Kitabı oku: «Шаги по стеклу», sayfa 2
– Мне представляется, вы поступаете необдуманно, – сделал еще одну попытку мистер Смит, но Стивен снова его перебил:
– Кажется, я потребовал свои документы. Будьте любезны! Без документов не уйду. И деньги. Где мои деньги? Я свои права знаю!
– Стив, ваши чувства вполне понятны, однако… – заговорил мистер Смит, слегка отодвигаясь от стола. У него на лацкане блеснул скромный значок социал-демократической партии.
– Довольно! – вскричал Стивен.
Он сделал еще один шаг и притворился, будто собирается стукнуть кулаком по столу мистера Смита. Каска, которую он прижимал правым локтем, грохнулась на пол и покатилась вперед. Стивен нагнулся за ней, но, выпрямляясь, больно стукнулся затылком о край стола. Он быстро потер голову и залился краской. Будь проклята эта Пушка!
Мистер Смит вскочил со стула. Дэн Эштон рванулся к столу и зашептал что-то на ухо начальнику. Граут в бессильной ярости наблюдал за обоими, потирая ушибленную голову. Он видел их насквозь!
– Что ж поделаешь, – с видом мученика произнес мистер Смит, глядя на Граута, – если вы так решили, Стив…
Дэн Эштон расплылся в ехидной усмешке.
И все-таки им не удалось одержать верх. Он лишил их удовольствия огласить приказ об увольнении; он облил их презрением… он их помучил!
Его переполняла неистовая радость; он даже не слышал, что говорили Эштон и Смит. Ему сунули какие-то документы, кто-то отправился к кассиру за деньгами (сейчас они приятно оттопыривали задний карман; Стивен то и дело поглаживал его на ходу, желая убедиться, что заветная пачка на месте), и, наконец, он расписался в каких-то бумажках. Сперва он отказывался подписывать что бы то ни было, но ему пригрозили, что иначе не выдадут деньги; прежде чем поставить свою подпись, пришлось притвориться, что он внимательно изучает каждую строчку.
Потом Эштон порывался его проводить и даже хотел пожать ему руку, но Стивен смачно плюнул на пол и сделал оскорбительный жест.
– Вот скотина, – бросил Эштон в своей обычной манере. Стивен не остался в долгу: обозвал его грубияном и невеждой, торопливо рассовал документы по карманам и удалился.
– Эй, ты! – донесся издали голос Эштона, когда Стивен уже вышагивал по Севен-Систерс-роуд с гордо поднятой головой. – Форму «пэ сорок пять» обронил!
Во всяком случае, Стивену так послышалось. Возможно, номер был не совсем такой, но что-то в этом духе. Оглянувшись, он увидел, как Эштон, стоя у проходной, размахивает какой-то бумажкой. Граут отвернулся, расправил плечи, вздернул подбородок и как ни в чем не бывало продолжил путь.
Эштон припустил за ним; Стивен, заслышав сзади топот, перешел на бег, не оборачиваясь на вопли бригадира, и очень скоро сумел уйти от погони. Напоследок Эштон выкрикнул очередное оскорбление, однако Стивен был уже далеко; он тяжело дышал, но его переполняло ликование. Он от них сбежал. Это был еще не настоящий побег, а просто своего рода репетиция, но для начала неплохо.
Итак, он шагал по улице, все еще взвинченный, но довольный тем, что вырвался, не дал себя перемолоть, унизить, довести до отчаяния.
Его голыми руками не возьмешь! Они опутали его страхом и глупостью, коих в избытке у так называемого рода человеческого, думали поставить на колени, растоптать самолюбие, но он не дался! Они пытались его извести, но не тут-то было; он все равно отыщет Ключ, он найдет Выход и сбежит из этой… нелепости, из этой кошмарной одиночной камеры для Героев; он опередит их всех и снова займет свое достойное место за пределами этой убогой реальности.
Он Пал, но он Восстанет.
Где-то шла война. Он точно не знал, где именно. Не то чтобы в конкретном месте, куда можно добраться из двадцатого века, из Лондона, с планеты Земля, а просто в некоем месте, в некое время. Это была последняя война, решающая схватка между Добром и Злом, и в этой войне он играл первостепенную роль. Но произошел сбой, его предали, он проиграл битву с силами хаоса и был катапультирован с настоящего поля боя, чтобы прозябать здесь, в этой выгребной яме, которая у них звалась словом «жизнь».
Отчасти это было карой, отчасти – испытанием. Если бы его поражение было окончательным и бесповоротным, его бы заслали еще дальше. Они бы дорого заплатили, чтобы лишить его надежды на спасение, – истинные заправилы этого жалкого балагана, Мучители.
Казалось, они сами напрашиваются на разоблачение, сами добиваются, чтобы он встал и в полный голос заявил: «Хватит, я вас рассекретил, бросьте притворяться. Выходите из своих укрытий, давайте покончим с этим раз и навсегда». Но он не так-то прост. Ему преподали урок еще в школьные годы, когда над ним измывались все кому не лень, – и его же направили к детскому психиатру. Больше такое не повторится.
Ему пришло в голову, что в психушках страны – а то и всего мира – наверняка томится немало падших Воинов, которые не смогли существовать в этой душегубке или же просчитались, решив, что назначенное им испытание в том и состоит, чтобы разгадать грязную игру и бесстрашно заявить о ней в полный голос.
Нет, ему не по пути с этими бедолагами. Он тоже разгадает грязную игру, но при этом найдет Выход. Скорее всего, дело не ограничится простым побегом: скорее всего, он попутно разнесет в клочья всю их презренную машину подавления, весь репрессивно-пыточный аппарат, всю так называемую «жизнь».
Тут силы начали его покидать. А ведь нужно было сделать по меньшей мере с десяток шагов до ближайшего припаркованного автомобиля, чтобы укрыться за ним от лазерных лучей, направленных с проезжей части.
У всех до единого видов транспорта, у любой несущейся мимо машины в осях колес работали лазеры; от их лучей можно было уберечься несколькими способами: залезть куда-нибудь повыше, спрятаться за стеной, укрыться за неподвижным автомобилем, встав между передними и задними колесами, или задержать дыхание. Он прекрасно понимал, что луч лазера не причиняет боли, невидим и сам по себе безвреден, но они – Мучители – использовали даже это средство, чтобы изменить счет в свою пользу. Во-первых, ему это открылось во сне; во-вторых, он все просчитал. В детстве он занимался тем же самым, но понарошку – просто для интереса, чтобы иметь какую-то цель… потом несколько раз увидел то же самое во сне и понял, что это взаправду, что на него снизошло озарение – потому, собственно, он и начал эту игру. Теперь он по-другому уже не мог; его охватывал неизбывный ужас при любой попытке прервать игру – хотя бы для того, чтобы посмотреть, что получится, если дышать «обыкновенно». Похожее чувство он испытывал и от другой игры, тоже запомнившейся из раннего детства: закрываешь глаза и делаешь определенное количество шагов, скажем, по широкой аллее парка. Перед тем как зажмуриться, можно было сколько угодно внушать себе, что впереди полно места, что с этой аллеи никуда не деться, что под ногами асфальт, а не трава, – все равно с закрытыми глазами ему никогда не удавалось сделать более двадцати шагов. Он твердо знал, ни минуты не сомневался, что наткнется на дерево, на фонарный столб или рекламную тумбу, которых почему-то раньше не замечал; а то еще возникало явственное ощущение, что за деревом кто-то прячется и только ждет удобного момента, чтобы выскочить и расквасить ему нос.
Нет уж, лучше смотреть во все глаза; надо доверять своей интуиции и набирать полные легкие воздуха под прикрытием неподвижных автомобилей. Лучше перестраховаться.
Под прикрытием автомобиля можно было дать себе отдых. Сняв с головы каску, он вытер лоб, но сперва удостоверился, что над ним нет строительных лесов. Защитная каска тоже была его личным открытием, причем весьма удачным. Не секрет, что у человека голова – самое уязвимое место, а его собственная голова к тому же представляла особую ценность. Он знал: они только и ждут повода, чтобы подстроить «несчастный случай», уронить ему на голову с крыши – а для пущей достоверности со строительных лесов – кирпич или гаечный ключ. Перед выходом из дому он обязательно надевал каску. Где бы он ни работал, чем бы ни занимался, на голове всегда была каска. В бригаде над ним потешались – спрашивали, кем он себя вообразил. Мол, только инженеры для форсу ходят в касках, а работяге это без надобности. Или, мол, он опасается, что ему на темечко голубь нагадит? Или, мол, чердак поехал, а? Ха-ха-ха. Ну и пусть себе насмешничают. Никто не заставит его снять каску. У него в комнате хранились еще две запасные на случай потери или кражи. В жизни всякое бывает.
Теперь можно было идти дальше, осторожно ступая по стыкам между плитами. Да, осторожные, размеренные шаги – вот что самое главное. Кстати, полезно и для дыхания, и для сердечного ритма. Иногда на него начинали глазеть прохожие, особенно если приходилось перепрыгивать с одного стыка на другой, а потом семенить крошечными шажками, багровея от недостатка воздуха и обливаясь потом под каской, хотя вблизи не было ни одной стройки. Ну и пусть, ему-то что? А вот они еще горько пожалеют.
По дороге он планировал, как проведет этот день, как распорядится вновь обретенной свободой. У него образовалась куча денег; можно пойти напиться… близилось время открытия пабов. Потом пришла мысль отправиться в Центр занятости населения; пусть инспектор знает, что он снова оказался не у дел. Он никак не мог запомнить, что нужно сделать, чтобы тебя поставили на учет как безработного. Совершенно очевидно, что вся система трудоустройства и социального обеспечения была задумана таким образом, чтобы сбить его с толку, вывести из равновесия и полностью деморализовать. Он все порывался составить план необходимых действий: заполнить такие-то бланки, зайти в такие-то кабинеты, побеседовать с такими-то специалистами – но каждый раз забывал. Впрочем, ему всегда казалось, что больше это не понадобится, что теперь-то он найдет приличную работу, добьется успехов и будет оценен по достоинству, что окружающие его полюбят, а Мучители отстанут и не нужно будет вновь проходить через опасную, изнурительную процедуру регистрации в Центре занятости. Он прикинул, что надо бы вернуться в пансион миссис Шорт – взять бумагу и ручку.
Решено: он зайдет к себе в комнату. Там спокойнее. Тем более нужно принять душ, смыть с себя пот и липкую грязь, оттереть руки и лицо от пыли и гари. У миссис Шорт он это и проделает. Зарядится энергией от книг, от своей постели, от разных милых сердцу безделушек. Кстати, можно будет еще разок взглянуть на Вещественные Доказательства, это тоже не повредит. Можно также выбрать одну из книжек и начать перечитывать.
Книг у него было великое множество. В основном научная фантастика и фэнтези. Он уже давно догадался, что произведения этих жанров могут вполне реально помочь в поисках Выхода, а также подсказать, где находится Ключ и как он выглядит. Сомневаться в этом не было никаких оснований: неведомая сила влекла его именно к такой литературе.
Подсказка может оказаться совсем пустяковой, наверняка они сочтут, что ничем она для них не чревата; но ему тем не менее она пригодится. Очевидно, их расчет состоял в следующем: выдав такую малость, они дождутся, чтобы он их рассекретил, и тем самым получат повод упрятать его в дурдом. «Xa! – воскликнут они. – Сумасшедший. Начитался фантастики. Спятил! Давайте-ка упечем его в лечебницу, накачаем пилюлями и изолируем навсегда». Вот ведь как у них работает мысль.
Это открытие, по их замыслу, должно было бы его обескуражить, но они просчитались. Он запасся самыми «неправдоподобными» произведениями научной фантастики, которые только мог откопать в магазинах и приобрести на свою зарплату; согласно правилам игры, в одной из этих книг они, скорее всего, и зашифровали подсказку. Настанет день, когда он откроет книгу – какую-нибудь новую трилогию о колдунах и рыцарях – и прочтет там нечто такое, что высвободит знания, хранящиеся у него в мозгу. Навести на мысль может что угодно: имя персонажа (одно подходящее, со смутно знакомым звучанием, уже удалось найти; он отвел ему место среди Вещественных Доказательств), описание местности, цепь событий… Единственное, что требовалось, – это Ключ.
Эскапизм – вот как они это называют. Да, в изощренности им не откажешь!
У него в комнате все свободное пространство занимали книги: толстые, с обтрепанными уголками страниц, с переломанными корешками и аляповатыми рисунками на бумажных обложках. Из-за отсутствия полок они копились стопками прямо на полу. В результате комната превратилась в настоящий лабиринт; на лысом ковре и дырявом линолеуме выросли целые книжные стены с башнями, меж которых оставались лишь узкие проходы. Ему не составляло труда проделать путь от кровати до окна и стола, подойти к комоду, добраться до камина и раковины, но к каждому из этих объектов вел особый маршрут. Сложнее всего было застилать постель. Ящики комода в принципе выдвигались, но с великими предосторожностями. Однако настоящие мучения начинались тогда, когда он возвращался домой в подпитии и не сразу мог нащупать выключатель; наутро, продрав глаза, он видел перед собой пейзаж, напоминающий Манхэттен после разрушительного землетрясения. В мягкой обложке.
Но игра стоила свеч. Он не мог обходиться без этих двух путей к спасению – без алкоголя, ибо он давал мимолетное ощущение сродни побегу от этой зловонной жизни… и без книг, потому что они успокаивали и вселяли надежду. В книгах можно затеряться, но в них же можно найти Ключ.
Машина, к которой он направлялся, чтобы отдышаться, внезапно отъехала от тротуара. Стивен молча выругался и поневоле взобрался на невысокий парапет, расположенный выше уровня лазерных осей; там он провентилировал легкие, потом слез с парапета и побрел дальше.
Они еще его попомнят. Все изверги, обидчики, насмешники и гонители. Некоторые имена уже выветрились у него из памяти. Дайте срок – как только он найдет Ключ, он им всем покажет. В первую очередь всяким там мистеру Смиту, Дэну Эштону и Партриджу. Обнаружив Выход, он не будет спешить им воспользоваться; сперва он разыщет всех и каждого и со всеми разберется. Они за все заплатят.
Даже шуток не понимают. Зачерпнешь лопату асфальта, бросишь в канал – а они в крик. Разве он виноват, что наступил на кошку? Понятно, что животных бить нельзя, но ведь он был страшно зол. А тут еще этот Партридж полез к нему с кулаками, а потом заявил, что хотел только его «скрутить». Партридж тоже был страшно зол, а потом и вовсе взбесился, когда у него из кармана во время потасовки со Стивеном выпал какой-то журнальчик; рабочие его подобрали – оказалось, порнография, сплошные шлепки по голым задницам; тут даже молчуны и тихони стали над Партриджем прикалываться; Партридж хотел было повалить Стивена на землю, но Стивен вырвался и огрел его лопатой, которая была вся в крови, потому как он только что изрубил на куски кошку; тогда рабочие начали выхватывать друг у друга журнал и, конечно, порвали, а Партридж корчился в полуобморочном состоянии, весь извозился в кошачьей крови и чуть было не рухнул в канал; тут Дэн Эштон и рассудил, что, дескать, хорошенького понемножку, пошли-ка к начальству, сколько ж можно, работа стоит.
Мрачная вышла история, но чем больше он о ней размышлял, тем сильнее укреплялся в мысли, что увольнение из дорожной службы обернулось не трагедией, а, совсем наоборот, удачей: это был реальный шаг вперед. Работа оказалась незавидной. Он-то сперва возомнил – исключительно по названию, – будто эта служба связана с разъездами, а оказалось – ничего подобного.
Непременно нужно будет зайти в паб, только попозже, решил он. Такое дело надо отметить. Тем более что есть еще одна причина, напомнил он себе. Конечно, не такая серьезная, тут и отмечать-то особо нечего, но как-никак сегодня, 28 июня, у него день рождения.
Он остановился – разумеется, под прикрытием автомобиля – и посмотрел на свое отражение в какой-то витрине. Высокий, худой. Голова давно не мыта, темные жидкие волосы не стрижены. Из-под красной каски выбиваются неопрятные патлы. Брюки малость коротковаты, из-под них выглядывают фиолетовые безразмерные носки и заляпанные варом ботинки. Пестрая рубашка с узорами и линялый пуловер из магазина «Маркс-энд-Спенсер» вместо пиджака. Свои руки Стивен не видел, но знал, что под ногтями скопился чернозем. Неплохая маскировка, с удовлетворением отметил он. Пока идет последняя война, Великие Воины, оказавшиеся в изгнании, предпочитают оставаться незаметными. Они ищут Выход.
За стеклом витрины молоденькая продавщица натягивала на манекены нарядное белье. Она нахмурилась и подозрительно покосилась на Стивена. К счастью, он ее вовремя заметил. Ему в глаза бросились полуголые фигуры, и он заторопился покинуть спасительное укрытие, едва успев набрать в легкие побольше воздуха.
– С днем рождения, – сказал он себе, но сразу спохватился и, опасливо прикрыв рот ладонью, огляделся вокруг. Разве можно такое произносить вслух?
Одномерные шахматы
Квисс сделал остановку у последнего поворота винтовой лестницы. При том что он был широк в плечах, крепко сложен и с виду мускулист, его мучили старческие недуги и постоянный озноб. Ему требовалось отдышаться; в промозглом воздухе замка изо рта поднимался пар. На лестнице, ведущей в башню, было темно; только сверху, из маленького открытого окошка за поворотом, проникал слабый свет. Выдыхаемые Квиссом облачка пара сначала вырисовывались в сумеречном пространстве, а затем, увлекаемые сквозняком, медленно исчезали в вышине. Хотелось бы знать, подумал он, успела ли Аджайи завершить игру.
Вряд ли. Наверняка до сих пор копается. С тяжелым вздохом он снова двинулся вверх, перехватывая руками толстый промерзший канат, закрепленный с внешней стороны лестницы. Замок пошел на уступку, когда они попросили установить хоть какое-то подобие перил – ступеньки то и дело обрастали льдом.
Аджайи – огромная, с ног до головы закутанная в шкуры, словно старая медведица, – все еще сидела в игровом зале; примостившись на убогом табурете, который полностью скрывали ее меховые и полотняные покровы, она сгорбилась над маленьким столиком на четырех ножках. Квисс, запыхавшись, добрался до верха лестницы, потом прошел через весь полутемный зал, но Аджайи даже не шелохнулась. Можно было подумать, она заметила его лишь тогда, когда он приблизился к своему месту и остановился напротив нее у того же столика, в центре которого лучился красный кристалл. Аджайи улыбнулась и кивнула – то ли приветствуя вошедшего старика, то ли разглядывая извилистую дорожку черно-белых клеток, которая, казалось, висела в воздухе над столешницей.
Эта узкая лента перемежающихся черных и белых полей, похожих на отдельные квадратики тени и тумана, тянулась над столом, плыла дальше, над разбитыми сланцевыми плитами, мимо ржавых чугунных столбов и в конце концов исчезала в противоположных стенах игрового зала. Клетчатая полоска слегка мерцала и, совершенно очевидно, не представляла собой ничего материального; но при том что это была всего-навсего проекция, на ее поверхности удерживались вполне осязаемые, с виду настоящие шахматные фигуры из черного и белого дерева, подобные сторожевым башенкам, расставленным поодиночке на размеченной пограничной полосе.
Аджайи медленно подняла глаза на своего партнера, и ее старческое морщинистое лицо постепенно исказилось кривой улыбкой. Квисс смотрел на нее сверху вниз. Что-то есть в ней от рептилии, подумал он. Не иначе как на холоде у нее замедляются движения. Да ладно, мне своих забот хватает.
– Ну? – произнесла старуха.
– Что «ну»? – После подъема по лестнице на самый верхний этаж замка Квисс еще не справился с одышкой.
Неужто она ему задает вопросы? Это ее нужно кое о чем спросить! Почему она до сих пор не закончила партию? Почему сидит без толку, уставившись на шахматную полосу?
– Что они сказали? – терпеливо пояснила Аджайи со слабой улыбкой.
– А, вот ты о чем. – Квисс досадливо тряхнул бородой, словно такие пустяки и обсуждать не стоило. – Обещали подумать. Тогда я пригрозил, что растерзаю еще кого-нибудь из челяди, если нам наверху не обеспечат тепло и свет; тут они, обычным манером, начали нести околесицу; да что там говорить, они об этом уже забыли – как всегда.
– Выходит, самого сенешаля ты не видел? – разочарованно спросила Аджайи и погрустнела.
– Нет. Он будто бы занят. Видел только этих уродцев.
Квисс не без труда опустился на узкий стул, зябко кутаясь в шкуры. Он обреченно смотрел на яркую полоску, которая парила в холодном воздухе над игровым столом. В центре изящной резной столешницы теплым сиянием светился драгоценный кристалл цвета крови.
Указав на одну из деревянных фигур, на черного ферзя, Аджайи произнесла:
– Больно ты суров. Угрозами ничего не добьешься. Между прочим, здесь шах и мат.
– Много ты понимаешь… – начал было Квисс, но вздрогнул, когда до него дошел смысл ее слов.
Он впился тяжелым взглядом в клетчатую черно-белую ленту, висящую в воздухе прямо перед ним:
– Как это?
– Шах и мат, – подтвердила Аджайи надтреснутым старческим голосом. – Если не ошибаюсь.
– Где? – негодующе спросил Квисс и заерзал на стуле, изобразив на лице досаду, смешанную с облегчением. – Здесь только шах; еще можно уйти из-под удара. Вот так. – Он резко вытянул руку и сделал ход белым слоном, поставив его на одну черную клетку дальше, перед своим королем. Аджайи улыбнулась и покачала головой; она приложила пальцы к самому краю поблескивающей эфемерной полосы, будто нащупывала в воздухе невидимый предмет. На поверхности призрачной ленточной доски, словно явившись из темной бездны, возник черный конь. Квисс набрал полную грудь воздуха, собираясь запротестовать, но смолчал.
– Прости, так уж вышло, – сказала Аджайи. – Вот теперь действительно мат.
Она произнесла эти слова совсем тихо, но тут же пожалела, что вообще заговорила. Ей стало совестно, однако Квисс был так поглощен гневным созерцанием доски, что ничего не слышал, в напрасной надежде он крутил головой то вправо, то влево, но не находил ни одной нужной фигуры.
Слегка отодвинувшись назад, Аджайи смогла размяться. Она сделала несколько круговых движений руками, прогнула спину, а сама между тем думала, так ли уж было необходимо – вернее, уместно – наделять их с Квиссом столь дряхлыми телами. Вероятно, смысл заключался в том, чтобы все время напоминать им о быстротечности времени, о смертности всего живого. Если так, то подобная мера выглядела излишне жестокой – даже при том, что они находились в этом странном, ни на что не похожем месте, да к тому же пребывали в странном оцепенении (коль скоро замок был насквозь проморожен, то промерзли и они; коль скоро замок постепенно разрушался, а они оставались все в том же состоянии, то их будущность и надежды тоже неотвратимо рушились). С трудом поднявшись из-за стола на негнущихся ногах и бросив последний взгляд на скорбную фигуру старика, который все еще искал выход из этого безнадежного положения, Аджайи прихрамывая прошлась по исцарапанному стеклянному полу и оказалась на светлой, продуваемой ветром галерее.
Она бессильно оперлась на квадратную в сечении колонну посредине аркады, отделяющей зал от галереи, и вгляделась в заснеженную даль.
Ничем не нарушаемая белизна простиралась до самого горизонта, и только едва уловимые тени придавали хоть какое-то разнообразие мертвенно-голой равнине. С правой стороны – Аджайи это доподлинно знала – можно было перегнуться через перила (впрочем, она этого не делала, так как побаивалась высоты), чтобы увидеть каменоломни, а за ними – покрытую снегами гряду невысоких безлесых холмов. Но она не стала себя утруждать. У нее не было особого желания разглядывать холмы и каменоломни.
– Э-э-эх! – взревел позади нее Квисс, и она обернулась как раз в тот миг, когда он в яростном бессилии махнул рукой над поверхностью узкой призрачной доски.
Шахматные фигуры так и разлетелись во все стороны; они исчезали из виду, как только падали ниже уровня, на котором прежде стояли, словно их уничтожал какой-то невидимый луч. Исключение составила только пара королей – они улетучились, даже не успев свалиться с доски. Сама доска померцала секунду-другую и начала медленно угасать, пока не пропала совсем, а Квисс так и остался сидеть, с тоской уставившись на деревянный столик. Слабое свечение кристалла в середине затейливой резной столешницы постепенно тускнело и наконец тоже погасло.
Аджайи подняла брови, ожидая, что он посмотрит в ее сторону, но этого не произошло. Он так и сидел – сгорбив спину, опершись локтем о колено и подпирая ладонью заросший подбородок.
– Все эти проклятые кони, будь они неладны, – прошипел он через несколько минут, сверля глазами пустой стол.
– Что ж поделаешь, – сказала Аджайи и ушла с открытой галереи, потому что налетевший ветер закружил маленькие снежные вихри вокруг ее ног, обутых в тяжелые башмаки, – зато игра окончена.
– Я надеялся, будет пат. – Можно было подумать, Квисс обращается не к противнице, а к столу. – Мы же договорились.
– Так быстрее.
Аджайи присела на табурет. Проникший сверху луч робко заиграл на резной столешнице, над которой все с тем же горестным видом сидел Квисс. В полумраке Аджайи не спускала глаз со своего компаньона. У него было широкоскулое лицо, заросшее густой бородой, в которой перепутались черные и белые пряди. От маленьких желтых глазок расходилась сетка глубоких морщин, будто рябь на поверхности стоячей воды. Он так и не посмотрел в ее сторону; она с этим смирилась и обвела взглядом просторное помещение.
Зал, погруженный во тьму, был почти квадратным; его украшало множество колонн. Если сюда и проникал какой-то свет, то в основном через аркаду галереи. По замыслу освещение должно было поступать и сверху, и снизу, но на самом деле его, можно сказать, не было и в помине; именно это обстоятельство – а также то, что здесь было гораздо холоднее, чем положено, – и заставило Квисса примерно час назад отправиться на поиски хоть кого-нибудь из челяди. Заранее было условлено, что он вежливо попросит добавить тепла на их этаже, однако с его слов Аджайи поняла, что он не сумел воздержаться от своих обычных грубостей и угроз. Спустись туда она сама – было бы намного больше проку, но у нее опять не гнулось больное колено, и она боялась ходить по лестнице.
Она подняла взгляд к потолку, где причудливая колонна – как и все остальное множество таких же опор – раструбом перетекала в гладкое, толстое, бледно-зеленое стекло. Вверху, в холодной мутноватой воде, извивался один-единственный продолговатый контур, источающий молочно-белое свечение.
Такова была одна из бесчисленных диковин замка: источниками света служили разнообразные рыбы-люминофоры.
– Где звонок? – неожиданно встрепенулся Квисс, оглядев зал.
Он оторвался от стула со всей быстротой, которую позволяли тяжелые шкуры и больные суставы, пинками отшвырнул несколько книг и сланцевых плиток, расчищая себе путь на стеклянном полу, и принялся изучать ближайший столб, в паре метров от игрового столика.
– Опять куда-то перенесли, – бормотал он, переходя к следующим столбам и колоннам; подошвы его башмаков царапали стеклянные плиты пола. – Ага! – Он уже почти затерялся в глубине зала, возле узкой винтовой лестницы, по которой совсем недавно поднялся наверх.
До слуха Аджайи донеслось отдаленное звяканье – это Квисс дергал цепочку звонка.
Аджайи наклонилась за обломком, отвалившимся от стоящей сзади колонны. Она покрутила его так и этак, надеясь разобрать витиеватые письмена, выцарапанные на черной с прозеленью поверхности; без видимой причины она задалась вопросом, от какой именно части колонны отвалилась такая табличка. Размышляя об этих материях, Аджайи потирала поясницу: наклон не прошел бесследно.
Между тем Квисс вернулся к игровому столику от другого стола, тоже небольшого, только повыше; на нем в мелком жестяном тазу под протекающим краном громоздились немытые чашки и надтреснутые стаканы. Кран был присоединен к изогнутой трубе, которая торчала из стены, возведенной – так могло показаться – из плотно спрессованной бумаги. Набрав стакан воды, Квисс осушил его залпом.
Потом он вернулся, сел на свой стул с высокой спинкой и встретился взглядом с Аджайи, которая опустила на игровой стол заинтересовавшую ее табличку.
– Не иначе как эта дурацкая безделушка снова испорчена, – проворчал он.
Аджайи только пожала плечами и поплотнее закуталась в шкуры. В балконный проем с жалобным стоном врывался ветер.
Замок, находившийся в их распоряжении, имел два имени. В стане Квисса он звался Замок Дверей, а в стане Аджайи – Замок Наследия. Едва ли в одном или в другом названии содержался какой-то смысл. Насколько им было известно, кроме замка, здесь ничего не существовало – а «здесь» могло означать что угодно. Все остальное приходилось на долю бескрайней снежной белизны.
Они провели в нем… сами не ведали, какой срок. Квисс оказался здесь первым и очень скоро понял, что в замке не бывает ни дня ни ночи, а за окнами навсегда застыл унылый нескончаемый свет; тогда он начал вести собственный счет времени, отмечая, сколько раз отходил ко сну. Эти метки он процарапывал на полу крошечной кельи, которая располагалась неподалеку от игрового зала и служила ему спальней. Теперь на стеклянном полу насчитывалось почти пять сотен таких насечек.
Когда прибыла Аджайи, которую, по всей видимости, высадили на одной из плоских крыш, среди обломков камня, на счету Квисса было уже восемьдесят семь насечек. В тот же «день» они столкнулись лицом к лицу и безмерно обрадовались встрече. До этого Квисс пребывал в одиночестве – робкие коротышки из местной челяди были не в счет; что же касается Аджайи, она возликовала, найдя хоть кого-то в этой холодной и мрачной громаде из камня, железа, стекла, сланца и бумаги.
Прошло совсем немного времени, и им стало ясно: в Терапевтических Войнах они сражались на разных сторонах, однако особых трений между ними из-за этого не возникло. Оба они слышали об этом месте и отдавали себе отчет, почему оказались здесь. Оба знали, что именно предстоит делать и как трудно отсюда вырваться; они понимали, что друг без друга им не обойтись.
Они – каждый на своей стороне – были Провозвестниками в ходе этих Войн (которые, вопреки обывательскому мнению всех времен, велись отнюдь не между Добром и Злом, а между Серостью и Яркостью); пройдя полный курс подготовки, они могли бы рассчитывать на большое будущее; но каждый из них совершил какой-то глупый просчет, который поставил под сомнение их пригодность к службе в высоком ранге – поэтому они и очутились здесь, в замке, где им была предоставлена последняя возможность, рискованная попытка, призрачная надежда на помилование: от них требовалось найти ответ на головоломку и разыграть несколько партий в различные игры.
