Kitabı oku: «Рецепты еврейской мамы, 30 лет спустя», sayfa 2
Глава 2
Рассказ тети Ани
А потом мы долго-долго пили чай на кухне новенькой квартиры моей мамы, пока утомленный перелетом и впечатлениями Борис Абрамович дремал под пледом на диване.
И вот что тетя Аня мне рассказала.
* * *
Это было в мае 1972 года, когда мы только самым близким родственникам поведали под строжайшим секретом о решении уехать в Израиль. И тут выяснилось, что у Бориной племянницы в Киеве осталась одиннадцатилетняя дочка – Клара. Идочка, племянница, скоропостижно умерла от рака. Что нам оставалось делать? Мы заплатили уйму денег, чтобы быстро переделать документы и удочерить ребенка.
Господи, Кларочке было всего одиннадцать лет. И она, в отличие от нас, жила полнокровной жизнью здорового ребенка, включающей в себя много-много всего: школу, друзей, балет, катание на коньках, гимнастику, страшно важную дворовую дружбу и т. д. При этом она пережила смерть мамы, впервые увидела нас, а добрые соседи-евреи, как мы, объяснили ей, что она «живет в коммунистической стране, которая совершенно непригодна для жизни людей», и что теперь ей нужно ехать в какой-то Израиль не пойми с кем. Честно говоря, смысла этих формулировок ни я, ни тем более она тогда не понимали, а о сути государства не задумывались вообще. Я лично хотела увидеть сына и внуков. Конечно, Борух от меня не скрывал, что посещает вместе с девочкой некие конспиративные встречи, на которых его учат отдельным фразам на иврите. Но мне казалось, что иврит был нужен им исключительно для того, чтобы быстрее пройти все формальности, а совсем не затем, чтобы когда-либо применить на практике язык нашей исторической родины. Я даже не могла представить, что где-то есть страны, в которых говорят на этом странном наречии, и есть люди, путешествующие вне границ Советского Союза.
Мне кажется, что в свои пятьдесят шесть лет я реально не встречала ни одного «живого» иностранца, кроме жены сына, да и ту видела только на фотографиях.
Нет, безусловно, я была образованной женщиной и легко могла назвать большинство столиц мира, связать их со странами, а страны – с континентами, но эти знания были чем-то абстрактным, никак не связанным с той моей настоящей запорожской жизнью. И, конечно же, в голове не укладывалось, что совсем скоро я смогу САМА увидеть совершенно невообразимый и очень книжно-газетный мир, ту же Вену или Тель-Авив. Известие о скором отъезде вызвало у меня буквально оцепенение. Как? Что? Стоит ли? Почему с девочкой? Как оно все ТАМ будет?
Боря мне на эти вопросы не отвечал. Добавь к этому строжайший запрет на то, чтобы обсудить наш отъезд с кем-либо, ни с одной живой душой…
Как выполнить это требование, когда тебе так радикально меняют жизнь? Как осознать, что через шесть коротких недель все наше запорожское и Кларочкино киевское имущество будет продано, а нас отвезут в аэропорт, чтобы посадить на борт самолета «Киев – Вена»?
Каждый человек, которого я знала почти всю свою жизнь, казалось, БЫЛ РЯДОМ ВСЕГДА. Никто НИКУДА не двигался, не уезжал. Самым серьезным потрясением для большинства являлся переезд из одной квартиры в другую. И даже этот переезд на соседнюю улицу был для большинства страшным стрессом, разрывом с привычной жизнью, старыми связями и друзьями. А тут такое!
Нужно было принять и понять, что в родной дом я не приеду вообще никогда. Никогда в жизни больше не увижу тебя, твою маму, Миру, не поздороваюсь с соседями, не поболтаю с друзьями, не войду в свою кондитерскую на Ленинском, которую я обожала, хотя частенько и поругивала вкус их булочек.
А девочка? Нет, Инночка, ты только представь! Кларочка потеряла маму. Но мама уходила так тяжело, что внезапное появление нас клином вышибло клин. Она закончила пятый класс. У нее были летние каникулы, и я никак не могла ей объяснить, что на следующее первое сентября все-все-все опять вернутся в ее класс, а ее самой в нем не будет. Я разговаривала с Кларой, представляя, что говорю с тобой. Но и из твоей жизни исчезнуть мне казалось невозможным. Для нее, ребенка, это все, все мои слова, были похожи на смерть. Если честно, то и для меня самой чуточку тоже. Ты умная девочка, любишь книги. Ты поймешь. Мне тогда показалось, что меня полностью сотрут со страниц книги жизни.
В аэропорту я тихо плакала, а Клара просто кричала. Горе было безутешным. Сказать «прощай» провожавшим нас малознакомым людям, соседям Клары, я не могла и все твердила сквозь слезы: «До свидания! До встречи!» Никаких особых деталей отъезда в памяти не сохранилось. Только устойчивое ощущение того, что мне было действительно очень плохо.
* * *
Несколько часов спустя мы приземлились в Вене и тут же были срочно отправлены в какое-то «безопасное» место в венском аэропорту под конвоем взволнованных людей в военной форме. Я ничего не понимала. Более того, даже мой Борух пребывал в растерянности. Мне как-то путано объяснили, что мы должны были стать «призом» для каких-то бандитов, но все обошлось.
Лишь несколько лет спустя я узна́ю о террористах и заложниках, прочту о событиях 8 мая 1972 года и рейсе № 572 от Брюсселя до Тель-Авива, о 99 пассажирах, о благородном Сайерете Маткале, который сумел под видом механика, обеспечивающего заправку самолета горючим, пробраться на борт, ликвидировать террористов и освободить людей.
Уже в Израиле мы узнаем о резне в аэропорту имени Бен-Гуриона в мае того же года, жертвами которой стали 26 погибших и 78 раненых. Мы услышим бесславное имя японского подданного Косо Окамото, ставшего позорным клеймом для всей демократичной Японии и одним из самых ярых террористов.
Но в день нашего прилета мы были озабочены только собственной судьбой и совсем не задумывались над тем, почему столь гостеприимен Запад? (Ведь с нами носились, как с самыми дорогими родственниками, по которым дико соскучились.) Мы не думали тогда, откуда взялась мода на защиту евреев от антисемитских и антиизраильских нападений.
Я помню, как нас этапировали за пределы Вены, в старинный и изолированный от внешнего мира замок Шуно, под неусыпным любезным надсмотром израильских коммандос и австрийской полиции. Нужно ли говорить, что при этом нас сопровождал полный информационный вакуум, компенсируемый уверениями в том, что все делается для нашего блага, для того чтобы мы не были похищены или убиты по пути на историческую родину.
Как показала история, такая сверхбдительность оказалась ненапрасной. И налет на поезд «Вена – Шуно» все-таки был совершен. Правда, год спустя после нашего оттуда отъезда, в сентябре 1973 года.
* * *
Однако я лучше опишу свои ощущения от того, что мне пришлось увидеть в Австрии.
С чего бы лучше начать?
Изумление – вот самое правильное слово! Просто какой-то эмоциональный коллапс на грани нервного срыва. Ты помнишь наше Запорожье? Вечно серое от «Запорожстали» небо и серый гранит сталинских зданий на нашем проспекте? Внезапно я поняла, что всю свою долгую жизнь я провела в сером городе. Точнее, в городе «серых». Серых зданий, серых улиц, серых автобусов и автомобилей, серых тканей и, главным образом, серых лиц. Все, что не являлось красками живой природы (травой, деревьями, цветами), было уныло серым. И вдруг, выйдя за пределы этого города, я внезапно увидела мир в полном его цветном великолепии, с миллионами мельчайших цветовых нюансов всех оттенков радуги.
Это состояние захватывает дух и одновременно тревожит. Нельзя резко вынырнуть из глубины моря на поверхность без риска заработать кессонную болезнь. При быстром, аварийном всплытии (каким был наш отъезд из Союза) требуется барокамера. Этой «барокамерой» стал старинный замок Шуно. Тоже серый, в силу своей древности, но уже с ощутимым мускусным запахом свободы. Мы провели в нем три дня, и теперь я понимаю, что трехдневная «адаптация» перед отъездом в Тель-Авив была очень мудрым шагом израильских властей, ведь она позволила постепенно стравить давление и не допустить у иммигрантов настоящего культурного и эмоционального шока.
Наконец, три дня спустя мы приземлились в аэропорту Тель-Авива. Встречающие задавали нам много смешных и бесполезных вопросов (смешных, потому что для нас они были просто китайской грамотой). Ну, например: где мы хотим жить, где планируем работать, какую именно часть Израиля мы предпочитаем? Не только я, но и Борух не могли ответить ни на один из них. Мы вообще-то уже были на пенсии и ни о какой работе даже не думали. Тем не менее я рискнула и сделала, как мне казалось, очень умный выбор в пользу городка с шикарным названием Арад, близ Беэр-Шевы. (В случае крайней необходимости почему-то все важные решения в нашей семье принимала именно я, а не Борис Абрамович.)
* * *
Арад оказался малюсеньким городком с населением всего 10 тысяч человек, расположенным в зоне полупустыни. Основной аргумент моего выбора заключался в том, что, прибыв из мегаполиса, а потом и из столицы, мы будем нуждаться в отдыхе и уединении. А что для этого подходит лучше, чем городишко с двумя улицами и единственным магазином? Тем более что там отличный сухой климат…
О, да! Арад был сух. Абсолютно, законченно сух. В этом были уверены все, кто обсуждал со мной варианты нашего дальнейшего проживания. Поэтому я никогда не забуду взгляд, которым наградил нашу новоиспеченную и странную семью агент иммиграции, убедившийся в том, что мой «роскошный» выбор места проживания окончательный и обсуждению не подлежит. Так смотрят на серьезно и неизлечимо душевнобольных людей, убежденных в своей правоте. Как поспоришь с психом? В этом взгляде были и жалость, и надежда, и недоверие, и полная растерянность.
Получив документы и договорившись о вызове такси, мы ступили из безразлично-прохладного, кондиционированного, а потому невкусного воздушного пространства аэропорта в самый настоящий июльский ад! Моим первым осознанным чувством было непреодолимое желание снова убежать в зону иммиграционного контроля и попросить там гуманитарного убежища. Я не знаю, какая была тогда температура? Тридцать градусов? Сорок? Выше? Добавьте к этому одуряюще сладкий запах цитрусовых и шумовой уровень улицы, многократно превышающий любые допустимые в день праздничного салюта децибелы, а также увиденную впервые в жизни толпу полуголых людей. (Пляжники они, что ли, все?) У нас дома так никто не одевался!
Неудивительно, что я потеряла способность говорить.
К счастью, нас выручил таксист. Он был доброй душой, этот улыбчивый старый еврей, заботливо усадивший нас в автомобиль, открывший настежь все окна и вручивший каждому по бутылке холодной минералки. Точнее, минеральную воду дали нам с Борухом, а Кларе досталась кола. Это была ее первая кола в жизни!
Я с огромным подозрением отнеслась к «черной воде», ее странному вкусу, цвету и предложила девочке незамедлительно выбросить непонятный напиток.
– Что если это наркотики или яд? – переживала я.
Ответ Клары был удивительным для одиннадцатилетнего ребенка:
– Мама Аня, ну, если бы таксист собирался меня отравить, зачем бы он выбрал такую подозрительную жидкость? Посмотри, какая яркая бутылка. Если ее внешний вид буквально кричит об опасности, то вкус, наверное, будет совершенно нейтральным. Попробуй сама!
Мы еще в Киеве договорились, что для того чтобы не было лишних вопросов, Клара будет называть нас мамой и папой. И я смело сделала свой самый первый глоток колы. Она была очень сладкой, игристой, бодрящей, пряной и резкой. Вкус мне одновременно очень понравился и вызвал легкую тошноту.
Это, пожалуй, стало первым заграничным осознанием того, что теперь в жизни мне будут встречаться не только однозначные вещи. В мире, помимо «хорошо-плохо», «вкусно-отвратительно», «красивоуродливо» существует нечто более сложное. И самый жгучий интерес вызывает именно эта дуальность вещей. Смакуя каждый маленький глоточек любопытного черного напитка, я, почти как маленькая Клара, раздумывала над этим внезапным открытием. Я ощущала себя Алисой в Стране чудес и отчаянно верила, что с этим волшебным напитком моя жизнь полностью изменится и будет абсолютно безоблачной и замечательной.
Однако… Не все так быстро. Очевидно, жизнь ни у кого изначально не планируется в виде удивительной сказки про Алису…
* * *
Спустя три часа непрерывного движения по местности, которую я, примерная зрительница всех выпусков передач «Клуб кинопутешествий» и «В мире животных», сразу опознала как зону пустынь, мы достигли того места, которое можно описать исключительно как оазис на поверхности Луны. Холмистая, иссушенная земля, известная путешественникам и просто любителям географии как Негев, плотно окружает Арад. Низкая растительность, сливающаяся по цвету с землей, практически неразличима. Песка нет. Земля более плотная, утрамбованная, лимонно-серая. Холмы невысоки и скруглены ветром. Пейзаж в точности повторяет лунные снимки, которые я видела в журналах. Среди этого лунного ландшафта возвышается несколько строений. Максимальное количество этажей, которые мне удалось насчитать в зданиях, не превышает шести. Архитектура однородна. Новые чистые стены, маленькие окна, закрытые перфорированной пластмассой. Тогда я еще не знала, что жалюзи и рольставни – это единственный способ сохранить в доме прохладу, укрывшись от палящего солнца.
В одном из таких домов, построенных в форме буквы «Г», нам предстояло жить. После долгого и утомительного путешествия надежда, наконец, очутиться «дома» и как минимум принять душ вызывала на наших лицах неисчезающие улыбки. Управдом по имени Ханна, которая передала нам ключи и провела первый ознакомительный инструктаж, была, вероятно, когда-то давно доброй и приветливой женщиной. Но долгие годы однообразной и трудной работы, постоянные придирки, требования и вопросы жильцов, а возможно, и какие-то личные неурядицы превратили ее к моменту нашего приезда в очень неприятного «робота» с автоматической гримасой-улыбкой.
Она проводила нас на второй этаж, показала квартиру, в которой нам теперь предстояло жить, и попутно сообщила, что внизу, на первом этаже, расположена столовая, где нас будут кормить по часам, строго три раза в день. Помимо этого, она отдала суровое распоряжение о том, что сразу же после завтрака мы обязаны незамедлительно приступить к занятиям. Нам предстояло изучать иврит и историю государства Израиль в другом крыле нашего здания. Опаздывать и пропускать уроки нельзя.
Именно в этот момент, глядя на растерянные лица Бори и маленькой Клары, я вдруг поняла, что мир окончательно перевернулся. Что в школу теперь будет ходить не одиннадцатилетняя племянница Боруха, но и мы, ее названные родители. А значит, мы с ней словно сравнялись в социальном положении. Мы стали равно взрослыми или равно детьми, что, собственно, безразлично.
Да! Жизнь становилась все любопытней и любопытней.
* * *
Рассуждая по прошествии лет, я думаю, что в тот момент мир перевернулся не только для меня. Наверняка есть какой-то специальный психологический термин для определения того, что происходило в тот период со всеми бывшими советскими земляками, встреченными мной в Израиле. Нас словно лишили точки опоры. Наше самосознание законсервировали. Мы все потеряли то основное чувство, которое присуще каждому взрослому человеку, – умение контролировать и планировать свою жизнь и свои поступки. Мы теперь не были уверены ни в чем. В сорок-пятьдесят-шестьдесят лет нам предстояло не жить, а дрейфовать по жизни, выстраивая свое поведение сообразно кем-то отданным инструкциям и распоряжениям.
И мы с Боренькой просто обязаны были как-то вписаться в великий план адаптации. Вот только план этот ни мне, ни моему любимому мужу не был очевиден.
Всю свою жизнь в СССР, до судьбоносного 3 июля 1972 года, я была словно окружена ватой. Как минимум кто-то (родители, муж, соседи или партия и правительство) неусыпно контролировал мою жизнь и мое поведение. Каждую минуту они сообщали мне, что сделать, куда пойти и что съесть. Они следили, чтобы я была накормлена, но не перекормлена. Чтобы мне было комфортно и я, не дай бог, не заболела от переохлаждения или не вспотела от жары. Мои знакомства тщательно изучались, точнее, исследовались практически под микроскопом. Даже книги, которые я читала, проверенные и перепроверенные тысячами людей до меня, изучались кем-то раньше меня заново на предмет их «полезности» и лишь затем пропихивались в меня с особым усердием и удовольствием. Под лупой рассматривался мой продуктовый набор в авоське, с секундомером хронометрировались передвижения из дома на рынок и обратно. Это было не очень удобно, «не свободно», зато всегда понятно и ожидаемо. Меня контролировали, но мной не управляли.
И вдруг в одну секунду мой дорогой Борух, наши новые «соотечественники» превратились в зомби, которыми кто-то постоянно руководит так, словно мы дети малые и совсем не способны на самостоятельные действия. Мы не распоряжались собой и своим временем, часто мы и понятия не имели, где будут находиться завтра наши классы, где и чему нас будут учить, кто будет нашими учителями и «одноклассниками». И, безусловно, нас с Боренькой очень напрягала ситуация с Кларой. Через три месяца мы вдруг поняли, что не стали и уже, наверное, не станем по-настоящему родными. Что наша маленькая и самая родная девочка Инночка осталась в Запорожье, сын – на Кубе, а Клара… Мы не могли (или не хотели) вникать в переживания этого чужого, по сути, ребенка, грустить о его поражениях и радоваться его победам.
Самые большие страдания и самый откровенный протест у меня и Боруха вызывала еда, которую мы получали строго по расписанию, три раза в день, в огромной шумной комнате вместе с другими иммигрантами. Эта «пища» была отвратительна. Несъедобна. Ужасна. И это не преувеличение. Я стала серьезно задумываться над тем, что, скорее, умру от недоедания, чем привыкну питаться тем, что нам предлагают.
И это была лишь часть моих тогдашних переживаний. Самой большой бедой было то, что меня вдруг… обманули самые дорогие и близкие люди. Обманул Борух. Что вместо волшебной страны чудес, где я встречусь с сыном и внуками, они втянули меня в какое-то в королевство кривых зеркал.
Долгие недели, которые мне тогда показались растянутыми на годы, я не могла свыкнуться с нашим тогдашним положением.
* * *
Но! В одно прекрасное утро на смену отчаянию пришло иное чувство. На всю мощь заработал природный инстинкт самосохранения. Очень правильный инстинкт, Инночка. Наверное, в это утро я и перестала ощущать себя обманутой жертвой, поняв, что отныне мне снова предстоит стать взрослым и самостоятельным человеком. И я не преувеличу, если скажу, что именно с этого утра я стала потихоньку чувствовать себя счастливой.
Во-первых, я попробовала начать заботиться о себе сама. Во-вторых, у меня появились новые друзья. В-третьих, я пообещала себе, что все те ограничения, которые прежний опыт накладывал на меня, теперь будут забыты или пересмотрены. Даже домашняя работа, которую я поначалу возненавидела в чужой, по сути, квартире, теперь казалась мне чем-то важным и даже доставляющим удовольствие. Поскольку не было стиральных машин, я приспособилась снова стирать наше белье сама. Мне понравилось следить за порядком в доме (ведь теперь туда могли свободно приходить мои новые соседи и потенциальные друзья). Я перестала жаловаться на жару, легко засыпала, легко просыпалась, завтракала вместе с чужими людьми и шла на занятия, как школьница. В школе я с удовольствием болтала с моими ровесниками и в результате через несколько месяцев свободно говорила на иврите. Жизнь стала налаживаться!
К этому же времени Борух вообще блестяще изъяснялся на иврите. Но его открытия, почерпнутые из бесед с соседями, радости не принесли. Так, в частности, выяснилось, что наш маленький городок совсем не нуждается в инженерах-туннельщиках (тут не было ни рек, ни гор, ни туннелей). И единственная должность инженера-строителя была давно и безнадежно кем-то занята. А пенсионерами в наши годы тут никто не считался. Мы стали всерьез подумывать о том, что благословенный Арад может превратить нас в безработных, а значит, мало кому интересных людей на голодном пайке, на крохотном пособии. И тогда на тайном семейном собрании (опять тайном!) был разработан секретный план спасения нашей семьи. Предполагалось, что мы с Борухом покинем Арад, оставив Клару в местном интернате с ее полного согласия, переедем в Иерусалим (мы опять выбирали по климатическим соображениям), снимем там маленькую комнату и найдем работу. А после этого, когда мы, наконец, полностью обустроимся и встанем на ноги, мы сможем забрать Клару к себе и пригласить приехать сына с женой!!! Говорить о том, чтобы уехать на новое место всем сразу, не приходилось. У нас совсем не было денег. То есть абсолютно!
Мне сейчас стыдно признаться, моя девочка, но мы так увлеклись своим планом, что совсем не подумали о том, как Клара, тогда уже двенадцатилетний ребенок, останется совершенно одна в чужом городе, в общежитии, за 150 километров от нас, как будет одна ходить в школу, питаться в омерзительной столовой, вести домашнее хозяйство…
Справедливости ради нужно сказать, что нашу разлуку мы представляли очень короткой. Пару-тройку недель, от силы месяц…
В действительности для воссоединения семьи нам потребуется долгих восемь месяцев. Но тогда об этом никто не подозревал. И вот мы уехали.
Клара нам потом рассказывала, что с нашим отъездом, почти бегством из Арада, она испытывала смешанные чувства. С одной стороны – необычайную гордость и счастье почувствовать себя совершенно взрослой, свободной и бесконтрольной. С другой стороны – неописуемое одиночество. Глядя на лунный пейзаж за окном, она ощущала себя не просто одной на всей земле, но, пожалуй, и во всей галактике. Такое вселенское одиночество забыть невозможно. Это постоянная тревога. Это холод, который замораживает кости даже в самую отчаянную жару. Это ветер, который постоянно воет в твоей душе…
Поэтому неудивительно, что через восемь месяцев, когда мы вернулись, чтобы увезти Клару с собой, девочка была уже совершенно иным человеком. Маленькой и мудрой старушкой, достаточно сильной, чтобы выжить в этом мире, достаточно умной, чтобы жить в добрососедских отношениях не только с окружающими людьми, но и со своим неистребимым одиночеством.
Ты не поверишь, но подобные чувства испытывала и я, пока Борух зарабатывал деньги, а я стряпала для соседей нехитрую выпечку. Точнее, я сама стала для себя и соседями, и друзьями, и компанией. Я стала центром вселенной по принуждению, просто чтобы выжить. Научилась не смотреть в пропасть темноты, которая страшит и одновременно притягивает каждого нормального человека (темно, страшно, но мы туда стремимся). Нет! Отныне я МУДРО отказывалась от провокаций такого рода. И на предложение Боруха занять какие-то немыслимые тысячи долларов, чтобы контрабандой перебраться в Штаты, а оттуда – на Кубу, я тоже ответила отказом. Захватывающая дух авантюра теперь не была мне интересна. Она могла манить сколько угодно: «попробуй еще раз, попробуй, рискни же, рискни!», но я, умудренная жизнью, задавала ей единственный вопрос: «Зачем?»
Разумеется, эти мои внутренние изменения никто не замечал. Мой муж и Клара в том числе. Они могли отметить, что я похудела и стала реже смеяться. Борух видел меня каждый день в кровати в короткой батистовой сорочке и знал каждый дюйм моего тела, проверял давление и пульс и таки убеждался в том, что все хорошо! Правда, внутрь глаз, в душу заглянуть ему мне тогда так и не удалось.
* * *
Тетя Аня запыхалась и залпом выпила совсем остывший чай.
– Потерпи, девочка, мне совсем мало тебе осталось рассказать из грустного. Потом проснется Борух, мы завтра поедем смотреть Москву, потом Киев, потом Одессу и снова будем смеяться, как в нашем старом доме. Договорились?
– Договорились, конечно! – Я тоже допила чай. Тетя Аня говорила со мной так, словно не я была ее знакомой девочкой из прежней жизни, а она – совсем старенькой бабулей. Нет! Наоборот. Все было наоборот! Это она исповедовалась передо мной, как раньше я пересказывала ей все свои детские переживания и обиды…
– На чем я остановилась? Ах, да! Мы приехали за Кларой. Быстро собрав ее немудреные пожитки, мы вызвали машину и отправились в Иерусалим. Город всех городов. Естественно, Кларочку раздирало любопытство. Но это было не бесшабашное любопытство веселого подростка, а тщательно спрятанный в самой глубине зрачков взрослый интерес: ну и что там на этот раз? Я с тревогой поглядывала на нее, но она казалась безмятежной и спокойной, ничто не выдавало внутреннего напряжения. Она, как и я, научилась прекрасно контролировать эмоции. Жизнь в Израиле быстро учит.
Кстати, такое сосуществование двух параллельных государств (нашего с Борей и Клариного) с того дня сохранится на всю жизнь. Слава богу, это сосуществование будет абсолютно мирным! Мы жили одной семьей, но каждый в своем собственном отдаленном пространстве и времени. Так мы и живем с тех пор: в мире миллионов людей. И одни во всей галактике! Я встретилась с Мирой и вдруг подумала, что, возможно, если вернусь туда, где была так счастлива, если найду тебя, пройду по улицам Москвы, Одессы, Киева (но не Запорожья, это слишком больно!), я снова смогу начать говорить «мы». И мы больше никогда не будем одиноки? Что скажешь, дорогая моя маленькая Инночка?
* * *
Я не выдержала и горько разревелась.
