня перевели из частной… папа так захотел… – задумчиво ответил Степан, но потом словно спохватился. – Учился я нормально, он из-за другого перевел. Типа надо с людьми… чтобы друзья были. В частной школе одни придурки, там невозможно. Я ни с кем не разговаривал в классе, нас восемь человек было. Уроды просто. – Он сплюнул в окно.

– Понятно, – протянул Антон. – А в нашей школе как?

Степан неуверенно пожал сутулыми плечами:

– Тоже придурков хватает, но народу больше, может, поэтому не так заметно. Наверное, лучше, чем в прошлой.

Когда они докурили, Степан предложил сыграть. На вопрос Антона, есть ли у него запасной шлем, Степа открыл дверцу гардеробной и продемонстрировал семь устройств разного цвета и уровня комплектации, неряшливо сваленных на полу.

У Антона зачесалось в горле, и он с трудом вдохнул. Там лежали все модели, включая самую последнюю, с анализатором эмоций, которую Антону никогда бы не купили, даже если бы его отец работал на трех работах.

– Дай в пользу, – вырвалось у него, и он сразу осекся.

Такую дорогую игрушку никто бы не дал надолго. Если бы иметь такой шлем на Курской дуге, он бы точно все сделал правильно.

– Да бери, – неожиданно сказал Степан. – Я все равно мало играю. Пользуйся, сколько надо. Сейчас срежемся в легенды, а потом бери.

К вечеру Антон, немного пошатываясь от впечатлений, со шлемом под мышкой вышел в сад, ожидая Степана, который обещал отвезти его домой.

В саду курил Аркадий Степанович, одетый в смокинг и белоснежную рубашку, подтянутый и причесанный.

– Ну, как время провели? – обратился он к испуганному Антону.

«Сейчас отберет», – подумал Антон о шлеме, но Степин отец не обратил никакого внимания на дорогую игрушку.

– Хорошо… провели, – тихо ответил мальчик.

Режиссер шумно затянулся, как затягивался сигаретой его сын.

– Ты приходи к нам, Антон… – тоже тихо, словно боясь, что его услышат, сказал он. – В гости приходи, обязательно. Ладно? – Аркадий Степанович пристально посмотрел на Антона своими влажными глазами.

– Да, ладно – ответил Антон и добавил: – Спасибо.

ГЛАВА 6

Нина поехала в Каргополье. Она хотела сама увидеть, как пекут хлеб в русской печи. Оказалось, что найти рабочую печку в России дело непростое, выпеканием занимались единицы.

От Архангельска до деревни пришлось добираться на машине с бензиновым двигателем – электромобили здесь не использовали.

Водитель был местным, из Ширияхи. Жилистый, небритый мужик лет шестидесяти, он возил в Архангельск на продажу корзины, которые плели деревенские старухи. Он загрузил Нину на переднее сиденье чудной колымаги с подходящим для цели поездки названием «пирожок». Всю дорогу сильно трясло и мучительно воняло бензином.

В деревне для Нины приготовили комнату в самом добротном доме – двухэтажном кирпичном особняке, где жил местный глава с семьей. От хозяев Нина с радостью узнала, что местная пекарка, Власовна, на следующий день как раз должна печь хлеб. Все складывалось удачно, возможно, уже завтра получится все разузнать и уехать из этой глуши.

Изба Власовны, одинокой старухи, стояла в самом центре поселения – деревянная, облупленная, давно ждущая покраски. Только резные ставни сияли желтым и зеленым. Видно было, что хозяйка скрупулезно следит за ними и регулярно подновляет, методично проходя кистью каждый завиток.

Сама Власовна вышла к гостье заспанной, нечесаной, в длинной ночной рубашке. Она уставилась на Нину и долго смотрела на нее молча, разглядывая с головы до пят, как будто не слушая объяснений и просьб.

– С Москвы? – грубовато переспросила старуха, развернулась и утопала в свою комнату.

Нина шагнула в горницу, сдаваться она не собиралась.

Из темноты раздался громогласный голос Власовны:

– А че, напеку я хлеба-то. И для Москвы напеку!

Она появилась минут через десять, с аккуратно забранными под разноцветный платок волосами, в прямом темном платье, слегка облегающем массивные выпуклости. Бабка строго, исподлобья взглянула на Нину и прошла на кухню, буркнув:

– Пади сюда-то!

На кухне Нина увидела наконец русскую печь. Когда-то побеленная, но теперь немного засаленная, она высилась в углу, уходя в потолок широкой трубой. Нина внимательно рассматривала каждую деталь. Она уже прочитала о различных вариантах устройства русских печек, и ей нужно было выбрать оптимальную конструкцию для стандарта, который потом пойдет на «внедрение в массы».

Власовна молча натянула поблекший фартук, густо пропитанный отсыревшей мукой, и сказала:

– Для тебя одежки нет, близко не подходи, запачкашь. Хошь – смотри. Тока не подходи!

Хозяйка говорила короткими, обрывистыми фразами, но будто сцепляла их в одно большое слово, немного вытягивая окончания. Только расцепив обратно эти слова, можно было понять, что она говорит.

Нина не боялась грубости бабки; она приехала с определенной целью и не особо надеялась на гостеприимность, потому не обиделась. Сложив руки за спиной, москвичка послушно замерла в углу.

Власовна поставила на стол большой чан с тестом и пояснила:

– Тестообычное, замесилавчеравночь. Мукаводасоль эта…

Нина кивнула, в голове повторяя и осмысливая, что трындычит старуха.

Бабка расставила на столе круглые сковородки и ловко выложила на них кругляшки бледного теста. Раскладывая, затянула какую-то скулящую старую песню, сначала тихонько, словно стесняясь, потом все громче. Видимо, это была ее привычная молитва на хлебопечение. От музыки своей бабка подобрела, на лице появилась кривоватая улыбка. Она накрыла все сковородки большим цветастым полотенцем и повернулась к печи.

– Теперь огонь надо, – сказала она то ли себе, то ли гостье, наверное, все-таки считая себя обязанной комментировать процесс.

Сбоку от окна с короткими скучными занавесками сложена была небольшая поленница.

– Дрова сухия нада, – приговаривая, набирала Власовна поленья и засовывала их в горло печи. – Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ложу с зазором, – объясняла она, составляя из деревяшек аккуратную квадратную конструкцию.

Когда горнило было заполнено, хозяйка развела огонь и повернулась к Нине.

– Теперь часа два будет прогорать, тепло щас будет, – сказала бабка и села за стол, будто в нерешительности.

Обычно, пока огонь расходился в печи, Власовна занималась другими делами, но тут ей стало неловко, да и страшновато оставлять москвичку одну – вдруг прикарманит что-нибудь. Придется сидеть с ней, глаз не спускать.

Старуха покосилась на стоящую Нину и пододвинула ей стул. Столичная гостья села и улыбнулась. Она знала, что может обаять многих, и бабку не считала исключением.

– Как вы тут живете, расскажите, – подперев рукой подбородок, заинтересованно спросила Нина.

Через два часа со стороны могло показаться, что москвичка и Власовна лучшие подруги. Нина раскрутила бабку по полной, и та растаяла, рассказала и про детство, и про школу, и про первую любовь.

Она выболтала Нине все. Что первого ребенка потеряла в родах. Что в деревне не было врача, а потом родить уже не могла. Что муж, геолог из Архангельска, приехавший и осевший в деревне, ее любил, и дом этот срубил, и по хозяйству все делал, а однажды ушел на охоту, а его там подстрелили – туристы какие-то, ездили по лесам, без умения стреляли, туры такие были, из Москвы, для тех, кто любит поострее, единение с природой, вроде как. Стреляли вкривь и вкось, деревья ломали, сорили. И в мужа попали, две пули – под лопатку справа и ниже, в печенку. Он только до дома и успел дойти, рухнул во дворе и помер. А Власовне тогда было только лишь сорок лет. Схоронила и вдовой осталась.

А хлеб она печет сызмальства – ее бабка учила. По хлебу она все знает. У нее хлеб самый лучший: живой, настоящий, через три дня все как свежий. Ни одной добавки нет, только натуральное!

Наговорившись, Власовна опомнилась и вскочила к печи. Она уже намного любезнее объясняла Нине, что делать дальше. Массивной косолапой кочергой она сгребла все тлеющие угольки из горловины наружу, смахнув их в специальные отверстия на панели перед заслонкой. Отверстия использовались как газовые конфорки на плите – уголь снизу давал тепло и возможность разогревать еду и воду.

Выудив из угла за печкой деревянное весло-лопату, старуха поставила на нее сразу две сковородки с кругляшами теста и подала москвичке, тем самым благодушно разрешив ей участвовать.

Нина, вроде как обрадовавшись, с благодарностью лопату приняла, но немного покачнулась – вес у сковородок был немаленький.

– Суй, милая, разогрелось, – проворковала Власовна.

Нина неуклюже впихнула лопату в темное нутро печи.

– Поелозь. Поелозь и вынай, – забеспокоилась бабка, но у Нины не получилось «елозить», она дергала за черенок, а сковородки оставались на месте, тогда Власовна сама взяла и одним движением ловко скинула сковородки в печь. Таким же образом она закинула все оставшиеся сковороды и быстро закрыла заслонку.

– Нельзя жар снизить, даже на градус, – пояснила она. – Все, теперь полчасика, милая. Пока караваи налепим. Падем, я тебе фартук-то найду!

Нина уехала из Ширияхи с тяжестью в животе (она давно не потребляла хлеб в таких количествах), а также с комплектом фотографий – деревни, печи, Власовны, облупленной теплой избы с цветными ставнями. Все увиденное, как обычно, стройно сложилось в ее голове яркой картинкой будущих изменений, которые произойдут в Москве, а потом и во всей стране.

Теперь Нина служила в Думе, в комитете по вопросам семьи, женщин, детей и сексуальных меньшинств. Вспоминать о Кайши и прошлой жизни было нельзя, да и некогда. Карьера складывалась ловко, стремительно и только в одном направлении – вверх. В Думе было больше власти, Нина трудилась много и продуктивно для окружающих и для себя и вскоре стала одной из ярких звездочек системы. Постоянные перелеты, недосып и стресс изменили ее. Ушла девичья легкость фигуры, лицо от постоянной сосредоточенности приобрело стервозное выражение. Чуть поправившись, при своем маленьком росте Нина стала коренастой. Ноги, округлившись в бедрах, заметно искривились. Она больше не наряжалась в молодежные юбки, повзрослела и превратилась в представительную строгую аппаратчицу.

По возвращении из Каргополья Нина связалась с крупными российскими пиар-агентствами и занялась продвижением пекарен. Дело пошло как по маслу, продажи росли как на дрожжах и приманивали новых инвесторов, а Нина через подставных лиц руководила всем хлебопечением. Через месяц в столице открылись три заведения сети «У Власовны». Это были просторные помещения с красивой белой печью за стеклом. Посетители, сидя за столиками в уютном зале, могли наблюдать, как выпекают хлеб, ватрушки и караваи. На стене каждой пекарни размещалась огромная, от пола до потолка, голограмма с отретушированным портретом Власовны – морщинистой доброй старухи с задумчивыми глазами, чистой, убранной, неоспоримо русской и родной.

Свежая выпечка, в последние годы пропавшая с прилавков, имела ошеломительный успех. Соцсети тоже сделали свое дело: пекарни вмиг стали модными и многолюдными. В течение года планировалось открытие еще восьми заведений сети. Нина начала воплощать в жизнь свою задумку. Впереди предстояла большая работа по созданию партии «Хлеб – всему голова», пиар-поддержки сельского хозяйства со стороны Думы, взаимодействие с китайскими фабриками по переработке зерна и массовое распространение свежего русского хлеба.

Привезти Власовну в Москву предложил кто-то из креативной группы будущей партии, но Нина и сама понимала, что это необходимо. Морщинистая старушка должна была стать вишенкой на торте в пиар-кампании. После недолгих уговоров Власовна сдалась.

Нина наняла старухе помощницу. Это было необходимо: бабка в большом городе поначалу совсем оробела. Ее заселили в шикарные апартаменты в центре Москвы, прямо напротив одной из пекарен. Гигантская светлая квартира не шла ни в какое сравнение с древней избушкой. По углам в больших кашпо стояли невиданные, неизвестные Власовне растения с острыми листьями. Кровать была огромной, но жестковатой для привыкшей к пуховой перине селянки. Впервые в жизни Власовна опробовала прелести цивилизации. Она искупалась, по-детски радуясь сенсорному крану с горячей водой – поди ж ты! Ванная комната была уставлена необыкновенными хрустальными пузырьками с ароматной жидкостью. Власовна, как грызун, обнюхала каждый тюбик с кремом или шампунем, парочку даже на вкус попробовала, но тут же скривилась: пахнет-то как прилично, а гадость!

Наблюдать за старухой было сплошным удовольствием, но та многого боялась, притихла, потеряла уверенность. Тогда Нина привезла ей свежего, только что из печи хлеба – для экспертной оценки. Власовна надкусила, поморщилась, развязно почавкала, всем видом показывая, что дрянь.

– Эт че? – капризно спросила она, положив румяную булку обратно в тарелку. – Понапихали че-то? Эта ж не духи, им не мыцца! Хлеб должен быть как полынь в поле. Мякенький, простой, чтоб душа распахнулась. А тут… – Она презрительно скривила губы и протянула непривычное для своей тараторной речи: – Парфю-у-у-мерия!

Власовна сложила руки на колени и скромно замерла, ясно давая понять: ничего не понимают в хлебе эти столичные.

Деваться было некуда. Старухе следовало светиться на презентациях и работать на рекламу, а значит, она должна была одобрить продукт. Нина быстро сориентировалась и покорно попросила бабку проконтролировать своих пекарей, отследить, что те делают не так. Власовну повезли по заведениям. Поначалу робкая, она быстро освоилась, с ходу видела просчеты: где печку не по уму сложили, где тесто замесили не по рецепту. Сперва она делала замечания тихонько, на ухо Нине или помощнице. Потом вошла во вкус, не стесняясь вступала в споры с ведущими пекарями, приглашенными в компанию, устраивала показательные замесы, визгливо указывала на неправильный огонь в печи или не такую, как надо, форму хлеба. Видеоролики раздрайных мастер-классов, выложенные в сеть, набирали кучу просмотров, еще больше поднимая рейтинг пекарен.

Повара не ссорились с престарелой ревизоршей, понимали, что процесс выпечки и продаж идет своим чередом, а все остальное – фольклор. Власовна тем временем начала выходить в свет – на презентации и тусовки. Раззадорившись, она даже попросила немного ее, того-этого, поднакрасить.

Нина заказала новые платья по привычным старухе лекалам – прямоугольный мешок до колен, но из хорошей, добротной ткани, и получилось вполне симпатично. Но особенно Власовна уважала платки. Она убирала жиденькие седые волосы под струящиеся дорогостоящие платочки, делала строгое лицо и очень сама себе нравилась.

Бабка ездила на открытие новых пекарен, участвовала в многочисленных праздниках и акциях. Через полгода Власовне представлялось, что она хозяйка всей этой большой печки и кормит всю Москву свежим хлебом. И это ей тоже очень нравилось.

К Нине она относилась просто, хотя видела, что многие китаянку побаивались. Видать, та много власти имела. Но Власовна не такая, у нее все по правилам. Она молчать не будет! С Ниной не ссорилась, относилась к ней как к родственнице. А больше у бабки не было ни души – ни в Москве, ни в деревне, ни в целом мире. Пару раз порывалась она в Ширияху, картинно причитая, что на родину, мол, надо, но, напросившись в отпуск и просидев в своей избушке пару дней, с удовольствием возвращалась в столичную квартиру со всеми удобствами.

Нина часто приезжала в гости к Власовне, несмотря на загруженность. Привозила гостинцы, сладости и подарки, умасливала старуху, проводила у нее около часа, расспрашивала за жизнь, пила чай. Власовна тоже привыкла к Нине и привязалась. Жаловалась на ее помощников, все ей потихоньку рассказывала, что видела, что происходит в цехах и кафе. Старуха была цепкой, подмечала все тонкости. Нина отдыхала у нее, как у родной.