Kitabı oku: «Унесенный», sayfa 4
– Неправда. Нас много, сможем переломить ситуацию.
– Хорошо, что веришь в вашу силу.
Лева выговаривал Гордееву:
– Ты что, вообще не признаешь социальных конфликтов? Борьбы с авторитарной властью?
– Боюсь разделения на черное и белое, чужих и своих, когда враги с ненавистью смотрят друг на друга в прицел. Великая французская революция – это величайшая бойня, кровь и грязь, потому что «свои» не считали людьми «чужих».
– А что ты предлагаешь?
– Ничего. Пока все целиком население не ввергнут в ужас поражения и полной разрухи, как население фашистской Германии, ничего не случится.
Завсегдатай офиса американский журналист Алекс покровительственно хлопал его по плечу.
–А на фѝга вы имеете такую жизнь? Why do you have such a life?
За годы тренировок в русской среде он научился многим русским выражениям. В нем все еще не выветрилась спесь когда-то доминировавшей в мире империи, гордившейся своей исключительностью.
– I mean your way of the deep people pretending to be a sovereign democracy. Имею в виду ваш путь глубинного народа, принимающего вид суверенной демократии. Это isolation перед врагом?
Лева вскипел:
– А на фига вам-то прикрываться демократическими принципами, как фиговым листком?
Гордеев прервал их:
– Вы же знаете, давно системы демократии и автократии выровнялись. Единственный верховный частный собственник – государство, расстался с единоличным правом управлять собственностью каждого. Но уже все равно нет возврата к прежнему капитализму или, не дай бог, социализму. Сейчас, когда четырехдневный рабочий день, люди стали склонными работать не на личное благосостояние, а создавать вещи, и не для народа, а для удовлетворения более глубокой потребности, своей и народа тоже. Дело уже в умной или дурной власти, какую мы выберем.
Алекс держался обособленно. Поражался этому миру славян, живущему иллюзиями, даже не мог вступить в беседу, настолько чужд был настрой. Только сказал убежденно:
– People come to science. Люди приходят к науке. Все больше тестируют emotions наукой.
– Но эмоции никогда не будут разгаданы наукой! – возразил Гордеев. – Чувство, вдохновение – это от веры, религии. Вера в науку сомнительна, она лишь часть нашей надежды познать мир, сама рождена человеческой надеждой на Спасение.
– Science does not allow emotions to prevail. Наука не дает возобладать эмоциям, – убежденно сказал Алекс.
Лева спросил с издевкой:
– Это что, мир роботов?
– Not robots, but perfect people. Идеальные люди.
– Значит, хотите без эмоций? – вдруг обозлился Михеев.
– It's because you Russians like to get naked. Русские любят обнажаться. Это противно.
– А что не противно?
– Oˊkey, нельзя personality раскрываться, как вы говорите, до кальсон. И нельзя дотрагиваться.
Михеев окончательно сорвался.
– Пришли, захватили весь мир, пока не дали по зубам! А где Русь? Наша гордость нации!
Алекс воззрился с удивлением.
– Я о достоинстве personality. What does this have to do with relations between States? При чем тут отношения между государствами?
Сам Гордеев не особенно думал о судьбе страны и планеты, хотя так думать было принято. Он желал, чтобы его больно не толкали под дых, чтобы наступило время его детской мечты о мире «безграничной близости и слияния». Надо было определяться, понять то, что есть у него внутри и требовало выхода. Были ли эти поиски себя равнодушием к окружающим людям? Он чувствовал, что его место на стороне света, но методы борьбы отвращали его из-за мрачных отношений между участниками.
Короче, надо было, чтобы его организация выживала и побеждала. Но – без противной душе процедуры продирания сквозь чертополох жестокого противодействия и ненависти.
Может быть, он не вовремя поднял эту детскую идею, что лелеял в своей душе, но методы, которыми приходилось действовать, терпеть не мог.
____
Михеев, старавшийся вникнуть в споры, вздыхал.
– А я не знаю, зачем живу.
Лева недоуменно оглядывался на него.
– Тебя не устраивает твоя жизнь?
Тот кокетничал:
– Не знаю, почему, но я был бы утешен, если бы оставил след.
– Ты подотри за собой, нанес грязи!
Потом Лева возмущался:
– Болтун!
– Он меня слушает и сочувствует, – хмурился обмякший Гордеев. – И учится на своих ошибках.
Может быть, он страшно привыкает к тем, с кем тесно общался, и больно расставаться с привычным. Да еще всегда сочувствующим ему.
– Почему ты его не выгонишь?
Лева не понимал, не представлял последствий разрушения зыбкого порядка. Да и где найдешь непритязательного бухгалтера.
– Других писателей у меня нет. Придут такие же. И потом – он не предаст. И многое мне советует.
Была еще причина, почему Гордеев держал его при себе: прислушивался к его мнениям, и поступал наоборот, и всегда решение выходило верным.
– А другие болтуны?
– Они пока неопытны, научатся.
– Идеалист же ты!
– Я такой же, потому прощаю их.
И думал: разве я не стремлюсь уйти в свободу безответственности, как Михеев?
Над нелепостью Михеева подшучивали. От него прятали все ломающееся, но он и тут находил, что поломать. То он вдруг панически кричал у двери – так вертел ключом, что испортил замок. То отказывался от лишней нагрузки не по своему профилю, например, подметать, оправдываясь незнанием, как это. Очень удобно не знать, всегда можно свалить на другого!
Он приходил на работу в грязной рабочей одежде после работы на своей «фазенде» за городом, нелепо постриженный (подстригал себя сам), из-за чего было стыдно перед посетителями; забывал мыть свою посуду после еды, отчего ее брезгливо мыли другие, наверно, и в туалете пѝсал мимо раковины.
Секретарша Алена, с детским личиком, в короткой юбочке была огорчена за Гордеева. Взглядывала на него пронзительными черными глазами. Ее полные колени под столом выглядывали, как будто выше не было ничего. Он оглядывался на нее, и без надежды погружался в ее юную, без тяжелого жизненного опыта, призывную женственность. И хотелось все начать сначала. А жена?.. Там было другое, не то, что вначале казалось полным счастливых ожиданий.
9
Раньше люди ощущали в себе искрение порывы, такие, как когда-то у молодых студентов-романтиков, которые добровольно шли на войну и слагали головы за настоящую правду (увы, та правда оказалась относительной).
Теперь мир не вызывал искренних порывов, больше того, мог отвратно действовать на нервы. В результате последней эволюции получилось так, что истина перестала быть абсолютной. Она должна была служить конкретной реальности, хотя злые языки стали называть ее пост-правдой. Началась борьба против абстрактных, отвлеченных истин, провозглашаемых «гнилой интеллигенцией» на западе и востоке, во все времена истории, в философии, социологии и литературе, – за конкретные правды, те, что нужны обществу и управляют им в данное время, то есть за правду в конкретном исполнении, ибо не бывает абсолютной.
История живет в сознании,
В проекциях его пути,
Рожденных бредовыми снами,
Где полных истин не найти.
Обрывочна, рождаясь зыбко,
Как движущиеся облака,
Уходит, оставляя слепки
Лжи образа в словах, руках.
Теперь от смутно подозреваемой настоящей истины стали бежать, как при виде красной тряпки, в спасительное неведение потребительства.
Наступила эра нового языка. Мир окутало отупляющее облако пост-правды, в сполохах агрессивной пропаганды.
Пост-правда висела на рекламных плакатах по площадям, вываливалась в массмедиа, а ее создатели и исполнители жили под ней, как под щитом, оберегая от чего-то, что казалось ненужным и опасным.
Пост-правда стала мощнейшим оружием защитников государства.
– Наши интересы – в защите нашего образа жизни! – кричали на Востоке, задетые угрожающе обеспеченной жизнью западного народа. – Это высшая, конкретная правда. О какой еще абстрактной правде можно говорить?
– Установление нашей демократии во всем мире! – утверждали на Западе свою пост-правду жаждущие новых рынков.
У интеллигенции, истосковавшейся по настоящей правде, форма высказывания изменилась с фальшивой обобщенной и практически бесполой на прямую и телесную. Это началось еще со времен, когда работали по спинам митингующих дубинками нацгвардейцы, плясали на амвоне участницы Pussy Riot, акционисты прибивали к брусчатке яйца, поджигали двери здания ФСБ. А сейчас перестали скрываться под фиговыми листками прав человека, гуманизма, разумного доброго и вечного, и даже закона. Ниспровергатели всего, с лицами, прямо выражающими мат, важно возвещали:
– Последнее убежище истины – блатная терминология.
В новую эпоху развернулась борьба уже за абсолютную правду в конкретном исполнении – искусственном интеллекте, то есть не имеющем человеческого разума. Это уже настоящая объективная правда, без интеллекта.
Но странно, искренний порыв к настоящей истине не уходит в нем, Гордееве. И только ли в нем? Поэтому возникло независимое Движение «Голос истины».
Он с негодованием вспомнил, как пробивался через фальшивые идеи, благонамеренность, непонимание, зависть и равнодушие.
После того, как определились цели Движения, его стали кусать со всех сторон. Особенно донимал конкурент – общественная организация «Экология духа», уязвленная тем, что «Голос истины» перетягивает на себя участников. Она уличала его в том, что Движение не зарегистрировано должным образом, и даже грозило подать в суд.
Почему-то от этого он не мог спать, спорил с ними, самоуверенными дамами-экологами, которые и его, наверно, видели самоуверенным наглецом. Особенно тяжело от обиды, когда чувствуешь, что где-то тоже не прав. И ненавидишь холодного обидчика, изничтожающего твое сомнительное дело.
Он вспомнил совещание с иностранными партерами. Дамы-экологини развесили плакаты с концепцией экологизации всего мира.
Он спросил:
– Есть ли программа, как преодолеть сопротивление корпораций-загрязнителей?
Они стали торопливо двигать указкой по стрелкам на плакатах.
– Но это на бумаге! А кто вас поддерживает?
– Народы мира!
– А реально, сколько членов вашей организации?
Они вспыхнули, и свернули свои плакаты.
Это не забывается.
Может быть, слишком влез в дело так, что недоброжелательность глубоко задевала его за живое, и в ответ его злые реплики оскорбляли их?
***
Гордеев хотел хоть какой-то помощи у государства. Пришел с Левой в министерство, могущее курировать его направление деятельности.
Это новое энергичное министерство, отличающееся от старых топорных министерств, закрытых от населения и занятых какими-то своими делами, не нашим чета. Его аппарат был молодым и общительным, назначенным из резерва перспективных руководителей. Они вертелись, одетые одинаково в черные костюмы с галстуками, как черти.
Их встретили в большом кабинете, обитом звуконепроницаемым войлоком, усевшись за свои большие лакированные столы. Никто не встал навстречу.
– Вы кто? Общественное движение? Что-то не знаем.
Гордеев удивился.
– Нас знают. Работаем уже два года, так сказать, вам же помогаем.
Те тоже удивились.
– Тогда почему вас не знаем?
– Потому что вам не нужны маргиналы, то есть общественность.
– Зарегистрированы? – раздражился староватый черт.
Было видно, им не до «независимых движений». Распределяли не снившиеся маргиналам ресурсы налогоплательщиков, называемые государственными. Это были грандиозные проекты международного масштаба, типа соединения материков Океании и Востока страны. Строительство самых длинных в мире дорог и удивительных мостов через обширные водные территории.
– Мы же народное движение!
– Вас же юридически не существует, кому мы должны помогать?
Они были уверены, что пришли просители. Просят и просят!
– Так помогите зарегистрироваться.
Староватый черт хохотнул.
– Вот когда станете силой большей, чем наша, заходите.
– Тогда вы к нам приползете! – пригрозил Лева.
– Пока мы по-настоящему заботимся о людях, а не вы. И нас не прогонят.
– Зачем вам забота о людях? – спрашивал Гордеев. – У вас планы на всю страну, а не на человека.
– Это вы о чем? – недоумевали черти. Эти непонятные маргиналы не видят свершений, от которых жизнь простых людей неуклонно улучшается. Хотя да. сейчас спад, но мы мобилизуемся.
Маргиналы не были им интересны, в широких окнах своих кабинетов они видели яркий свет ресурсоемких новостроек.
Они вышли мрачными.
– Им мы не интересны, – сказал Лева. – Нерв чиновника: не помешает ли наше Движение прочности его положения? Нет, оно ему не нужно. Они живут парадной стороной своей работы, чтобы не сбросили вниз, в непонятную массу.
Лева сожалел, что не мог привести свои доказательства в лицо чиновникам. Они не поняли бы его. Он все беды переводил на социальную систему, с которой надо бороться. Не знал других причин наших несчастий.
Гордеев возражал:
– Любая организация, система – неизбежна. Она организует глобальную работу по развитию цивилизации. Ее способна осуществить, хоть и коряво, только власть, владеющая основными ресурсами.
Тот взвивался.
– Это право силы всячески выпячивает пропаганда властных структур в борьбе против оппонентов, вытесняя их в маргиналы.
Его слова звучали убедительно. Роковое в любой системе, громоздкой и негибкой, – она меряет температуру общества, как среднюю по больнице. Это неодушевленный каркас, куда пытаются втиснуть живую человеческую активность. Закон удерживает в рамках, а эта система упраздняет человека. По своей природе не предусматривает частное лицо: оно бьется за решетками подзаконных правил. Причина равнодушия винтика-чиновника – в системе. Он боится вершины пирамиды, а не народа, еще и обозлен расхлябанностью мешающих граждан, не идущих в ногу.
Лева настаивал:
– Но что делать, если система не уходит из патриархальных времен Месопотамии?
– С роковым свойством системы можно примириться, если она будет освещена божественным светом сочувствия к запертым в ней людям.
– Возможно ли это? – не верил Лева. – Система целиком против безответственной свободы личности. Только в ее пост-реальности существует довольство трудящегося народа, радующегося на праздничных шествиях и спортивных состязаниях. Это мир государственных средств массовой информации. Они вызывают патриотическую гордость от счастья жить в чудесной стране. Государственные мероприятия дышат энергией чистого творчества на благо. Пролистни газеты, принадлежащие администрациям губернаторов краев и областей!
Он взял подшивку и стал читать заголовки. "Вас понимают, меры принимаются. Разговор по душам", «Главный закон «Город ценит ваше время. Первую помощь окажут быстро», «Столица стремится к гармоническому развитию». «На набережных станет людно», «Танцуем вместе фокстрот и румбу»…
– Разве не правда? – робко встрянул Михеев, он сидел в стороне и слушал, волнуясь, с красными пятнами на лице. – Я гуляю в парке и вижу: люди действительно пляшут. И в заголовках газет – тоже правда. Эти дела действительно делаются.
И добавил:
– А система приносит основное благо людям. Не нам чета.
Лева был задет, но презрительно отвернулся.
____
Гордеев тяжело завозился в своем скафандре, заново переживая неприятное горение внутри, и мстительно оправдывал свой побег в космос.
Ему снился какой-то унизительный сон: громадная социалистическая столовая, он врывается в открывшуюся дверь в первых рядах, стремясь занять хорошее место у столиков, но так и не успевает – толпа его обогнала, все столики уже заняты.
10
Неужели таких, как он, энтузиастов, мало? Что случилось с людьми – загадка. Когда-то, в грозные годы, и перед Великой отечественной, и Великой гибридной войной в людях, особенно у молодых, просыпалось болезненное чувство родины. А теперь жизнь людей как будто лишилась смысла.
Он не думал о дружбе, как и другие знакомые создатели своего дела. Они были слишком самостоятельны и погружены в свои дела, потому были официально доброжелательны – не задевали его интересы, и, казалось, не способны на дружбу.
Только с единомышленниками мог говорить свободно, особенно с другом Левой, – о философских проблемах кризиса либерализма и усиления националистических тенденций даже в либеральных западных странах, о кризисе в экономике и умах, о смысле существования.
Лева Ильин был сыном дипломата, учился в лондонском колледже, а после возврата домой в университете, работал преподавателем в одном из институтов. И тоже после увольнения вместе с Гордеевым создавал независимое общественное движение.
Они всегда спорили. Лева говорил, что невежество вокруг еще до сих пор обязано далекому Октябрьскому перевороту 1917 года и советской власти, породивших упрощенных предков, обрушивших долго создаваемую аристократическую сложность эволюции, и новая эволюция еще никак не может развиться.
– Несвобода и насилие кажутся подданным природными, – соглашался Гордеев. – В каждом из нас есть такой инерционный механизм, сдерживающий развитие. Кликни: идите назад, в привычное ярмо реального социализма! И многие ринутся опрометью. Подумать только! Прошло чуть ли не сто пятьдесят лет, а вдолбленные в головы традиции живут!
– Ты что, – возмущался Лева. – Традиция убивать – вечна!
Невежество возникает, – негодовал он, – из скудости источников знания, со старых времен, когда завинчивали краники мирового знания. Ум склонен насыщаться представлениями, как правило, ходячими и архаичными. Невежество требует принесения в жертву врага, «козла отпущения» из ложного представления об источнике опасности, им может быть назначен любой, на кого масса может быть науськана, во времена кризисов – войн, в том числе всплесков терроризма, митингов и шествий интеллигентов, семейных скандалов, школьных буллингов и т. д. Вот им и был назначен нашей властью Запад.
Михеев, сидевший в сторонке за своим бухгалтерским столом, вмешался:
– Ерунду говорите! Чем вам помешал Советский Союз? Мы до сих пор живем на том материальном фундаменте, которые он создал.
Лева посмотрел на Михеева.
– У тебя, оказывается, есть свое мнение.
– Каждый думает по-своему.
– А ты постмодернист!
Лева посуровел:
– Ленин был прав в одном.
Вытащил кармана блокнот, в него всегда что-то записывал, и прочитал записку Ленина в дни после Октябрьского переворота. "Это разгильдяйство, нервная торопливость, склонность заменять дело дискуссией, работу – разговорами, склонность за все на свете браться и ничего не доводить до конца есть одно из свойств "образованных людей", большинство которых – вчерашние рабовладельцы и их приказчики из интеллигенции".
– Тут он прав. Есть отбросы человечества.
– Какие-такие отбросы? – насторожился Михеев.
Гордеев возмутился:
– Вот как ты думаешь о людях! Вождь не любил современников, был зол от преследований, и почти всю жизнь упирался в узкую цель – создание «профессиональной организации революционеров», чтобы расквитаться с обидчиками – самодержавием и придти к власти. И тогда – ужо вам всем! Считал, что мир перевернет только отточенная, как нож, профессиональная партия. Никакой уклоняющейся лже-социал-демократической болтовни – его злейшего врага! Благодаря такому инквизиторскому упрямству его последователь использовал логику топора, рубя в массовом порядке. Эта злобная упертость была всегда в истории, без разговоров рубившая головы.
Михеев сказал ерническим тоном:
– Не трожьте вождя, переломившего мир!
Лева не обращал внимания.
– А что, разве был неправ? Только профессиональные революционеры добьются своего.
– Нет. Уничтожил собственников и превратил их имущество в собственность верховного частника – бюрократическую структуру, которая стала эксплуатировать уже всех лишенных собственности.
– А мы лишим власть этого преимущества.
Гордеев зло прервал:
– Вы, оппозиция, тоже, как он, лишены отстраненного ироничного взгляда на все, что творится перед вами, и отсюда злоба и требование перлюстрации и посадки всех противников. Все повторяется.
Лева смеялся.
– Ничего личного, как сказал киллер.
– Бандит никогда не бывает отстраненным от вознаграждения. Я говорю об отстранении иного рода – творческом. Чехов говорил: «Садиться писать нужно только тогда, когда чувствуешь себя холодным как лед».
Гордеев доказывал: нужно стать другим человеком – двадцать первого века – взглянуть на самый смысл борьбы с «человеческим» в человеке. Бороться без крови, даже стать слюнявым гуманистом? Наверно, здесь точка разлома во всякой политической борьбе: пойдет ли «профессиональный революционер» на уничтожение того, кто для него представляет собой мусор, или посмотрит со стороны снисходительно на недостатки человечества.
Он сам не видел пути. Неприязнь к разгильдяям с неразберихой в голове была и у него. Его деятельность, воля – порождали ненависть сопротивляющегося объекта. Что же, за это расстреливать?
– А вот Горби был другой, – побивал он Илью генсеком Горбачевым, – работал на износ, но ругался иначе: «Ох, и ленивое наше общество! И начальники такие же: пришли к власти, получили кормушки, чаек попивают, не только чаек, а поругивают высшее начальство». И добавлял: «Сталин – это не просто 37 год. Это система, во всем – это экономика до сознания. До сих пор! Все – оттуда. Все, что теперь надо преодолеть, все оттуда».
– И не расстреливал, – настаивал он. – Не мог пойти на репрессии, даже на увольнение несогласных. Более того, терпел врагов, и даже мирился.
– Давайте жить дружно! – заржал Лева. – За что его и предали.
Наверно, и я такой, – подумал Гордеев.
***
Что лучше, слабак или тиран? Нет выхода. Одно ясно – надо успокоиться и увидеть проблему отстраненно, со стороны. Он хотел создать свободный коллектив творцов, посвятивших себя лечению общества близостью и доверием. А вляпался все в то же – систему подневольного труда. Что мешает дружной работе? Психология эгоизма, не желающего отвечать ни за что? Разделение уровней благосостояния – у одних накапливается столько благ, что они боятся потерять власть, вознаградившую их, а у других – в карманах шаром покати, и они готовы поднять «булыжник пролетариата».
Его возмущали непримиримые разногласия соратников, вздымая в душе злобу, и он тоже потерял отстраненный иронический взгляд на человеческую природу, не разглядел иного в человеке, кроме равнодушия и недоверия, за что действительно надо карать. Его! Увы, он опустился на низший уровень отношений между людьми, и никак не мог вырваться.
Что такое оскудение человеческой личности? От долгого не замечания окружающего, что остается вне цели? От не видения "мелочей" чужого существования ("лицом к лицу – лица не увидать, большое видится на расстояньи")?
Он охладел к окружающим людям, видя в них рыхлость, безответственность и отсутствие смыслов существования. Кто отвратил их от общей работы? Отчего не желают что-то делать? Как далеко это протянулось! Больше века уже прошло. Может быть, это природное свойство человека – быть таким?
А может быть, это я угрюм от шизофренической упертости в достижении цели? А сотрудники живут, по-другому воспринимая мир цветным и щедрым, и им легче?
И вспоминал разговор с Левой:
– Все – оттуда!
