Kitabı oku: «Раны Армении», sayfa 18
Когда же люди не станут на колени, не поклонятся тому, кто дарует им жизнь?
Но богатырь Агаси сам кидался им на шею, сам их развязывал, осыпал ласками то ребенка, то мать, поощрял их славить бога, возжигать ладан и свечи святому Саркису, – их, дескать, милость, а не его заслуга.
Ни одна ночь еще не видела подобного света, столь великой радости жизни. Освобожденные и освободители, глядя друг на друга, думали, что они на небе, не на земле.
Немного отдохнули и стали разбирать имущество разбойников – одежду, доспехи, конскую упряжь, хурджины. Вот благодать!.. На каждом оказалось на добрых сто туманов всяких украшений, серебра, золота, не говоря уже о деньгах, – цена тысячи сгубленных жизней!
Агаси ни на что и смотреть не стал. Он послал за конями, ввел их внутрь и не без тревоги стал спрашивать курдистанских армян, можно ли здесь провести ночь в безопасности.
– Ага, за голову, за жизнь твою собою пожертвуем, – но, право, мы сами не знаем, остался ли тут еще кто из этих сукиных детей или пет. Настороже быть – дело хорошее. Из их когтей и собака не вывернется, – куда уж человеку. Но теперь, слава богу – если и тысяча встанет перед нами таких зверей, мы им покажем, проклятым. Дай только нам шашки в руки, – знаем что делать, как себя не осрамить перед тобою.
Каждый из нас – вот тебе Иоанн Креститель! – десяток их, как кур, скрутит и под себя подомнет. Не тревожь себя, ложись спокойно, лицо наше – земля под ногами твоими. Да оборвутся их корни! Их тут больше, чем собак, не то что волков. Коли ты нас спрашиваешь, наш совет такой: всего лучше, пускай половина людей спать ложится, а половина караулит. Здешние ущелья кишат разбойниками.
Так рассуждали они, как вдруг послышался конский топот. Мужественный Агаси сразу подумал, что это, вероятно, еще разбойники, тех товарищи. В один миг отвел он в сторону детей и женщин, тысячу раз приложил руку к их губам, чтобы они звука не издавали, обоим живым курдам еще туже завязал рот, руки, ноги и поставил караулить их одного удалого курдистанца с обнаженной шашкой, остальных рассадил вокруг огня, чтобы не вызвать подозрения, а сам со своими удальцами занял место у входа в церковь, – они обнажили шашки, стали справа и слева, вдоль стен и дали дорогу врагу.
Двадцать с лишним всадников с пением Ло-ло подъехали к входу в церковь, спешились и отдали запеленатых младенцев одному – двум из своих слуг поносить на руках, чтоб не кричали.
Плач и стоны армянских детей и женщин вновь громко огласили церковь, – казалось, что и стены стонут вместе с ними. Но несчастные не знали, какого доброго ангела бог послал им в ту ночь.
А те, гурьбой, с шумом и криком ворвались внутрь, даже сообразить не успели, что это люди крушат им головы, думали – дьяволы или угодники святые.
Тут уж было не до шашки, не до копья или щита.
Курдистанские армяне не отставали от персидских. Кому совали в рот раскаленный вертел либо головню, кого били камнем пли дубиной по голове, по груди, – чтобы те не скоро помирали, чтобы помучились.
И тут Агаси положил конец этой ярости, – он приказал выбросить убитых, а уцелевших или же раненых велел связать по рукам и по ногам и оттащить в сторону.
– Ага, это они разрушили наш дом, – да разрушится их дом! Они перебили наших детей и мальчиков, – дай же, дай нам отправить их сатане на съедение, – чтобы голова отца их чертям досталась!..
Пусть читатель сам вообразит, какая это была ночь для несчастных пленных, – при каждом шаге видели они перед собою смерть, смерти своей ждали. С каким чувством молились они, как глядели друг на друга, как прославляли бога!
Во время самой резни Агаси вихрем вылетел из церкви, из двух курдов, что стояли у дверей, одного убил, другого обратил в бегство и сам, своими руками, развязал глаза и руки несчастным армянским детям и на своих плечах втащил их внутрь.
Бедные армяне подошли к порогу смерти – и вернулись обратно. Каково должно было быть их изумление! Когда открыли они глаза и увидели своего освободителя, они готовы были омыть его ноги слезами, но скромный юноша лишь об одном просил, чтоб они прославляли бога и святого Саркиса. Приметив, однако, что курдистанцы больше знают святого Иоанна Крестителя, сказал:
– Будь по-вашему, поминайте святого Иоанна Крестителя! Святые угодники не станут друг с другом ссориться и зависти в них нет. У каждого довольно силы, каждый может заступиться.
Сердце Агаси чувствовало, что в эту ночь никаких больше злоключений не будет. Он предложил всем преклонить колени и помолиться. На счастье, среди пленных оказались и поп, и дьячок. Начали служить заутреню, и город Ани, более тысячи лет не видавший службы церковной и не слыхавший молитвы, подумал в ту ночь, что их знаменитые цари и сродники встали из могил своих, благословляют его землю, прославляют воду, чтобы не думал отныне армянский народ, будто город его настолько уж богом проклят, что человеку в нем и жить нельзя.
Земля не разверзлась, небо не обрушилось. Курдистанцы и сами удивлялись, что это за нелепая басня, и как ее столь упорно в их сердцах запечатлевали.
Наступило утро. Агаси открыл веки – и обмер, не знал, верить своим глазам или нет. Церкви, стены, крепость, минарет – были так новы, так великолепны! – и необитаемы…
Агаси был неграмотен, он не мог бы вспомнить, что это за город. Призвал попа. Когда же узнал историю города, – так и обезумел:
– Горе мне и жизни моей! У нашего народа были такие города, такое было величие, а теперь он все потерял, остался в плену у разбойников, – сказал со слезами юный богатырь. – Нет, батюшка, нас сам бог привел сюда, бог придал силы нашей шашке, нашей руке, – не то мы стольких дел не совершили бы в одну ночь. У бога довольно могущества, чтобы всякий час прийти на помощь. А мы разбоем не заняты, ему нечего на нас гневаться, – мы разбойников уничтожаем, божий творения освобождаем. Останемся на этой священной земле, освободим от воров и разбойников могилы наших святых царей, наши святые церкви. Нас теперь больше ста человек. Что мы добыли – пусть все будет ваше. Останемся здесь и либо прольем свою кровь на земле святых наших царей, либо понемногу восстановим город их в его великолепии. Дома – есть, воды много, угодья, поля обширные, не одна церковь, а целых пять, да каких чудесных! Из-под камня добуду пропитание и вас прокормлю.
Но что камню сказать, что нашему курдистанскому армянину. Правда, в бою каждый из них исполин но раз что в книге написано, только то и навязывай ему на шею, другого и не говори. Хоть умри, – по-своему сделает, до того упрям.
– Как это можно? Кто же на проклятой земле останется? Разве четьи-минеи врут? Хочешь, руби нам шеи, вынимай души, только в этой пустыне, ей-ей, жить никто не останется, не останется нипочем. Хоть ты тысячу лет толкуй, хоть бейся о камень лбом. Не останемся мы, никак не можем, что ты там ни говори. Мы своей земли не оставим.
– Не оставите, – так и бог с вами. Видно, так уж наша звезда накривь пошла. Коли человек сам голову под шашку подставляет, – кому ж охота придет ему помогать? Оттого-то наш дом и разрушился. Идите, пошли вам бог счастливого пути, – да просветит он и сердца ваши, чтобы вы знали, что вам на благо и что на зло. Я со своими ребятами отсюда не уйду. Ежели из вас пожелает кто ко мне присоединиться, он будет мне за брата, станет светом очей моих. Будет у меня один кусок, – половину отдам ему. Для меня вес равно, – есть мир или нет.
Так сказал Агаси и велел, чтобы всю добычу разделили поровну. Сам он ни до чего не дотронулся. Только шашки и доспехи приказал товарищам взять себе. Всех своих одел он в курдские одежды, чтобы их нелегко было узнать, каждому подарил вдобавок по коню.
Увидев это, человек двадцать молодых удальцов стали просить, чтоб он взял и их себе в товарищи. Этих он тоже принял к себе, причастился, остальных же проводил со слезами на немалое расстояние, напутствовал и возвратился с товарищами обратно.
Закусили, потом обошли все крепостные стены и церкви. Лгаси приказал очистить башню на южной скале. Двух-трех человек послал в Шурагял купить хлеба, а сам, – этот юноша с сожженным сердцем, с испепеленным нутром, – пустился по всем дорогам и оврагам города, заглянул во все углы и закоулки, приметил сильные и слабые стороны местности и усталый, разбитый, вновь поднялся наверх, вышел из ущелья и один-одинешенек сел на краю башни. Посмотрел на Арпачай, на заходящее солнце, взял в руки платок и запел такое баяти:
Пожертвую, родина, всем собой
За тебя, – за воду, за дым родной!
Где слава твоя? Где почет былой?
Зачем ты бессильный лежишь, пустой?
Подумать только: эта земля,
Святые ущелья, горы, поля
Так гордо цвели! Ужасаюсь я, —
Без хозяев ныне страна моя.
Кто ж вам хозяин, родные края?
Где защитники ваши, цари, князья?
Увы, сиротствует ваша семья,
Отцами забыты их сыновья.
Едва лишь увижу – пропащий внук —
Я светлую землю, где спите вы,
Мне пламенем тело и кости жжет,
Мне хочется с вами в могилу лечь.
Зачем тогда не открыл я глаза,
Зачем не отдал душу за вас? —
Не стал бы я к вам припадать сейчас,
От горючих слез глаза бы упас.
Земля наша захвачена, жизнь – загублена:
Ах, мы у меча, у огня в плену,
Не видит небо вдовицу-страну,
Земля не разверзнет бездн глубину.
Когда б вам головы вновь поднять,
Любимых детей у горя отнять,
Чтоб горький край стал волен опять, —
Иль и нас с собою в могилу взять.
С рожденья вижу руины кругом.
Шли горы на нас, да сами потом
Искрошились они, а стереть не могли
Народ несчастный с лица земли.
Ах, сердце, холод в тебе и тоска,
Нет крови в жилах, ослабла рука,
Ах, увидать не дождусь никак,
Что ты свободна, что сгинул враг.
Каким дуновеньем к нам принесет
Дух обновленья и встанет народ?
Откуда к армянам помощь придет,
Какая рука нас двинет вперед?
Ах, этой руке я и жизнь отдам,
Лицом приникну к ее следам,
Ей кровью своей пожертвую сам,
Из гроба, и то ей хвалу воздам.
Масис ты несчастный, до облаков
Седины вознес и спустил покров, —
Зачем, когда был ты зряч и здоров,
Не обрек мечу горемычных сынов?
9
Солнце готово было закатиться. Вот уже и мрак объял землю.
А изгнанник наш, Агаси, все сидел и горевал, оплакивал свою и нашу горькую долю, – как вдруг взглянул на ущелье, и в глазах у него потемнело.
Человек пятьсот или того больше всадников – таракяма, курдов, гнали впереди себя с карсской равнины более тысячи семейств вместе со скотом, табунами и отарами овец. Вот спустились с горы и погнали их в ущелье, намереваясь доставить их в Ереван и там либо убить, либо продать, либо же обратить в магометанство. Многих так избили, так заколотили, что они вовсе из сил выбились.
Каждый всадник вез с собою на лошади молоденького мальчика или девушку, уже готовясь в ближайшую ночь либо осквернить невинную их душу, либо предать их мечу и огню.
Агаси, не сходя с места, осторожно дал рукою знак товарищам, чтобы они не трогались. Потом, согнувшись, вверх по скале добрался до них, так, чтобы разбойники не приметили его и не успели приготовиться. Стали ждать, – наконец, враги приблизились; остановились на берегу реки, омыли шашки и лица, совершили свой намаз и приказали сатанинским слугам своим завязать всем, сколько ил на есть, старикам и женщинам, изнемогшим от усталости, глаза и руки и поставить их перед ними в ряд, на колени, – чтобы потом, по окончании ужина, принести их невинные голова в жертву своему поганому сердцу.
Не допустили даже, чтоб отец в последний раз попрощался с сыном или мать с дочерью, чтоб поцеловали они друг друга, благословили, обнялись. Слуги исполнили приказание: рукоятями шашек пригнали несчастных и поставили на колени, рядом друг с другом.
Не приведи бог, что делали тут малые дети! Пытались броситься в воду, вырывали камни и били себя по голове, приставляли горло к шашке, моля, чтоб хоть позволили им поцеловать лицо и руки отцов и матерей. Но их оттаскивали, и многих так швыряли оземь, что они тут же испускали дух или оставались лежать замертво, припав к земле.
Но несчастные родители даже и в эту минуту говорили детям, умоляли их лучше умереть, подставить головы свои мечу и огню, чем отступиться от своей веры. Издали обращаясь к детям, они так били себя по голове, что искры из глаз сыпались.
Пока разбойники резали баранов, сдирали шкуры, пока разводили огонь, – а тьма между тем окутала горы и ущелья, – наши молодцы армяне приготовили шашки и ружья, преклонили колени, совершили молитву, обливаясь жаркими слезами, встали, бросились один другому на шею, сказали друг другу последнее прости, поручили одному из ребят стоявших под седлом коней, а сами, уповая на помощь божию, отправились в путь по такой дороге, по таким местам, каких и птица не ведает!
Пятеро пошли в одну сторону, пятеро в другую, остальные десять должны были всех окружить; кто подвернется под шашку, тех рубить, и захваченных живьем брать в плен. Надо было по возможности освободить армян, чтобы они помогли, – вручить им шашки и ружья; у каждого всадника было оружия на двоих.
Четверых же курдов, захваченных раньше, Агаси взял с собою: они поклялись, что не уйдут от него до самой смерти – а клятва у них свято соблюдается.
Таким образом, каких-нибудь двадцать четыре человека должны были справиться с пятьюстами душами.
Пусть слушатель не удивляется: храбрость зависит от сердца. Впрочем, как враг ни будь многочислен, – ежели напасть на него врасплох, да еще ночью, – почем он узнает, много ли, мало ли противников на него напало? Помимо того, Агаси приказал, чтобы ни по-армянски, ни по-тюркски не говорили, а кричали бы, звали на помощь по-курдски.
Не могло того быть, чтобы среди всех этих пленных армян не нашлось двухсот-трехсот человек, присмиревших лишь потому, что при них не было оружия.
В самое горячее время ужина, когда ели шашлык, и каждый, сняв оружие и сбросив доспехи, уже тянулся к своей добыче, чтоб ею завладеть, – разом затрещали ружья. Человек пятнадцать-двадцать разбойников тут же упали мертвыми. Кони смешались. Разбойники пустились наутек.
Агаси с половиной товарищей преградил вход в ущелье, другая половина, освободив сто с лишним армян и забрав их с собою, загородила ущелье с другой стороны.
Еще человек двадцать-тридцать подлетело к тем несчастным, что стояли на коленях, и развязали им глаза и руки. Как увидели поседелые в боях старые великаны, что опять в руках у них шашки, так сразу превратились во львов. Кто в самом ущелье, кто по обе от него стороны, таким градом осыпали они головы врагов, что не приведи бог?
Карсские армяне знали все камни этого ущелья наперечет. Где ни трещало ружье или пистолет, где ни сверкала шашка, чья-нибудь грудь или голова неминуемо бывала поражена. Только Наги-хан и Окюз-ага случайно спасли свои головы: достали коней и с несколькими людьми успели бежать.
Перебитые были перебиты, а уцелевшие остались в ущелье и стояли там, как бараны, потерявшие пастуха. Так наши ребята продержали их, пока рассвело, и что же оказалось? Да возрадуются глаза твои! – четыре курда убили целых пятнадцать врагов! Один Агаси размозжил более десяти черепов и столько же животов повыпотрошил!
Слушатель, быть может, удивится, как это за одни сутки произошло столько событий. Но в это время персы как раз пошли войной на Карс, и то, что я рассказываю, имело место в двадцать первом году, когда горы и ущелья, а особливо Ани, сделались пристанищем воров и хищников.
Наступило утро. Дай бог, чтобы подобное утро когда-нибудь выдалось каждому бедняге и страдальцу! Из пятисот врагов и шестидесяти не осталось, да и те были сбиты в кучу, как бараны, большинство без оружия и доспехов. Коням, одежде, вооружению всякому счета не было.
Надо суметь рассказать о тех объятиях, о тех слезах радости, которые в тот день видел Ани.
Карсские армяне все еще не верили глазам своим, что в самом деле вырваны они из рук врагов, что предстоит им вновь вернуться на свою родную сторону. До того были они ошеломлены, что не догадывались даже спросить, кто же их спас.
В конце концов, когда люди Агаси стали выводить копей из крепости, они переполошились, подумали, что это враги, схватились было за ружья. Но Агаси их успокоил, а когда прошел мимо них великанским своим шагом и кликнул товарищей, все залюбовались его статностью, ростом, благородством его движений.
Но он уже не обращал внимания на их объятия и благословения, – ему было не до того; он узнал, что Гасан-хан с войском возвращается из Карса – об этом сказали ему карсскне жители. В тот же миг послал он двух конных в Гюмри, а другим приказал не мешкая увести женщин и детей и укрыть их где-нибудь в крепости или в ущелье, скотину же и овец перегнать через ущелье, в шурагяльскую степь. Сам же собрал всех, кто только владел ружьем и шашкой, и с ними поднялся круто в гору. Десяти-пятнадцатилетние мальчики, тоже превратились во львов, жаждали отомстить за свою кровь.
У пленных тюрков и курдов тоже отобрали оружие, связали их всех вместе и отвели в крепость. Если б не Агаси, они не уцелели бы – карсцы хотели убить их камнями или сбросить в воду.
Было 23 июля 1821 года, когда достославный древний армянский город Ани увидел воочию храброе воинство, более чем в триста человек, не считая подростков, вооруженное и снаряженное.
Когда воины вошли в осиротелую свою столицу, глаза их наполнились слезами. Целый час, повергнувшись ниц, лежали они в храме и не могли оторваться от земли.
Но надо было быть начеку Агаси попросил товарищей в другой раз сказать и исполнить все, чего требовало их сердце, и разделил войско на две части. Одну половину он поручил Каро, искусившемуся и набравшемуся опыта в минувших боях, другую взял под собственное свое начало. Каждый положил себе в карман все необходимое для еды. Еще человек тридцать он приставил к женщинам. Сам Агаси засел в крепости. Каро занял западное ущелье, Муса остался при женщинах. По милости божией порох и пули подоспели вовремя
Условились между собою так: ежели Гасан-хан войдет в ущелье, – выждать, пока все его войско пройдет мимо, потом действовать. Если же враг пойдет прямым путем на крепость, – не выходить, пока все не соберутся, и нагрянуть сразу, в самый разгар боя – половина с одной стороны ущелья, половина – с другой, и так ошеломить врага, чтобы ему ничего не оставалось, кроме бегства.
Решили, что если бог пошлет им такую удачу, то и Муса должен оставить женщин в защищенном месте, а коней и людей своих вывести, – быть может, удастся нагнать врагов и всех перебить
Утренняя прохлада уже прошла, когда все разошлись и заняли свои места. Настал полдень. Но не так жара распаляла землю, как кровь горячила сердца и жилы храбрых армянских воинов. Бессмертным подвигом почитали они пролить кровь за землю своего народа, своих князей и царей, доблестно лечь костьми.
Солнце уже на два гяза отклонилось от середины неба, когда из крепости заметили подымавшуюся пыль. Облако ее постепенно увеличивалось и покрыло, наконец, аннйскую равнину.
Из ущелья тоже се приметили, – все затихли на своих местах.
Жилы готовы были лопнуть, сердце – разорваться. Многие охотно оставили бы крепость и ущелье, – рвались в открытое поле, им не терпелось показать свое мужество.
Видимо, враг, по милости божией, не знал, как обстоит дело, и потому именно спешил прибыть сюда, здесь отдохнуть малость и с вечерней прохладой снова пуститься в путь.
У них не видно было ни пушек, ни иного оружия, – одни только всадники выехали вперед, спеша прискакать в
Ереван и сообщить радостную весть, что они взяли и разрушили Карс, выселили из всех окрестных селений народ и теперь ведут людей, погоняя их шашками.
Никак не мог Гасан-хан, разоривший на своем веку столь многолюдные края, заподозрить, что именно здесь, в каких-то развалинах, куда разве лишь пастух забредет, где только вороны вьют своп гнезда, на возвратном пути подстерегает его лихая беда!
Пыль и туман обволокли город. Казалось, развалины стен и башен тоже завидели своих разрушителей и позакрыли веки, не желая смотреть.
Пословица говорит: «Ежели есть на то благоволение божие, ягненок жертвенный сам к твоим дверям подойдет». Как раз нечто подобное и случилось.
Вступив в город, Гасан-хан тотчас слез с коня. Разбили шатер.
У персов такой обычай: как только слезет перс с коня, так кладет ружье, доспехи, бурку на седельную луку, а коней, по четыре, по пять отдает прогуливать кому-нибудь из своих слуг. Сам же, если время намаза, совершает намаз; если время еды, закуривает кальян и садится есть, поджав под себя ноги.
На сей раз случилось время и того и другого. Человек двадцать здесь, человек сто там, усталые с дороги, поразостлали свои бурки, вынули из-за пазух круглые камни и гребни, из ножен – шашки и все это разложили перед собой.
Можно было принять их за неких духов тьмы: с закрытыми ртами, поднимались они и вновь опускались, прикасались лицом к камню, к шашке, пребывали некоторое время приникшими к земле, потом опять поднимали головы и опять припадали ниц, всё это с шапкой на голове, – снова приподымались и с полуопущенной головой шептали себе под нос молитвы, так тихо, что и собственные уши не слышали, затем клали руки на колени, нагибаясь, глядели на камень, на шашку, вновь откидывались на коленях и вновь головою прикасались к земле.
Всем известно, что если магометанину во время совершения намаза даже голову отрубить, он и лица не повернет. Так чувствует он силу молитвы, – хоть сам и не понимает ни единого слова, ибо все молитвы на арабском языке.
Как только персы в первый раз опустились на колени, наши ребята сразу же хотели на них наброситься, но храбрый Агаси поднял палец, чтоб они не двигались с места. Пленные турки убивались, что не могут помочь своим единоверцам. Кое-кому из них тут же на месте выпустили кишки. А другие, получив острастку, – как увидели, так и присмирели.
Агаси, выросший среди персов, хорошо знал, что пока намаз не дошел до половины, действовать еще не время.
Ребята, бывшие в ущелье, не слыша никаких выстрелов, догадались, что волк сам угодил в капкан, повылезли из пещер и тихонько, по скалам, подобрались к городу.
Слуги персов даже заметили кое-кого из них, – но как могло прийти им в голову какое-либо подозрение? Они думали, что это свои люди, вышедшие поохотиться с целью преподнести потом добычу какому-нибудь хану или беку и получить за то подарок.
Это движение приметили и засевшие в крепости, – их бросило в дрожь.
Теперь уже нельзя было терять ни минуты. Стоит врагу узнать, дело погибло.
Издали, со стороны Еревана, тоже мчалось два-три всадника, – они припали к ушам коней и подымали пыль.
Но враги совершали намаз: до того ли им было? Хоть весь мир разрушится – они и не взглянули бы.
Только лишь приложили они еще раз руки к ушам, стали па колени и припали к земле, как из крепости затрещали ружья, горы и ущелья загрохотали, церкви подняли головы. Вражьи кони порвали свои путы и поводья, более двух тысяч бурок, шашек, ружей осталось на месте, и чуть ли не все персы без шапок, босиком бросились в ущелье, решив, что это чудо либо дьяволы – иного ничего они предположить не могли.
Удалые армянские молодцы, преследуя их по камням, в ущелье, уже не столько налегали на ружья, сколько на шашки и кинжалы.
Для зверя Гасан-хана наступил роковой час, но на его счастье ереванские всадники как раз подъехали к верхнему краю ущелья, и не успели армянские ребята к ним подойти, как те уже спустились, посадили Гасан-хана на коня – и умчались. Как глянул несчастный с той стороны ущелья, как увидал свое злополучное войско, – тут же закрыл лицо руками и пришпорил коня.
Более тысячи человек персов было убито в тот день. Остальные либр попадали на скалы и разбились, либо умерли на месте, – а иные попрятались, кто за камень, кто за куст, и лежали там в смертельном страхе.
Многих так и захватили под кустами и камнями, связали им руки и повели вниз. Пусть тот, у кого есть сердце и соображение, почувствует, оценит всю радость победителей. Больше ста пленных взяли и в этот день.
За короткое время такая пошла об Ани слава, что весь Ереван дрожал, как в лихорадке.
Я сам как раз был в Эчмиадзине, когда спасавшийся бегством Гасан-хан проехал мимо. Он послал вперед человека предупредить, чтоб эчмиадзннская братия не встречала его с крестами и хоругвями, как это делалось обычно. Но пустили слух, что они подверглись нападению курдов и что в Карсе повальная болезнь.
Бдительный Агаси, лишь только народ собрался, оставил всякие дела и велел всем идти в церковь. Отслужили всенощную, возблагодарили бога, а когда служба кончилась, он разослал во вес концы людей, чтобы последили, посмотрели, совсем ли убрались разбойники или есть еще где опасность.
Благодарение богу – нигде ничего не обнаружили и возвратились.
Тела убитых поскидали со скалы в ущелье или сбросили в ямы. Лошадей и все богатства поделили между собой. Впрочем, на одежду, па лошадей, на доспехи – никто и внимания не обращал.
Еще до наступления темноты Агаси по всем местам расставил стражу, остальных же людей собрал в крепость.
Как отужинали, Агаси стал с ними совещаться: какие у них намерения, куда собираются они идти. Сам он задумался, как бы вразумить их, чтоб они остались в Ани, восстановили бы свою древнюю столицу, место, где была спасена их жизнь, написали бы в Гюмри, приняли русское подданство и таким путем обеспечили бы себе славу в мире на веки веков.
Но суеверие и острие проклятия святого Иоанна Ерзын-каци так засели у них в сердце, что ни тысячью проповедей, ни клещами не вытащить.
Не дай-то бог, чтоб голова у человека свихнулась! Тут хоть тысяча попов, хоть тысяча докторов соберись, – проку не будет. Сколько ни наставляй, опять свихнется, а коли станешь напирать, так расколется, пожалуй, и вовсе.
Правду говорят: сумасшедший бросил камень в море, – так тысяча здравых умом не могли вытащить.
Агаси понял, что словам его не придадут значения, что все это будет впустую, отошел в сторонку, приложил платок к глазам и промолвил:
– Велика слава твоя, господь-создатель! Но почему говорим мы, что в человеке доля твоей святой души, что создан он по твоему образу, когда часто мысль его бывает тверже скалы, голова толще камня?
Воры и разбойники годами тут гнездятся, и земля твоя' их не поглощает, держит, – и только на наш народ сыпятся бедствия, и ты не допускаешь его устроить свою страну, славить святое имя твое, спасти свою жизнь и ею пользоваться.
Нет, вседержитель наш и создатель, никогда ты свое творение, дитя свое так не обижаешь, не попираешь ногами. Когда человек родится – он комок мяса н только. Годы идут, и он начинает понемногу ходить, говорить, сознавать и соображать, научается подносить руку ко рту, есть хлеб, не говорю – добывать.
Но горе тому ребенку, горе тому народу, который, впервые открыв глаза, не свет увидит, а мрак; видя прямую дорогу, сойдет с нее и пустится по камням. Горе тому народу, который оставит естественный закон и последует неестественному, у которого не будет наставника, могущего поднять его дух, не лишающего его сил духовных.
Если б были у нас хорошие ученые и наставляли бы они день и ночь и детей и народ по отдельности, учили бы, просвещали их, – неужели народ наш был бы в таком состоянии, познал бы такую долю?
И зверь горный лучше нас живет: либо убегает от разбойника, от охотника, либо сам набрасывается на них и разрывает на куски, защищая себя. И птица, когда разоряют ее гнездо, пищит и хлопает крыльями. Неужели и к птице не можем мы приравняться, не можем защищать свое гнездо?
Какая польза в книге, в евангелии, в кресте и поклонении, ежели мы их не разумеем?
Под землей тоже сокровищ много – нам-то что?
Ах ученые, наши ученые! Сколько времени отдают они сну, всяким удовольствиям! Все гонятся за деньгами! Делали бы лучше нужное дело, просвещали бы нас, – тогда и сами избавились бы от врагов да разбойников, и нас бы избавили.
Человек один раз на свет родится, он должен поступать так, чтобы, по уходе его, здесь, на этом свете, поминалось и праздниками отмечалось его имя, а на том – душа его сияла лучами славы.
Но какая польза, если слова мои слышат одни лишь камни?
Скажем, невежественный народ: что слышал, то и повторяет, но как же духовенство? Оно ведь тоже подтверждает, будто этот чудесный город разрушился от проклятия. Во-первых, из уст святого угодника не должны выходить горькие слова проклятий, но если уж вышли, – о создатель мой, земно тебе кланяюсь! – ужели из-за одного человека должен ты был погубить миллионы живых душ? Если должен был погубить, то зачем же создал?
Ах, тысяча таких наболевших вопросов у меня в сердце, но мне затыкают рот, не дают говорить.
Так раздумывал он, как вдруг, подняв глаза, увидел, что вся равнина анийская объята пламенем. Он знал, что Гасан-хан всех из Карса выселил с тем, чтобы перебросить в Ереван, твердо знал также, что если и приставлено к ним войско, то не такое, чтобы могло ему сопротивляться. Если он сломил самого Гасан-хана, кто же теперь мог устоять против него?
Война для него стала игрушкой.
Он не стал дожидаться утра, опасаясь, что с этими армянами поступят как и с другими – вырежут стариков и старух. Он взял с собою сотни две отборных всадников и выехал на равнину. Подоспел как раз в то время, когда они только что сделали привал, такая была неразбериха, что собака хозяина не узнавала, – переселенцы группами валились друг на друга, каждый был своим делом занят.
Враги сразу рассыпались, разбежались, да так, что ни одной души не осталось. Освобожденных армян не отпустили, а собрали в одно место, те, позабыв о своем горе, стали кричать прибывшим, чтоб захватили пушки и ружья и отогнали сарбазов, которых в количестве двух тысяч Гасан-хан оставил при пленниках, чтоб они потихоньку вели людей, – среди сарбазов большинство были тоже армяне.
Когда поднялся гром и крик, сарбазы подумали, что это – русские, побросали свои пушки и боеприпасы и бросились в ущелье.
Несколько ереванских пушкарей и сарбазов также попали им в руки – чего же больше? Разбойники и думать не могли теперь подступиться к Ани.
Кое-как скоротали ночь. Поутру божий свет озарил сердца армян. Им досталось столько пороху, ружей, пушек, что двинься на них хоть весь мир, им все равно урона бы не было.
Но как Агаси ни советовал, сколько ни говорил, сколько ни просил, – ничего не вышло: армяне ни за что не хотели возвращаться в проклятое место, и большинство опять повернулись лицом к Карсу.
Агаси очень желал, чтобы они хоть перешли на русскую землю, но и это не удалось: одни хотели переходить, другие – нет.
Пока они таким образом шумели, карсский паша собрал войско и пошел вернуть назад своих подданных. Надо сказать, что как карсский паша, гак и баязетский, любили армян, как родных детей.
