Kitabı oku: «Поселок Просцово. Одна измена, две любви», sayfa 26

– Да, она ими издана. Но текст-то перепечатан с православных переводов.

– Сейчас посмотрим…

Вихрова открыла куда-то наугад. С минуту следила по тексту глазами. Вдруг вонзила в текст палец:

– Ну вот, смотрите!

– Что? – я наклонился. Палец указывал на Деяния апостолов 2:40.

Свинцова прочитала:

– «И другими многими словами он свидетельствовал и увещавал, говоря: спасайтесь от рода сего развращенного».

– Ну и что?..

– Как что? «Сви-де-тель-ство-вал»! – bf. А вы говорите – православная!

Я был шоке. Было одновременно и смешно и гневно. И жажда не допустить попрания справедливости возобладала над разумной иронией. Я возвысился над нищенкой-насмешницей и провозгласил:

– Хорошо, Татьяна Николаевна. Я готов прямо сейчас привезти сюда Православное издание Библии с благословением патриарха на титульном листе. Мы с вами откроем вот этот самый стих и, я клянусь всем, чем можно поклясться, найдём там то же самое слово: «свидетельствовал». Вы согласны?

– Согласна.

– Хорошо.

Я был настолько взбаламучен этой Свинцовской глупостью и упрямством, что, и действительно, вскочил на велосипед, умчался домой, постучал к Вере Павловне (которая, благо, оказалась дома) и выпросил у неё на полчаса Библию. Та без слов отдала. Примчался обратно. Свинцова возлежала на койке с задумчиво-непроницаемым взглядом.

– Вот, посмотрите, – я открыл Деяния 2:40, – те же самые слова, вы видите?

– Это чья Библия?

– Только что взял у Парфёновой Веры Павловны. Она служит в церкви, вы ведь знаете. А вот, посмотрите – титульный лист…

Свинцова с акцентированным достоинством отодвинула зелёную книгу в моих руках.

– Я Парфёновой не доверяю.

Я вдруг понял, как глупо смотрелся с этим своим метанием на велосипеде. Но по инерции, со вздохом отчаяния произнёс:

– Но ведь это же не Парфёнова Библию издавала…

– Я вам, знаете, что покажу…

Вихрова протянула руку к тумбочке и достала цветную газету по типу «Хронометра» с масляными пятнами. Полистала. Нашла какую-то «жёлтую» статью и указала мне на заголовок: «Вокалиста группы «На-На» убили сектанты».

– Не понял…

– А что тут непонятного: «сектанты убили музыканта».

– Зачем?

– А вот, прочитайте…

– Ой, нет, Татьяна Николаевна, увольте, я такие статьи не читаю. Пойду, пожалуй. Спасибо за приятную беседу.

– И вам.

Мне было не по себе. Особенно из-за того, что я вдруг почувствовал себя практически не приспособленным к такого рода провокациям.

Всё же нехороший осадок от столкновения со Свинцовой довольно быстро исчез, тем более что, холодно проанализировав этот случай, со временем я осознал истинную причину резкой смены настроения моей собеседницы. Дело ведь было отнюдь не в её рвении к православию, а именно в праздниках. Оттого она и задала этот вопрос, проигнорировав всё прочее. Праздники – были её жизнью. В праздники больше народу приходило в церковь и, соответственно, Свинцовой больше подавали. Вот и всё. Так прагматично.

В конце концов, меня вызвала к себе в башню Богомолова.

– Игорь Петрович, я вижу, вы взялись активно рассказывать всем про Бога, и пациентам нашим…

Я видел, что Татьяна Мирославовна вызвала меня и «как власть имеющая», и как старшая из коллег «доброжелательница», и намерена призвать меня к благоразумию, спокойно, как бы «по-матерински», упредить, урезонить. Она говорила довольно мягко, но и без излишнего осторожничанья, прямо.

– Мне, Татьяна Мирославовна, это очень приятно. Ведь всё это приносит людям надежду. Многие ведь и действительно хотят узнать Бога. А знание Библии как раз и открывает для них эту возможность.

– Но для этого существует церковь, а здесь больница.

– Да, я понимаю. Но иногда больные сами вызывают меня на отвлечённую беседу о том-о сём. Что ж мне, замок на рот повесить?

– Игорь Петрович, но ведь это же – секта.

«Понятно, эта тоже, видно, «жёлтых» газеток начиталась!» И куда деваться от этой подлой ксенофобии? Ведь оно не от большого же ума. Хотя и жалко людей.

– Татьяна Мирославовна, мои родители исповедуют эту религию уже три или четыре года. Я наблюдаю за ними, и вижу, что это только привносит в их жизнь радость, стабильность и довольство. А папа-так вон даже от большой депрессии исцелился. Что ж тут плохого?

– Я рада, что у ваших родителей такой опыт. Но ведь и их могут обманывать. А народ у нас тёмный, боятся.

– Вот в том-то и дело, что боятся, потому что знаний не имеют. Что-то хорошее считают страшным, а во всякие глупые сплетни и наговоры из пятых рук слепо верят. Лично меня это возмущает.

– Ну а, кроме того, посмотрите, – вас же никто на самом деле не слушает, никому этого не надо!

– Ну как же, вон Галина Ильинична Родионова слушала с удовольствием. Свинцова даже сама пригласила, чтобы я с ней о Библии поговорил…

– Танька Свинцова! Нашли, кого в пример привести. А Галина Ильинична слушает, потому что боится вас!

– Ну нет. Ей было очень интересно, и она тоже сама просила…

– Боится, Игорь Петрович, боится! – Татьяна Мирославовна безнадёжно взмахивала руками. – И знаете, что бы вы там ни говорили, а я ни за что не поверю, что это хорошие люди, к которым вы думаете примкнуть!..

– Но ведь мы с вами – люди с высшим образованием, мы должны доверять не чутью своему, не сплетням, а фактам. Знаете что, у меня есть книга одного религиоведа. Он оценивал социологические исследования, опирался на цифры, статистику, личный опыт и научный подход. Сам он не bf. Я хочу вам завтра принести почитать эту книгу.

– Ну, приносите, почитаю, – вздохнула главный врач.

Вечером я заново пролистал Петренко и заложил страницы, где наиболее ярко обозначались причины недоверия рядового россиянина к «инаковерующим», а также приводились факты и исследования, объективно свидетельствующие о нравственности, ответственности, прилежности, приверженности семейным ценностям и прочим добродетелям bf. Некоторые ключевые высказывания я даже подчеркнул аккуратно карандашом.

Я принёс книгу Богомоловой и сказал, что если она не найдёт времени и желания целиком прочесть её, то пусть хотя бы взглянет на то, что я выделил. Она вернула мне книгу дня через два.

– Я прочитала кое-что. Мне единственное, что понравилось, что эти люди не курят. Вот это действительно хорошо. А всё остальное, – всё это «божественное», – так, – (пренебрежительный взмах рукой).

«Ну что ж, и на том спасибо», – подумал я устало.

Глава 5. Друзья?

«Не враг меня поносит – я стерпел бы; не враг меня теснит – я бы укрылся; но ты, человек мне близкий, мой товарищ и друг!» (Псалом 54:13,14, Современный перевод РБО).

Если мой разрыв с Поли и соединение с Алиной вызвали раскол в среде моих друзей, отчего некоторые дистанцировались от меня, то моя новая любовь дистанцировала от меня почти всех.

Ранней весной я решил написать письмо Паше Ястребову в Железноводск. Нас, наверное, нельзя было назвать очень близкими друзьями, хотя многое в Паше просто восхищало меня. Удивительный человек. В походах он вообще был «бог», и я даже написал что-то такое сентиментальное в его адрес в дарственном надписании к своей первой книге, по одному экземпляру которой я раздал всем своим друзьям. Помню, как первый раз его встретил. Я пришёл в общагу к Якову, как всегда с намерением провести время за преферансом, пивом, с гитарой, сигаретами, под какого-нибудь заезженного Гребенщикова на задрипанном кассетнике (и ни в коем случае не учиться, хотя следовало бы). В комнате никого не было, кроме невысокого крепенького парня, который сидел за столом спиной к входу. Меня он поприветствовал и встретил так, как будто уже сто лет меня знал. На лице легкая и вжитая улыбка, а речь тихая, с какой-то полуироничной безобидной констатацией несерьёзности различных явлений жизни. Это был как раз Паша. Выяснилось, что он близкий друг Мишки Государева и Коли Крабина (очевидно, со школы). Он учился, кажется, в Политехе (пока не бросил и не ушёл в инкасаторы), но очень ловко отцеживал из мишко-колиного медицинского лексикона всеразличные латинизмы и забавно добавлял их в повседневную плетёнку общения. Под настроение Пашка был способен рассмешить до колик. Уйдя от Дины, но ещё не зная Поли, я некоторое время пытался сойтись с Ирой Семёновой, экстрасенсшей. Однажды я притащил её к Якову на очередную сигаретно-карточно-водочную кричалку, и Паше жутко приглянулась Ира своей восторженной открытостью взора (как и многим, кто не знал Иру слишком близко). Иру следовало проводить, и Паша вызвался пристроить нас с ней у него на ночлег. Мы шли по морозному водочному к-му февралю, и Паше вздумалось нас смешить. Я не помню, что он нёс, но мы с Ирой ухахатывались до полного обессиливания. Тогда мы с ней садились в сугроб и пытались высмеяться до конца, но Паша не давал нам расслабиться и продолжал смешить. Потом мы всё-таки вставали из сугроба и шли дальше. Паша выбирал новую тему, и опять это было так смешно, что мы с трудом доходили до следующего сугроба, чтобы сесть в него.

Паша был первым среди моих знакомых, кто приобрел видак. Мы, помню, смотрели в первый день «Хищника» с Шварценеггером. А потом я несколько раз висел там на порнографии.

Сто́ит, как примеры, привести пару случаев из походной жизни и пару эпизодов, связанных с православной верой, чтобы очертить в общем, каков был Пашка. Как-то в мае мы вчетвером (ещё ходили Насреддин и Государев) отправились на северские озёра. На второй или третий день, пока мы шли, полил ледяной обжигающий дождь, и стало вдруг коченеюще мёрзко. Надо было встать, всё высушить, поставить и сготовить поесть. Но руки и впрямь онемели, настроение безнадёжно скисло, стало дико лениво и невозможно до прострации. И вот, пока я немощно собирал бессмысленный тонкий валежник, а Колёк с Майклом по очереди, сидя на своих ковриках, упражнялись в ироничном словоблудии, труня над Пашкой, этот герой один нарубил весело целую сухую поленницу (ибо не поленился обтесать влажные наружные края у каждого полена) поставил, взбодрил и перед каждым изгаляльщиком и каждым немощным таскателем мокрых палочек поставил по тарелке горячего супу, и всё за какие-то полчаса. А потом, измождённый, лёг спать в палатку. Но вредный Государев не давал, и поминутно будил героя. Несчастный же герой смиренно вздыхал и ворочался.

Курсе на третьем, летом, мы всемером (был ещё Тимофей Вестницкий, Маришка с Колей и ещё две девушки с нашего курса) отправились в водный поход куда-то в И… волость. Походик был недлинный, всего дня четыре. Но в последний вечер вдруг обнаружилось, что нечего пить. Все были уверены, что водка кончилась ещё позавчера. А выпить хотелось. Особенно Кольку Насреддину. Паша начал с ним диалог.

– Что, дядя Коля, плохо, да?

– Я не понимаю, почему в лесу никогда ларька нет.

– Да-а.

– Пашаня, а у тебя ведь есть чего-то, я же знаю.

– Да откуда, с чего ты взял? Моё же всё ещё в первый день выпили, забыл что ли?

– Ну да. Эх. Что же делать?

– Может в деревню сбегать?

– Ага. Пока добежишь, и в окна стучать в 12 ночи. И там три дома всего, из которых только один, может быть, жилой. Ты побежишь?

– Не. Мне нормально. Это тебе догнаться хочется.

– А автобус там последний когда до И… уходит?

– Коль, ты чего, в И… решил поехать? (Паша заливисто смеётся.)

– Ну а чего делать?

– Вон, пускай Игорь песню споёт.

– Да не поётся насухо. А там дождь. Сидеть в дурацкой палатке всю ночь и смотреть друг на друга. Скучно.

– Ну всё, заныл, заныл.

– Не надо было всё выпивать в два дня. Кто так делает?

– Да, кто? Ты же первый всё и выпил.

– Ладно, Паша, не изгаляйся. Все пили…

Я пою песню. Грустную. И всем нам грустно.

– Ладно, – Паша выползает из палатки.

Коля ликует:

– Я знал, что у него есть, знал, знал!!.

Паша приносит две бутылки. Теперь все веселы. А пьяную Лену Ночнову потом пришлось даже из реки доставать.

Собрались у Крабиных на Рождество. Паша предлагает по-серьёзному поднять тост за Марию, мать Иисуса. «Она же его родила, она же мать». Потому что Паша тяготеет к православию (всегда, однако, трудно понять и определить до какой степени, прям как с Вероникой Александровной). Но тост, конечно, оригинальный. Понятно, что мы тут, в целом, просто бухаем в тёплой дружеской компании, и нам хоть Рождество, хоть Революция, хоть Дедмороз. Однако же, Паша вырос над банальщиной с этою стопкою своею. Коля, как всегда в подобных случаях, умоляюще-труняще-утихомиривающе: «Паааш, ну, Паааш, ну ладно тебе».

Идём куда-то пронзительно с Пашей мимо «красной» церкви. У входа, на тротуаре сидит скрюченная бабка, милостыню собирает. Паша шуршит по карманам, находит пятёрку, возвращается: «На, мать, помолись за нас; мы же грешные, а тебя Бог услышит». Мне странно: вот с чего он взял? То, что она унизилась с этом вымоганием милостыни, или то, что не на вокзал пошла просить, а у церкви, разве делает её автоматически менее грешной, чем мы с Пашей? Хорошо, Паша осознаёт (в отличие от большинства постсоветских граждан), что он грешный, и не может отстать от греха, потому что молод. А Бог слишком требователен, а потому для него лично недоступен. Но эта бабка-то при чём? Она меньше грешила в молодости или встала сейчас у церкви, потому что сейчас раскаялась? Но разве это доподлинно известно?.. Нет ответов. И я ничего тогда у Пашки не спросил. Я в то время наблюдал, а не проповедовал.

Мы не были с Пашей близкими друзьями, но я не могу определить почему. Наверное, потому что существуют же «второстепенные» друзья. Вероятно, я являлся таковым для него. А он для меня. Меня, в частности, охлаждало то, что, очевидно, он был непрост. Государев говорил, что Паша любит нудеть и плакаться и даже впадать в уныние из-за ерунды. Но я такого за Пашей совсем не замечал. Выходит, для меня он прячется за ширмой с нарисованным смайликом. И однажды, на «берёзе», в стадии разрозненно-пьяной болтовни, лёжа поодаль от костра, Паша и правда, принялся «ныть» по поводу шефа на новой работе, о том, как паскудно он себя с ним, с Пашей, ведёт. Я сильно загрустил, потому что мне было сильно жалко Пашу; я хотел, но не знал, как ему помочь. И вдруг, увидев это, Паша спросил меня:

– Ты что, загрузился?.. – даже с пристрастием и полусмехом, – ты что, напрягся?

(Я подумал: а почему бы мне и не напрячься, если мы с ним друзья? Он же только же что делился со мной горестью? Что же теперь вдруг смешного во мне?) Мне стало даже обидно. И я так и не понял, что это было, и слил всё на водку.

И теперь я написал Паше письмо. Наверное, мой первый полулитературный опыт за три года. Мне показалось, я очень красиво, эмоционально и душевно (хотя в чём-то и сдержанно) поделился с ним своими новыми знаниями, откровениями и положениями веры. Написал, что хотел бы, если он захочет, делиться с ним и дальше этими знаниями.

Паша на письмо не ответил, но мы встретились на свадьбе Государева.

Государев женился-таки на Вике Слезновой, девушке для меня всегда немного загадочной в силу её негромкости и, по крайней мере кажущейся мне, интравертивности. Я не имел подхода к Вике, и что в ней нашёл Государев, – так никогда и не понял. На свадьбе я вручил им в качестве подарка, конечно же, Библию, на что получил в ответ от Мишки снисходительный хохоток, а от Вики – молчаливый, свёрнутый набок губонос. Благо, других подарков была куча (не таких возвышенных). Один только Коля, кажется, ничего не поднёс, ибо в тот момент пребывал в торпидном запое, разбит горестью и на мели.

Я отошёл поговорить с Артёмом Новосельским. Смерть дышала ему в затылок, и, мне казалось, он, как никто, благосклонно отзовётся на мою проповедь. Артём, действительно, был мягок, нерасторопен и спокоен во время беседы. Однако почти сразу же оговорился:

– Всё это может быть, но Бог меня не любит.

Я не ожидал такого резкого поворота, и даже не знал, каким узлом связать эту порванную тяжёлой Артёмовой рукою золотую ниточку.

– Почему ты так уверен?

Пожал плечами:

– Не знаю. Болезнь тяжёлая. Я умру скоро.

Я почему-то вцепился в воскресенье. Начал пересказывать библейские сюжеты. Артём в паузе перебил, горько усмехнувшись:

– Да, знаю, «талифа куми».

Я видел, несмотря на его искреннюю мягкость, что он не верит. (Хотя мне было приятно, что я говорю с человеком, третьим после Веры Павловны и священника, хотя бы что-то знающим из Библии, а это было для меня едва ли не равносильно вере.)

Со свадьбы мы ехали с Пашкой Ястребовым на автобусе, на задних сидениях. Я знал, что он получил и прочитал моё письмо, но он молчал. Я понимал, что это, скорее всего, из-за его приверженности православию, и он не рассматривал меня сейчас ни как единоверца, ни как проповедника. Моя вера была ему чужда. Но я упрямствовал, и мне хотелось знать, что конкретно из того, что я открыл ему в Библии, претит ему. Каким-то образом беседа всё же завязалась, правда, я не помню, в каком ключе и о чём. В основном она была односторонная: я пространно и эмоционально рассуждал о чём-то, что Паша обозначил то ли как посыл, то ли как общее возражение. Каким-то боком меня вынесло на десять заповедей. Вдруг Паша перебил меня:

– А может девять?

– Что девять?

– Заповедей.

– Ну, пускай будет девять. Это не так важно в контексте того, о чём я говорю. Ведь дело в том, что…

Вдруг Паша рассмеялся, громко, на полавтобуса, и как-то нехорошо, как будто хотел меня поймать на чём-то и поймал. Я удивлённо посмотрел на него. Паша выразил мне скорее серьёзно, чем шутя:

– Ну ты определись, девять или десять. Серьёзно. Это же святое.

Я растерялся. Получалось как-то по-свинцовски, как с этим На-На её, только хуже, потому что говорил друг. Я же был искренним с ним. Он мог бы сказать, что ему неприятен разговор, или что он верит во что-то иное. Но зачем эти подколы и провокации? Я смутился и еле смог вырулить беседу на нейтральный уровень. Причём духовная тема была скоропостижно свёрнута. Поговорили о Кольке и Маришке. Паша поделился, что уехал как раз из-за этих их разборок. На Узбекистанской он вышел: там жила его сестрица Лера. Больше я его не видел.

В какой-то момент я решил навестить и Вестницких. Тимофей был хмур. Он, впрочем, и всегда, в основном, сдержан на эмоции. Но мы не виделись почти три года, и у нас не было такого, чтобы наша размолвка так или иначе вербально обозначалась. Они с Ярославовной предоставляли долгое время квартиру Полине под съём, очевидно, в виде проявления дружеской поддержки, а я, по видимому, по-свински самоустранился. Но всё же это осталось в прошлом…

Ирина Ярославовна была, как обычно, проста и говорлива. Как, да что? В том числе и о вере моей. А меня по этому вопросу в то время за язык тянуть не надо было совсем. Но от беседы нашей с Ярославовной настроение у Тимохи упало совсем. Он посуровел.

– Ну с чего ты всё это взял? Это же просто сказки! А ты же взрослый человек. И не дурак с виду…

– Ну а что конкретно тебя не устраивает?

Тут вмешалась Ярославовна:

– Игорь, вот ты мне ответь: у bf есть иерархия?

(Ох, и тут провокации всякие пошли. Как будто в православии, куда она ходит иногда, никакой иерархии нет.) Я уже начинал побаиваться всех этих подвохов и взял расплывчатый тон.

– Смотря, что ты имеешь в виду. В любой организации, абсолютно любой, есть люди, несущие тот или иной уровень ответственности.

– Понятно, – смиренно уклонилась от дальнейшего Ирина.

Я снова переключился на Вестницкого. Он, понятно, коснулся вопроса крови. Но больше, мне кажется, его задевала непосредственно концепция веры. Его раздражало само слово «Бог».

– Что ты заладил: «Бог», «Бог»! Я – сам себе Бог, – и Тимофей авторитетно указал себе ложкой на грудь (мы что-то жевали в тот момент на кухне).

Я понял, что это уже перешкал и мягенько свильнул куда-то в другую тему.

Когда я ушёл от них, мне сделалось грустно. Я понимал, что Вестницкие совсем не ждут меня с моей проповедью и моей новой жизнью. И с этим ничего нельзя было поделать. И я думал: «Вестницкий говорит мне, благовестнику: это сказки! Но нет, весь этот мир, который отверг и отвергает Бога – страшная сказка, а то, о чём говорит Бог в своей Книге – и новый мир, и воскресение, и спасение от греха через то, что сделал Христос и веру в это – это прекрасная реальность!»

Глава 6. Провозвестник.

«Всё должно проходить благопристойно и с соблюдением порядка» (1-е послание Коринфянам 14:40, Открытый перевод).

– Ты же проповедуешь во всю, тебе надо становиться провозвестником, – сказала мама. Это было где-то в начале мая.

– Ну, надо-так надо, – я был готов. – Что-то типа экзамена, что ли?

– Не знаю точно, как в твоём случае это будет. Ты же даже не изучал. Короче, приезжай в эту пятницу, сходишь на собрание, там подойдём к служителю.

Я приехал. С тех пор, как мы с Поли побывали на встрече собрания bf года 4 назад, много воды утекло. По К…-М… вместо двух было уже 7 или 8 собраний. Мама и папа посещали Юго-Восточное, территориально. Они собирались в актовом зале в 14-м училище по понедельникам и пятницам. Мы с папой сели в заднем ряду. Ко мне подошёл худой паренёк лет 20 и подал мне руку. «Николай». Смотрит уверенно, проницательно и спокойно. С мамой заговорил на «ты» – было непривычно.

Папа объяснял неторопливо и как бы смущённо, что если будет желание, можно поднять руку и сказать комментарий. Я наблюдал, как входят и рассаживаются люди, здороваются, улыбаются и смеются. Обратил внимание на Свету Веслову: красивая уверенная женщина, – в лице что-то суровое и в то же время всегда готовое к искренней улыбке. Молодёжи немного, – несколько красиво, но скромно одетых девушек. Были, зато, родители с детьми разных возрастов. Дети послушно сидели рядышком. Общий дух стоял радостный и доброжелательный. К нам, чтобы познакомиться со мной, подошли две или три женщины с радушными улыбками. Мама всем объясняла, что я за фрукт, мол, самоучка из деревни, но при этом как бы и её собственный сын. Некоторые меня уже знали и тоже подходили, чтобы поздороваться. К началу народу набралось человек 80. Песчанов (служитель) был с головой занят организацией встречи и не мог отвлечься на мамин вопрос. Программу я помню плохо. Папа однажды поднял руку и сказал что-то довольно коротко. Пели песни по номерам из песенника под ровный фортепианный аккомпанемент в записи. Было несколько хорошо поставленных, красивых голосов. Общая молитва, обсуждение Библии по темам, имитация проповеди с целью обучения. Всё спокойно, организованно. Я чувствовал себя вполне на месте. Хотя и волновался.

Сразу по окончании встречи подошёл Андрей Песчанов, мужчина лет 35, густо-усатый, с улыбкой во все усы, южный (они с женой прибыли сюда помогать откуда-то с южного побережья). Поздоровался со мной. Мама объяснила, что я живу в деревне, самостоятельно Библию изучил, и как бы мне провозвестником стать, а не не-пойми-кем.

– Ну, молодец, что́ тут скажешь, – окинул меня усато-улыбчивым взглядом, – а что за деревня?.. Т-й район? А, ну это надо к Светлову, Т… – это их район. – И в заключение, с весёлым смехом, блеснув белыми зубами: – Вот такой я бюрократ!

– Вот уж точно, бюрократище, – проворчала мама.

– Да не беда. У них же завтра как раз большое собрание в клубе Михайлова. Вот сходите, да заодно и поговорите с ним.

За ужином мама спросила:

– Ну, как тебе собрание?

Я задумался.

– Красивые люди.

Мама удивилась тому, как я выразил своё впечатление. Мне самому было не очень понятно, почему я так сказал. Возможно, где-то в подсознании мелькнули образы красивой, уверенной женщины Светы Весловой и молодых людей в костюмах и галстуках, хлопочущих не о том, где бы взять пузырь самогону на этот вечер, а о чём-то поистине высоком и достойном.

– Но Светлов – парень серьёзный, так что ты, на всякий случай, подзубри вопросы на крещение, – сказала мама и дала мне книгу с вопросами. Я подзубрил.

– Здорово, что ты будешь на большом собрании. Место, где много святого духа.

На другой день мы пришли на Михайлова. Народу было – тьма. Но при этом, опять же, не давка, не дым сигаретный и не матюкание. Все нарядно-парадные и при этом весело, с улыбками общающиеся друг с другом. Иные обнимались, видимо, встретившись после разлуки. Хотя, как и при любом скоплении народа, ощущалась некоторая кутерьма, но этот дух радостного (без экстаза), дружеского общения, локализуясь над отдельными группками, как бы при этом витал и над всеми. Мама указала мне на седую, но с энергичным, бодро-целеустремлённым лицом женщину, которая готовилась присесть на два-три ряда впереди нас. «Вот это Мария Воронова – настоящая пионерка», – «пионерами» у bf назывались те, кто брали обязательство ежегодно проводить определённый изрядный объём времени в проповедническом служении. К маме подошла Катя Светлова, жена Андрея. Она рассказала в общих чертах о том, как они с мужем прошлым летом побывали на международном большом собрании в Польше. «Там на стадионе тысяч сорок было. Представляешь, такая толпа как встанет песню петь. Э-э-эх!». Катя тоже была уверенной, спокойной и доброжелательной. Речь – проста и приятна. Она недолго пообщалась с нами и поспешила к кому-то ещё.

Началась программа. В произносимых речах многое мне было известно и понятно, большинство открываемых и обсуждаемых библейских стихов – знакомо. Демонстрации и сценки, подчёркивающие определённые моменты проповеднического служения и христианской жизни иногда казались не очень реалистично поставленными, но основные мысли и уроки, опять же, – просты и понятны.

В перерыве мы с мамой отыскали Андрея Светлова. Внешне я его знал, – это был тот самый парень, черноволосый красавец, что изучал с моими родителями Библию у нас дома года три назад. Андрей, мне показалось, возмужал и как бы ещё больше ушёл куда-то ввысь. Весь вид его говорил о достоинстве и степенности, во всей его фигуре чувствовалась твёрдость, одновременно и отталкивающая, и притягивающая, подкупающая.

Спокойно выслушав от мамы мою историю, он подошёл ко мне, поздоровался и встал сбоку, глядя вместе со мной в пространство холла, где суетились и жужжали радостные люди, иногда бегали дети (их потихоньку кто-нибудь останавливал и уговаривал вести себя поспокойнее).

– Игорь, с тобой кто-нибудь изучал книгу «Знание» или брошюру «Что от нас ожидает Бог»? – спросил Андрей.

– Нет. Но я сам их прочитал.

– А собрание ты регулярно посещаешь?

– Нет, я ведь в Просцово живу, там нет собрания.

– Я слышал, ты хочешь быть провозвестником?

– Да.

– Здорово. Это приятно слышать, правда. Но тебе надо что-то придумать, чтобы регулярно быть на встречах собрания. Знаешь, ведь в Т… есть группа. Там каждую неделю встречи проводятся. Ты мог бы постараться присутствовать на них? Это было бы замечательно.

– Хорошо, я постараюсь.

– Ну и отлично, молодец.

– А кто там, в Т… из братьев? – спросила мама.

– А туда же каждую неделю кто-то из нашего собрания приезжает. Но там есть и местные. Вон, подойдите к Андрею Субботину, он постоянно там служит, он расскажет вам, как и чего; с ним можешь после собрания и брошюру поизучать. Всё ведь по порядку должно быть. J – Бог порядка, ты же знаешь, сестра Галина, – обратился он напоследок к маме с лёгкой усмешкой.

– Знаю, знаю, – посмеялась мама.

Мы отправились к Андрею Субботину. Он был крупный, лет тридцати, с задумчивым, необычным, выразительным лицом. Черты лица, пожалуй, излишне грубы, глаза слегка расходятся. В нём тоже чувствовалось нечто основательное, но, в целом, мне показалось, он был как-то и закрыт. Нашу историю Андрей выслушал безэмоционально, но очень серьёзно; ко мне отнёсся без всякого панибратства, нейтрально. Голос он имел густой, негромкий, внушительно-деловой, интонации – серьёзные и раздельные. Он просто дал краткую информацию. Воскресенье, гостиница «Уют», 9:30.

Мы отправились на вторую часть большого собрания.

Когда собрание закончилось, и мы вышли на улицу, оказалось – вдруг выпал майский снег. Он лежал густым слоем на уже-было позеленевших кустах. Что-то в этом мне виделось необычное, чудесное. Воздух дышал свежестью. Я чувствовал себя входящим в новую волнующую, прекрасную жизнь. Мне было счастливо. Папа с мамой, я знал, тоже были счастливы; рады за меня, рады объединиться со мной в истине.

По дороге домой мы зашли в «Колос», маленький магазин в наших дворах и взяли там бутылку «Укромского сувенира» – в то время он был дёшев и вкусен. Я знал, что после больших собраний родители обычно приглашали к себе на ужин компанию единоверцев, но в этот день они не пригласили никого. Мы сели за стол втроём. Нам было очень хорошо вместе. Мы смеялись, пили «Сувенир», закусывали каким-то быстрым маминым салатом. Именно в этот момент я вдруг почувствовал, что они стали мне не просто родителями. Теперь они – мои друзья и единоверцы, мои духовные брат и сестра. Не помню, о чём мы говорили. Конечно, и на библейские темы, и на темы христианского собрания, но и о чём-то простом, незатейливом; цитировали любимые фильмы. Я видел, как им хорошо. И видел, что эта радость их не сиюминутна, а основательна, долговечна и нетленна.

Глава 7. Алина.

«И будут двое одна плоть» (Бытие 1:24, Синодальный перевод).

Здесь я подошёл к самому тяжкому моменту моего повествования. Алина. Мне до сих пор трудно самому для себя формулировать всё это. Ибо перед Богом я всегда могу быть честен, и я знаю, что вина моя значительная, но я до сих пор не уверен, насколько далеко она простирается, сделала ли всё возможное Алина, и вовлечены ли в нашу общую вину те, кто вовремя не дали мне внятного совета. В те дни, пребывая в эйфории, я не имел, пожалуй, в голове осязаемого представления, что две мои любви должны неминуемо столкнуться, и что, по сути, единственная значимая и животрепещущая проблема на настоящий момент в том, какой путь (формулу, стратегию, образ действий, настроенность силы и ума, политику) мне избрать, чтобы столкновение это было максимально мягким, и то, что выходило из этого, впоследствии могло выжить, адаптироваться и возродиться.

Как бы то ни было, я был груб, неотёсан и прямолинеен до омерзения. Но и чувствовал, что ничего не могу с этим поделать, видя непреодолимую преграду как в своём, так и в Алинином характерах. Я только отчётливо понимал, что Алина, мягко говоря, не готова к тем радикальным переменам в нашей жизни, предпринять которые я уже однозначно и бесповоротно решил. Меня унесло уже чрезвычайно далеко, а она барахталась где-то на задворках. Конечно же, она не была из тех, кого до смерти напугали все эти замешанные на ксенофобии байки. Например, один из её близких товарищей по институтской тусовке, Паша Зноев, был, напротив, дико разносторонним «интеллектуалом», сующим нос во всё новое и загадочное (от йоги, индуизма и эсперантизма до, в том числе, «нестандартного» христианства навроде bf), однако ни во что из этого целиком не погружающимся, дабы чувствовать себя в любом окружении и любой нестандартной обстановке вполне себе «рассекающим», спокойным и самодостаточным, себе на уме. Такой подход был, с определённой точки зрения, и оправдан, и разумен, и, кажется, Алина вполне-себе тяготела к нему. Во всяком случае, мне навсегда въелась в память та история про её первую встречу с проповедниками (наверняка bf), ещё в институте. Они подошли к ней в подъезде её дома и спросили, верит ли она в Бога. Вопрос Алину возмутил. Какое дело каким-то там посторонним людям до того, что интимно до святой неприкосновенности?!. (Впрочем, я склонен судить, что возмущение это скорее не от глубокого убеждения, что вера – это нечто очень личное, а скорее от гордости, маскирующейся тем, что человек не способен сам себе признаться, что веры он, по большому счёту, не имеет, а зачем всяким проходимцам знать о серьёзных дефектах совести моей?) Так или иначе, идея изолированности и закрытости в смысле религиозного исповедания была для Алины тем, что вполне её в этих вопросах удовлетворяло. Видя мою эйфорию в период изучения и лицезрея, как я превращаюсь в ревностного проповедника, она, тем не менее, нисколько не перечила мне и даже поддерживала, видя, как что-то вливает в меня жизненные силы, даёт быть «на плаву» и даже приводит к чему-то реально позитивному (к примеру, если принять во внимание мой отказ от курения и несомненно формирующуюся во мне непоколебимость в отношении верности, преданности семье и вообще нравственности). Но стать bf в полном смысле слова, – это, пожалуй, перебор. Ведь тогда это чревато, как минимум, полным изменением, так сказать, стиля существования, а, как максимум, моим очень частым отсутствием в семье и, вследствие этого, неизбежной отстранённостью от неё. Преодолеть это возможно лишь тем, чтобы всецело занять мою сторону, а это значит – ломать мировоззрение, в поте лица преодолевать различного рода сомнения и несостыковки в убеждениях, как по мелочам, так и по-крупному. Выходило, что, с её точки зрения, было максимально адекватно, если бы я остался унифицированным, «безобидным» чудаком, и всё.