Kitabı oku: «Ничья», sayfa 6
Однако в ножик мы чаще играли на щелбаны. Проигравшему щелбаны наносились зверские. Ребята наловчились это делать с такой силой, что у того, кто подставлял голову, летели искры из глаз.
Была ещё одна знаменитая игра – в ремни. На асфальте чертился большой круг, в котором по радиусу клали кожаные ремни от штанов. Играли две команды от трёх до пяти человек в каждой. Столько же клали ремней. Согласно жребию одна команда оставалась внутри круга без права покинуть его, а вторая – вне круга без права вхождения в него. Первая охраняла ремни от второй, которая пыталась завладеть ими. Перед игроками внутри круга стояла сложная задача: одной ногой, не покидая его пределов, ухитриться другой достать ногу противника, когда тот пытается вытянуть ремень, или схватить его и затащить внутрь круга. Если это кому-то удавалось, команды менялись местами. Если же противнику везло больше и у него получалось завладеть ремнём, он начинал им выбивать другие ремни и хлестать по ногам тех, кто находился внутри круга и пытался этого не допустить. Правила позволяли бить только по ногам и не разрешали игрокам внутри круга трогать ремни или наступать на них. Нередко они оказывались в тяжелом положении, особенно если противнику удавалось выбить все ремни. Тогда начиналось избиение их ремнями, пока не удавалось схватить кого-то из стана противника и затащить внутрь круга. Домой после этого мы являлись с синяками на ногах, и не всегда получалось скрыть их от матерей. Они категорически запрещали нам играть в эту «дурацкую и жестокую» игру. Но отказаться от неё означало потерять у ребят уважение к себе, что для настоящего пацана было хуже смерти.
И всё же самое большое место в нашей дворовой жизни занимал футбол, несмотря на часто устраиваемые жильцами скандалы из-за разбитых стёкол. Мы не уставали играть в футбол и нырять в бассейн, чередуя эти занятия целый день.
Я в детстве вообще не знал, что такое усталость. У меня на этот счёт сложилось твёрдое убеждение, что люди устают только на работе. Хотя до конца постичь, почему это происходит, я не мог. Мне казалось, что взрослые, говоря об усталости, подчёркивают свою значимость, и я даже верил, что человек работает много, потому что он в своей области незаменим.
В пору созревания фруктов у нас появлялось ещё одно любимое занятие – несанкционированный сбор плодов (преимущественно ещё зелёных) в близлежащих фруктовых садах. Я уже упоминал о том, что летом мы выбегали во двор в трусах и майках. Разумеется, можно было ходить в одних трусах, без майки, и это в жару даже комфортнее, тем более что во дворе майка сразу снималась и до поры вешалась на ветку дерева, либо бросалась в кусты. Но она не была лишней. Майка, заправленная в трусы, превращалась в ёмкий карман, куда можно было спрятать массу вещей. В частности, рогатку, перочинный нож, велосипедный ключ, небольшую трубку, из которой можно было стрелять шариками хлебного мякиша, наконец, что-то съедобное, да мало ли что. А когда мы осуществляли набеги на соседние сады, майка приобретала первостепенное значение. Действительно, куда ж ещё прятать ворованные из чужого сада плоды, если не за пазуху. Летом набеги на сады производились нами довольно часто, но требовали предельной осторожности – у каждого сторожа имелась увесистая палка. Сторожа хоть и были, как правило, люди пожилые, им, естественно, не угнаться за девятилетним мальчишкой, но палками своими они владели виртуозно. Иной раз незадачливому воришке приходилось долго сидеть на дереве и выслушивать ругань сторожа, который, размахивая палкой, пытался достать его, а то и грозился привести за руку домой и оштрафовать родителей. Последняя угроза производила должное воздействие и порой даже доводила мальчугана до слёз. Но стоило сторожу чуть отвлечься (для этого у нас были заранее отработанные приёмы), как воришка спрыгивал с дерева и был таков. Помню случай, как однажды сторожу удалось-таки поймать одного из налётчиков, прихватившего солидный куш.
Произошло это в парке, расположенном напротив нашего дома. Он был огорожен решётчатым деревянным забором, а внутрь пропускали только по билетам, которые продавались в кассе у центрального входа. В парке имелась летняя эстрада с деревянным амфитеатром, были также рестораны, кафе и танцплощадка, где по вечерам играл оркестр. Словом, это было место культурного отдыха горожан. Мы с друзьями тоже иногда проникали туда, но, разумеется, не по билетам и отнюдь не для праздных развлечений. Мы лезли через забор исключительно за абрикосами, алычой и миндалём. Они росли здесь задолго до того, как на этой территории был создан парк. Домик сторожа находился недалеко от атакуемых нами фруктовых деревьев и хорошо был виден сквозь решетчатый забор тому из нас, кто стоял на стрёме. Так что в минуту опасности нас всегда вовремя выручал тревожный клич «Атанда!»
Но однажды клич этот прозвучал, к сожалению, с опозданием. Услышав его, один из налётчиков едва успел спуститься с дерева, придерживая одной рукой раздутую майку с абрикосами, как вдруг перед ним неожиданно вырос тихо подкравшийся сторож и схватил его за руку. Остальным участникам набега, включая меня, удалось перемахнуть через забор и скрыться. Но скоро, оказавшись в безопасности, мы, в тревоге за судьбу нашего товарища, вновь тихо подкрались к забору и, припав к щелям, стали наблюдать за происходящим. Сторож крепко держал пацана за руку и, размахивая палкой, угрожал:
– Сейчас как огрею тебя по заднице! Будешь знать, сукин сын, как лезть сюда. Где твой дом? Ну-ка, быстро расскажи, где ты живёшь, ну! – сурово покрикивал он.
Мальчик жалостно съёжился, пугливо следя за движениями палки. Скоро под грозными окриками сторожа он стал тихо плакать, а на требование назвать свой адрес уже откровенно зарыдал и сквозь рыдания повторял, что больше никогда в парк не полезет. Сторож опустил палку, подвел бедолагу к сколоченному из грубых досок небольшому столу, установленному между деревьями, и строго потребовал:
– Ну-ка, вываливай всё, что украл.
Мальчик высыпал из майки зелёные абрикосы и сразу перестал плакать в надежде, что, оставив награбленное добро, получит свободу. Но не тут-то было.
– Вон сколько нарвал! – возмущался сторож. – Они же зелёные, ещё до половины своего роста не дошли! Не жалко? Я тебя спрашиваю, стервец ты этакий, – продолжал он, тыча пальцем в голову мальчика, – не жалко?
Бедняга снова начал всхлипывать и говорить, что больше не будет.
– Если б они хотя бы спелые были, – продолжал сторож. – Как эту зелень можно есть? Что молчишь? Я тебя спрашиваю! Вот ты мне сейчас покажешь, как это едят. Ешь!
Мальчик поднял на него глаза:
– Есть?
– Да, ешь, а я на тебя полюбуюсь. Давай!
Воришка принялся грызть абрикосы, опасливо поглядывая на сторожа, который с удивлением наблюдал, как тот один за другим поглощает кислые плоды. Съев уже штук десять (примерно треть того, что лежало на столе), мальчик виновато опустил голову и тихо прошептал:
– Больше не могу.
– Вот как? Воровать, значит, можешь, а есть уже не можешь? Зачем столько набрал?
Мальчик молчал.
– Отвечай!
– На весь день… на завтра…
– Запасливый, стало быть. Нет, разбойник, сейчас всё при мне съешь, ни одного не оставишь. Будешь меня вспоминать, когда тебя понос прихватит. Ешь!
Мальчик снова заплакал, взял со стола ещё один абрикос и стал медленно грызть, всё громче и громче всхлипывая.
– Перестань реветь! – строго сказал сторож, – слышишь? Хватит, говорю, хватит!.. Ладно, запомни сам и предупреди своих дружков, тех, что сейчас прячутся за забором: если кто ещё раз сунется сюда, сильно огрею палкой, возьму за ухо и отведу к родителям. Пусть ответят за воровство. Понял?.. Я тебя спрашиваю, понял?
– Понял, – промямлил мальчик.
– А теперь иди!.. Нет, постой, – и сторож указал на стол, – забирай своё добро.
Мальчик угрюмо собрал оставшиеся абрикосы обратно за пазуху и зашагал в сторону забора.
– Ты куда пошёл? – остановил его сторож, – есть же выход, иди по тропинке.
Впервые один из нас вышел из этого парка не по проторенной дорожке, перемахивая через забор (для чего приходилось сначала взбираться на дерево, чтобы дотянуться до верхушки забора), а через арку центрального входа.
Конечно, подобного рода занятия не терпели участия девчонок. Но по вечерам нас к ним тянуло. И тогда начинались общие игры: волейбол, город за город, ловитки и другие. Но больше всего нам нравилась игра в прятки после наступления сумерек. В тёмное время суток игра эта обретала особую привлекательность. Можно было в каком-нибудь укромном месте оказаться с девочкой совсем близко или даже тесно прижаться к ней в темноте, якобы для того чтобы остаться незамеченным для водящего. Прятки привлекали ещё и тем, что являлись игрой демократичной, в том смысле, что с нами могли играть не только сверстники, но юноши и девочки старшего возраста. Однажды мне посчастливилось во время игры оказаться рядом с девочкой старше меня лет на пять, к которой я испытывал симпатию. Я попытался спрятаться за широкую дверь тёмного подъезда, когда она там уже находилась. Она сразу схватила меня за руку, притянула к себе и приложила пальчик к губам, мол, тихо, не шевелись. Я, разумеется, не шелохнулся и стоял, полный радости от того, что оказался с ней рядом. Мы пробыли в темноте довольно долго. Водящий уже успел всех обнаружить, кроме нас. Девочка держала меня за руку и тихо хихикала, радуясь тому, что он никак не может нас найти. Когда же он приблизился к двери, за которой мы прятались, она вдруг силой потянула меня вплотную к себе и замерла. Я прижался к ней, обнял её и чуть не задохнулся от счастья. В течение нескольких секунд я вкушал её запах и ощущал тепло её тела. В эти секунды у меня возникло страстное желание, чтоб это блаженство длилось вечно. К сожалению, водящий нас заметил, громко об этом всех оповестил, и счастье оборвалось. Девочка рассмеялась, быстро выскочила из-за двери и побежала за ним к ребятам. А я ещё некоторое время оставался стоять, медленно освобождаясь от обуявшего меня волнения.
Обычно игра в прятки становилась последней – после неё мы начинали расходиться по домам. Иногда допоздна оставались во дворе парни и девушки старшего возраста. Тёплый вечер не отпускал. В наступивших сумерках их тянуло пообщаться. Легкий ветерок, неизменно поднимающийся летними вечерами в городе, нежно ласкал свежестью после дневной жары. Его мягкие порывы распространяли пьянящие запахи цветов, и в этом щемящем душу воздухе под музыку шелестящей листвы неминуемо возникал контакт юных душ. Рождалась приятная атмосфера общения, которая неизбежно подталкивала к откровениям, пусть наивным и, возможно, опрометчивым, но бесконечно притягательным в нежном возрасте.
Однажды, когда почти все уже разошлись по домам, мы с приятелем решили задержаться во дворе, чтобы полакомиться персиками. Во дворе росли два небольших персиковых дерева, плоды которых никогда не доходили до зрелого состояния. Мы их съедали зелёными, преимущественно под покровом темноты, чтобы взрослые не видели. Угощали девочек. Каждому предоставлялась возможность таким способом выразить кому-то свою симпатию. Днём мы на такие действия не решались, поскольку могли нарваться на бдительных и ворчливых жильцов дома.
В тот вечер кроме нас во дворе оставалось ещё трое ребят примерно одинакового возраста, около четырнадцати лет. Они сидели на ящиках в тёмном углу двора, тайком курили и что-то тихо обсуждали. Мы находились поодаль и с нетерпением ждали, когда они уйдут домой. Нам хотелось провести операцию без свидетелей. Ребята были намного старше нас и могли просто не позволить срывать персики, так как мы этим сильно злоупотребляли, а плодов на деревьях оставалось уже мало. Но они, похоже, не собирались расходиться, продолжали своё обсуждение и поначалу не обращали на нас внимания. И вдруг все трое, как по команде, затихли и уставились на пожарную лестницу, ведущую на крышу дома. Затем один из них подошёл к нам:
– Вы что тут расселись? – начал он грубо, – вам давно пора домой. Ну-ка марш по домам!
Мы встали и нехотя поплелись в сторону нашего подъезда.
– Давай спрячемся и подождём, – шепнул мне приятель, – они всё равно скоро уйдут.
Мы незаметно прошмыгнули за небольшой бетонный домик запасного выхода газоубежища и, сидя на корточках, стали наблюдать за ребятами. Они встали, огляделись и быстро подошли к пожарной лестнице. Озираясь по сторонам и убедившись, что их никто не видит, ребята начали поочерёдно, подпрыгивая, хвататься за лестницу, подтягиваться и, взобравшись на неё, подниматься вверх. Дойдя до третьего этажа, они остановились и стали тянуться к одному из окон. Сюда выходили окна ванных комнат, расположенные по обе стороны от пожарной лестницы. Окно, в которое смотрели мальчики, относилось к квартире, где жили две сестры, привлекательные девушки-студентки с небольшой разницей в возрасте. Вероятно, одна из сестёр в это время находилась в ванной и, скорее всего, мылась. Такой вывод напрашивался, судя по тому, с каким вожделением и с какой жадностью ребята уставились в окно. Бедняжка не догадывалась о присутствии наблюдателей, а нам снизу было хорошо их видно в свете, падающем из ванной комнаты. Скоро один из них расстегнул ширинку и стал дёргаться. Он, похоже, не просто созерцал, но ещё кое-чем интенсивно занимался. И вдруг тот, который стоял ниже на лестнице, резко произнёс:
– Ты меня облил, идиот!
Трудно сказать, услышала эту реплику девушка из ванной комнаты или неожиданно заметила за окном наблюдателей, но оттуда вдруг раздался её пронзительный крик. Созерцатели среагировали мгновенно. Они на удивление быстро спустились, спрыгнули с лестницы и, нырнув в темноту, скрылись. Когда ребята исчезли, мы с приятелем встали, намереваясь быстро уйти от греха подальше. Но вдруг из подъезда выскочил отец девушек с фонарем в руке.
– Где вы прячетесь, сучьи отродья?! – заорал он.
Мы в испуге снова затаились за домиком и замерли. Мужчина стал рыскать по тёмному двору, освещая перед собой фонарём, и всё повторял:
– Ах, вы подонки! Ах, вы сукины дети!
Когда он оказался в дальнем углу двора, приятель шепнул мне:
– Давай спрячемся за кусты. Он нас там не найдёт.
Не успел я сказать, что лучше сидеть и не дёргаться, как он переметнулся через кусты, растущие в полутора метрах от бетонного домика, и залёг. Блуждающий по двору мужчина, видимо, уловил произведённый шорох и направился в нашу сторону. Если бы я последовал за моим приятелем, непременно произвёл бы такой же шум и наверняка усугубил бы наше положение.
Когда мужчина стал приближаться к бетонному домику, я в испуге съёжился и, затаив дыхание, пытался определить, с какой стороны он подойдёт ко мне. Шаги приближались и стали раздаваться слева. Я ещё чуть помедлил, чтобы он вплотную приблизился к домику и, улучив момент, тихо, по-кошачьи завернул за его угол и замер. Сердце у меня сильно колотилось, а душа, что называется, ушла в пятки. Мужчина посветил фонарём то место, где я минуту назад находился, затем бросил луч на густо растущие кусты, за которыми лежал ниц мой приятель. Не обнаружив его за плотной листвой, он пошёл дальше по двору, освещая фонарём закоулки. Через некоторое время после безрезультатных поисков он, наконец, зашагал в сторону своего подъезда, повторяя ругательства в адрес неведомых созерцателей. Мы с приятелем ещё несколько минут оставались неподвижными, прислушиваясь в тишине к его шагам. И только убедившись, что мужчина поднимается по ступеням подъезда, мы вышли из укрытия, без единого слова тихо проскользнули вдоль тёмной стены двора к нашему подъезду и стремглав пустились по лестнице домой.
Самым странным в этой истории могло показаться наше поведение: мы с приятелем вели себя так, словно были в чём-то виноваты. Мы действительно испытали сильный страх. Но чего боялись? Конечно, отец девушек мог заподозрить нас в непристойном подглядывании, но, откровенно говоря, такое нам даже в голову не могло прийти. И дело не в том, что мы не смогли бы дотянуться до пожарной лестницы, даже подпрыгивая, разве что одному встать на плечи другого. А в том, что хотя в девять лет мы, естественно, проявляли интерес к противоположному полу и даже влюблялись, но это происходило по-детски наивно и чисто, если угодно, возвышенно. В этом возрасте нет ещё того жгучего сексуального интереса к женскому телу, которое могло толкнуть нас на подобный поступок. В конце концов, если бы отец девушек нас обнаружил и пришлось бы держать ответ, мы могли бы откровенно объяснить, в каком положении оказались и что видели. Но именно этого мы опасались – выступить в роли свидетелей. Выдавать своих ребят – дело последнее. У нас во дворе такое не прощалось. Поэтому пришлось бы врать, изворачиваться и выдумывать, мол, кого-то видели, неизвестно кого, который спрыгнул с пожарной лестницы и убежал. Толком его в темноте не разглядели, но можем точно сказать, что он не из нашего дома. Этому, конечно, никто бы не поверил, и начались бы жуткие, изматывающие душу допросы взрослых с обещаниями строго наказать за враньё. А поскольку мы даже под пыткой не рассказали бы правду, всю оставшуюся жизнь нас считали бы лгунами.
Поздно вечером, уже лёжа в постели в тёмной комнате, я ещё чувствовал внутреннее напряжение от пережитого и думал о завтрашнем дне. Что если отец девушек затеет расследование? Начнёт допытываться у ребят, кто-де ушёл вчера вечером домой, а кто оставался во дворе допоздна. Интересно, как тогда эти трое поведут себя? Любопытно будет наблюдать за ними. Смогут ли они не выдать себя? А как они поступят, если пронесёт и расследование не даст результата или вовсе не состоится? Будут ли ребята скабрёзно делиться своими впечатлениями с другими? Скорее всего, не станут, это рискованно, ведь слух может дойти до отца девушек, и тогда им несдобровать. И всё-таки здорово, что нам с приятелем удалось остаться незамеченными, думал я. Мысли роем кружились у меня в голове, не давая заснуть. Но скоро они стали медленно куда-то удаляться и постепенно тонуть в доносившихся снаружи звуках вальса.
В соседнем парке играл духовой оркестр. По вечерам он звучал на танцплощадке, расположенной напротив наших окон. Через открытые окна в комнату вливалась до боли знакомая музыка. Я помнил почти все мелодии, исполняемые оркестром, мог насвистывать их безошибочно, хотя понятия не имел об авторах произведений. И когда сегодня вдруг звучит вальс Шостаковича или полонез Огинского, ассоциации уносят меня в далёкое детство, в то волшебное время, когда я засыпал в тёмной комнате с открытыми окнами, в которые лились эти мелодии. Меня тогда от этих дивных звуков охватывало сладостное волнение. Они словно обволакивали меня, и уже в полусонном состоянии мне вдруг начинало казаться, что только я один чувствую их прелесть. А те взрослые, которые сейчас танцуют на площадке, ничего в них не смыслят. Они – эти важные мужчины в белых рубашках и женщины в надутых юбках «солнце клёш», надетых поверх нижних юбок (для поддержания формы, как объясняла моя взрослая двоюродная сестра) – слишком заняты друг другом, чтобы слушать музыку. И порой мой детский эгоцентризм усугублялся до той крайности, когда мне казалось, что там, на площадке, кружатся не живые люди, а манекены, которые только притворяются живыми. Что оркестр, состоящий из таких же манекенов, только имитирует игру, а музыка льётся откуда-то сверху, разливается в пространстве и наполняет комнату исключительно для меня. И никто, кроме меня, её не слышит, потому что реально существую только я один. А всё, что меня окружает и вокруг меня происходит, – всего лишь иллюзия, плод моего воображения. Постепенно моё полусонное сознание, проникнутое этими странными мыслями, отключалось, и я, наконец, засыпал под звуки вальса, не подозревая, что подобные фантазии приходят в голову не только мне и чаще всего они посещают незрелые умы в юном возрасте.
Ноябрь 2015 года
Дукас
Весной завершилось строительство офицерской гостиницы, и все молодые офицеры, обитатели временного общежития, оборудованного для них в одном из корпусов воинской части, переселились в свежевыкрашенные номера. Это знаменательное по местным меркам событие состоялось в апреле 1975 года в небольшом городке с населением около четырнадцати тысяч жителей, что было сопоставимо с численностью личного состава дислоцированной здесь дивизии. Новое здание гостиницы заметно выделялось среди старых городских построек, но, видимо в целях экономии, строилось по устаревшему проекту, не предусматривающему в номерах туалетов. Они, как и в общежитии, оказались в конце коридора. Однако было и существенное отличие, которое особенно радовало новосёлов, – на каждом этаже гостиницы имелись душевые кабины и даже стиральная машина. Подумать только – душевые кабины! Принимать душ в любое удобное время! Не ходить в эту старую, убогую, дурно пахнущую городскую баню. Настоящий прорыв в цивилизацию!
В гостинице иногда останавливались командированные военные, но в основном она предназначалась для проживания холостых офицеров дивизии. Неудивительно, что среди постоянных её жильцов преобладали молодые лейтенанты, не так давно окончившие военные училища, либо так называемые офицеры-двухгодичники, призванные на два года в армию после окончания вузов. Я принадлежал к числу последних.
Долгожданное переселение в новое жильё происходило в чудесное время года, когда буйно цвела черемуха и тусклый городок, утопая в зелени, преображался. По вечерам ласково дул тёплый ветерок, воздух наполнялся благоуханием, а лёгкий шум шелестящей листвы таинственно нашёптывал сквозь насыщенный ароматами воздух о чём-то сладостном и манящем. И от этого шёпота и дурманящего воздуха у молодых лейтенантов учащался сердечный ритм. Весна искушала соблазнами и будоражила горячую кровь. Ещё бы – ведь вокруг появлялось столько коротких юбок! А к лету их количество в городе заметно возрастало. Некоторые девушки учились в крупных городах и возвращались домой на каникулы. Другие просто приезжали в гости к родственникам. Иной раз молодому лейтенанту хотелось привести девушку в гостиничный номер, но это, как скоро выяснилось, оказалось делом мудрёным. Жизнь провинциального городка диктовала свои правила существования. С одной стороны, здешние барышни стремились сойтись с каким-нибудь офицером – выйти замуж за военного считалось большой удачей. С другой стороны, им приходилось вести себя осмотрительно, чтобы не давать пищу злым языкам, – молва не щадила представительниц прекрасного пола, посетивших офицерскую гостиницу. Среди местных девушек это считалось позором. И отнюдь не потому, что они были слишком целомудренны. Многие из них предпочитали номеру гостиницы загородные кусты. Провинциальный менталитет доминировал над здравым смыслом. Примечательно, что в первые дни после сдачи гостиницы были случаи, когда некоторые не в меру отчаянные девицы по вечерам проникали в номера через окна первого этажа, взобравшись на плечи своих ухажеров. И это лишь ради того, чтобы избежать любопытных глаз и особенно встречи с дежурной, которая завтра непременно поделится со знакомыми своими наблюдениями. Однажды проникновение таким способом нескольких девиц в гостиницу не прошло незамеченным, дежурная стала стучаться в двери и устроила скандал. Девушкам пришлось тем же путём спешно ретироваться. Но слух о происшествии стал быстро распространяться и обрастать красками. Снежный ком покатился, сплетни начали приобретать яркие оттенки. Уже рассказывали, как дежурная врывалась в номера и заставала обнаженных девиц в сладострастных позах, а тем приходилось, прикрывшись простынями, хватать впопыхах одежду и с визгом выпрыгивать из окон. И пошли после этого про гостиницу слухи о том, что, мол, молодые лейтенанты заманивают туда девушек и устраивают в номерах оргии. Тема особенно привлекала молоденьких девчонок, которые при упоминании об офицерской гостинице начинали переглядываться и хихикать. А после нашумевшего случая за ней устойчиво закрепилась репутация о месте, где ставят клеймо молоденьким девушкам. Так что пройтись барышне в сопровождении молодого лейтенанта мимо дежурной считалось верхом неприличия.
Номера офицерской гостиницы, за исключением двух «генеральских», были стандартные: с двумя кроватями, умывальником, двустворчатым шкафом и довольно вместительной антресолью. Однополчан селили вместе или в соседние комнаты, чтобы в случае объявления учебной тревоги посыльным не пришлось искать их по этажам. По этой причине меня поселили в номер с лейтенантом Станиславом Дукасом, врачом и тоже двухгодичником. Он исполнял обязанности начальника медпункта нашего батальона.
Моему соседству Слава искренне обрадовался. Человек он был своенравный и на редкость остроумный. Лёгкость в общении и исключительная коммуникабельность в нём сочетались с иронией к людям и умением держать их на расстоянии. Я чувствовал его доброжелательное ко мне отношение и сам испытывал к нему симпатию, однако к нашему соседству в одном номере отнёсся с некоторой настороженностью.
Дело в том, что Дукас, к сожалению, спивался. День у него начинался с утреннего похмелья, а к вечеру Слава обычно бывал пьян. На службу он являлся позже всех офицеров и, разумеется, уже навеселе. Острослов с прекрасным чувством юмора, он всюду возбуждал к себе интерес, разгонял скуку и привносил оживление. Там, где Слава появлялся, вскоре раздавался дружный смех. Он обладал способностью обнаруживать в предметах, явлениях, людях некие грани, которых не замечали другие. Его саркастические реплики часто кусались, и некоторые офицеры не без основания побаивались острого языка Дукаса. Его анекдоты и комментарии неизменно сопровождались смехом слушателей, между тем как те же фразы в устах другого человека такой реакции не вызывали. Юмор – явление загадочное.
Был у нас в батальоне секретарём комсомольской организации прапорщик Кравцов. Шуток он не понимал. Не реагировал даже на самые, казалось бы очевидные. Видимо, ген, отвечающий за юмор, у бедняги отсутствовал. Когда он узнал, что я не состою в комсомоле, впал в отчаяние, не мог поверить.
– Как? Не может быть! Вы же учились в вузе! Вы офицер Советской Армии! Может, потеряли комсомольский билет? Так мы новый выпишем, – говорил он мне.
Кравцов несколько дней ходил за мной по пятам, просил написать заявление о вступлении в комсомол. Наконец я придумал, как остановить его преследование, сообщил, что собираюсь вступить в партию.
– Но это невозможно! Вы даже не комсомолец.
– Возможно, – сказал я и, понизив голос, доверительно сообщил: – мои дела уже рассматриваются в штабе дивизии.
– Вы не шутите?
– Разве такими вещами шутят? – произнёс я укоризненно.
Он понимающе кивнул.
По территории части Кравцов передвигался стремительной походкой, обычно с какими-то бумагами, озабоченным лицом и острым ощущением всей тяжести возложенной на него миссии. Однажды его за руку остановил Дукас и спросил:
– Напомни, какой рукой честь отдают?
– Правой… – ответил тот машинально.
– А левая на что?
Кравцов на несколько секунд задумался, потом догадался:
– Ты шутишь?
– А ты не так уж безнадежен, – сказал Слава.
– В каком смысле?
– В медицинском.
– Не понял?
– Заходи на обследование.
Кравцов ушел озадаченный.
Авторитетов Дукас не признавал, субординации не соблюдал, начальству дерзил. Словом, позволял себе неслыханные для младшего офицера вольности. Можно сказать, привилегией врача-двухгодичника, пренебрегающего военной карьерой, пользовался в полной мере. За это ему так и не присвоили звание старшего лейтенанта. Он, разумеется, не переживал. В зависимости от ситуации и количества выпитого Слава мог быть миролюбиво добродушным или пугающе агрессивным. Впрочем, пьянство Дукаса особого неприятия у начальства не вызывало. Комбата больше раздражало его наплевательское отношение к дисциплине. Вообще в армии к пьянству относились снисходительно. А что оставалось делать? Как с ним бороться, если явление, можно сказать, неискоренимо?
Рядом с нашим батальоном располагался танковый полк, которым командовал свирепый подполковник, этакий мордоворот с крутым нравом. Одно его появление вызывало дрожь у подчиненных. Однажды, обходя утром построенный на плацу полк, он обнаружил отсутствие командира одного из батальонов.
– Почему не вижу командира? – гаркнул подполковник.
Вышел вперёд заместитель комбата и дрожащим голосом начал:
– Товарищ подполковник, вчера… – и тут он, понизив голос, осторожно продолжил, – отмечали, по случаю новоселья… с утра страдает, не в состоянии…
Свирепое лицо подполковника приняло сочувственно-проникновенное выражение:
– Тяжко ему, говоришь?
– Тяжко, – подтвердил заместитель комбата, кивая.
– Ну, пусть, пусть полечится… но чтобы завтра как штык! Ясно?
– Так точно, товарищ подполковник!
Против пьянства были бессильны даже грозные женсоветы с воинствующими жёнами офицеров и прапорщиков, которые устраивали своим мужьям головомойки почище судов офицерской чести. На холостого Дукаса это, естественно, не распространялось, однако женатые офицеры страдали. Старшина нашей роты прапорщик Коркушко называл женсовет по-японски – суки сами. Он умел находить разным названиям остроумные эквиваленты из матерных слов. Однажды Дукас спросил его:
– Твоя жена – член женсовета?
– Она исправно ходит на все собрания суки сами, – ответил Коркушко, – ни одного не пропустит. Знаешь почему? Не потому что я пью, а потому что ждёт, что приду вечером злой и изнасилую её за это.
– Да ты орёл, Мокрушко!
Славе нравилось коверкать фамилию старшины. Коркушко не обижался, он вообще ни на что не обижался. Это был человек исключительно легкий и бесконфликтный, с веселым нравом. Внешне полноватый, с откормленными щеками и игривыми глазами, он любил шутку, умел хохотать до слез и обладал редко встречающимся качеством – самоиронией. От его торопливой речи уже становилось смешно, к тому же он немножко шепелявил. Когда у Коркушки родилась вторая дочь, я его поздравил, затем самонадеянно сказал:
– Знаешь, как называют тех, кто одних девочек строгает?
Ответ последовал обескураживающий:
– Раз ты мастак, приходи вечером ко мне и попробуй. Если у тебя получится мальчик, попьём пивка за мой счёт.
В довершение сказанного – старшину звали Владимир Ильич.
На бумаге борьбу с пьянством в армии вели, разумеется, непримиримую, а на деле бархатно-мягкую, с осознанием неизлечимости болезни. Но формально какие-то меры против этого недуга должны были применяться. И вот замполит нашего батальона, мужик недалёкий, который тоже был не прочь иногда поддать, решил побеседовать с Дукасом на эту тему по-отечески. Сел с ним в курилке на лавочку и стал говорить, как после оценил его речь Слава, пошлости. В частности, вещал он о нравственном облике советского офицера, о его ответственности перед товарищами, о необходимости радеть за честь батальона и далее в том же духе. Поведение Дукаса замполит назвал безответственным и закончил торжественно:
