Kitabı oku: «Многая лета», sayfa 2
Имя – оно ведь как судьба, даётся навсегда, ошибиться нельзя.
Поэтому, когда Василий Пантелеевич пригласил для крещения батюшку, она обрадовалась. Пусть священник подскажет, так оно вернее получится. Как сказал Василий Пантелеевич, хозяйскую дочку решили назвать Элеонорой, по-простому Еленой, в честь бабушки Ольги Петровны.
«Красивое имя, господское, – подумала Фаина, – с таким имечком надо ходить в шелках и бархате, а по утрам пить кофе из фарфорового сервиза с золотым ободком».
Но приглашённый батюшка оказался суровым. Пригладив волосы, он поправил скуфейку, помолился перед иконами и заявил:
– Обеих крещаемых нарекаю по святцам. – Сухими пальцами он полистал молитвослов в шагреневом переплёте и поднял глаза на Василия Пантелеевича и Фаину. Ольга Петровна чувствовала лёгкий жар и поэтому с кровати не встала. – Сию деву нарекаю Анастасией, – он показал на Фаину с ребёнком на руках, а сию – Капитолиной.
– Но Ольга Петровна хотела Элеонорой, – заупрямился Василий Пантелеевич.
– Капитолина, – бескомпромиссно отрезал батюшка, – взгляните в окно, какое время трудное им выпало. Сейчас надо особо правила соблюдать, ведь неизвестно, что этих детей ждёт. Пусть хоть здесь своеволием не нагрешим.
На улице и вправду стреляли, и толпа матросов в шальном угаре пьяно орала всяческие непотребства.
* * *
«Удивительно, какую метаморфозу могут претерпеть человеческие чувства», – подумала Ольга Петровна, уныло разглядывая осенний пейзаж на стене спальни. Пейзаж она намалевала лично, ещё в барышнях, и очень гордилась найденным колером золотистой листвы на фоне трёх белоствольных берёзок у пруда с чёрной водой. Кое-где на воде играли серебристые блики, и вдалеке у кромки воды приткнулась старая лодка.
Там, в беззаботной юности, зрелая жизнь казалась чередой открытий и праздников, а на деле вышло спокойное, можно сказать, бесцветное существование, к которому теперь прибавились трудности в виде ребёнка. Наверное, она слишком долго ждала дитя, и любовь в сердце успела перегореть в горстку пепла. Кроме прочего, ей уже хочется покоя, а не криков по ночам и не топота детских ножек. Няню нынче днём с огнём не сыщешь, да и платить ей нечем – жалованье Василию Пантелеевичу задерживают, цены на продовольствие дикие, на носу зима, а значит, придётся оплачивать отопление. Может и к лучшему, что доктор подобрал на улице готовую кормилицу. Ольга Петровна никак не могла назвать Фаину по имени, потому что за неделю видела её лишь однажды, когда та принесла ей дочку после крестин.
– Олюшка, ты только не переживай, но отец Макарий окрестил нашу дочь Капитолиной, – примирительно произнёс муж, поглаживая по плечу.
Ольга Петровна стряхнула его руку. Поднявшееся в груди раздражение оказалось так сильно, что она едва сумела выдавить:
– Капитолина так Капитолина. Мне всё равно. И знаешь что, Вася?
– Что? – Он посветлел лицом. – Я всё для тебя сделаю.
Ольга Петровна вздохнула:
– Поговори с кормилицей, вдруг она согласится остаться в нянях без жалованья, работая за стол и проживание?
* * *
– Остаться у вас? Ухаживать за ребёнком? – Фаина во все глаза смотрела на Василия Пантелеевича и не могла опомниться от счастья.
Когда Василий Пантелеевич сказал, что не сможет платить ей жалованья и предлагает работу за кров и стол, Фаина замахала руками:
– Что вы, что вы! Я согласна! Век вам буду благодарна!
Ей показалось, что хозяин тоже обрадовался, и его напряжённый взгляд стал спокойным и тёплым. Тыльной стороной ладони он потёр щёку с пробивающейся щетиной:
– Вот и славно. Значит, договорились!
– Вы не пожалеете, я умею хорошо работать! – горячо произнесла Фаина, всё ещё боясь, что он передумает и скажет ей, что пора очистить помещение, и она превратится в бездомную собаку, обречённую на голодную смерть.
Едва за Василием Пантелеевичем закрылась дверь, она бросилась на колени перед иконой:
– Господи, спасибо Тебе! В добрый час Ты привёл меня к этому дому и поставил на пути доброго человека, доктора!
От великой благодарности и любви, заполонившей сердце, Фаина расплакалась. Неужели бывает так, чтобы из печали да сразу в радость? Словно бы из горящей избы на волю вырвалась. Всю прошлую ночь она мучительно обдумывала своё положение и не находила выхода. Фабрики бастуют и не набирают работников, в Петербурге волнения и неразбериха, а значит, подённой работы тоже не сыскать. А куда девать ребёнка? Чтобы не умереть с голоду, оставалось одно – отдать Настёну в приют в чужие руки. Одна мысль о подобном бросала в холодный пот. Отказ от своего дитятки представлялся хуже смерти.
Не вставая с колен, Фаина передвинулась к койке и уткнулась лбом в два белых свёртка, лежащих рядышком.
– Обещаю, что буду любить вас обеих, потому что знаю, каково это – расти без родительской ласки.
Словно поняв, о чём речь, хозяйская Капа по-мышиному пискнула тоненьким голоском, и Фаина вздохнула – после крестин барыня ещё ни разу не поинтересовалась, как там дочка. Да и сама Фаина пока не видела хозяйку. Надо пойти, познакомиться.
За те несколько дней, что Фаина прожила в квартире, она выходила только в туалет и ванную. Двери туалета и ванной комнаты были расположены вплотную с её клетушкой, представлявшейся чудесными хоромами. Теперь почти своими. Под кроватью обнаружился пустой сундук, куда прекрасно поместился узелок с нехитрыми вещами. На подоконник Фаина поставила подарок мужа – алюминиевую кружку с тиснёным узором. Вот и всё, что осталось на память об их скоротечной любви. Так и не узнал солдат, что стал отцом, сгинул на фронте в безымянной могиле, и косточки в чужой земле истлеют. Царствие ему Небесное.
Фаина прислушалась к стуку на кухне и поняла, что пришла кухарка. Пару раз она заглядывала к Фаине, чтобы принести еду, забрать грязное бельё и выдать стопку простыней и пелёнок. На вид кухарке было лет сорок. Высокая, костистая, с острым подбородком и недоверчивыми глазами.
Ставя на столик поднос с тарелками, она остановила взгляд на ребёнке и хмыкнула:
– Нагуляла небось дитё-то?
– Почему нагуляла? – с трудом произнесла Фаина. Во время родов она так накусала губы, что до сих пор чувствовала во рту вкус крови. – Я вдова. Мужа на войне убили.
– Все вы нынче вдовы. – Кухарка говорила отрывисто, недобро. – Язык-то без костей, мели что хочешь.
Нахмурившись, Фаина сердито бросила:
– Побожиться, что ли?
– Да ладно, не серчай, – лицо кухарки чуть смягчилась, – это я так брякнула, ради разговору. Не каждый день хозяева побродяжек в дом пускают. Может, ты воровка какая? На тебе ведь не написано, честная или нет. Мне что? У меня красть нечего. – Она пожала плечами и, не дав Фаине опомниться, гордо удалилась, всем своим видом показывая, кто здесь главный.
Ни встречаться, ни разговаривать с кухаркой не хотелось, но раз уж судьба привела сюда, то придётся кухарке смириться с новым человеком, точнее с тремя людьми. Фаина взглянула на девочек и улыбнулась:
– Идите ко мне, мои ягодки, пошли осматривать хоромы.
Дверь комнаты для прислуги выходила в просторную кухню с плитой посредине. Кухарка, что рубила сечкой капусту, подняла голову:
– Хозяйка сказала, тебя в няньки взяли?
Фаина кивнула:
– Да.
– Ну, раз так, давай знакомиться. Зови меня Татьяна. – Она усмехнулась и добавила: – Ивановна. Я уважение люблю. – Татьяна Ивановна бросила сечку и кивнула головой в сторону окна. – Слыхала, что намедни солдатики Зимний дворец взяли и правительство турнули? Людишки болтают, наша теперь власть – народная. Делай что хошь!
– Это как? – Фаина почувствовала, что сбита с толку.
– Пока не знаю, – Татьяна Ивановна пристукнула кулаком о ладонь, – но думаю, что жизнь теперь настанет распрекрасная!
* * *
Поскольку из кухни был черный ход на улицу, то у Фаины не возникало нужды ходить на господскую половину квартиры, и хозяйку Ольгу Петровну она увидела лишь на второй неделе своей жизни на новом месте. Крупная женщина в стёганом мужском шлафроке с атласными отворотами вошла в кухню, когда Фаина следила, как в большой кастрюле вывариваются пелёнки и подгузники.
У барыни были пепельные волосы, небрежно свёрнутые валиком на затылке, широко расставленные серые глаза и аккуратный носик сапожком. Фаина отметила тусклый взгляд хозяйки и её шаркающую старушечью походку.
– Здравствуйте, – робко сказала Фаина. В руках она держала по ребёнку и не знала, то ли подойти к Ольге Петровне показать Капитолину, то ли, наоборот, быстрее скрыться с глаз в своей комнате, благо она в двух шагах.
– Здравствуй, – голос хозяйки поражал равнодушием. – Кажется, тебя зовут Фаина?
– Да, – Фаина улыбнулась и после неловкой паузы добавила: – у вашей Капитолины хороший аппетит. Слава Богу, у меня много молока.
– Неужели? – Ольга Петровна взяла со стола сахарницу и поставила её на поднос.
Немного поколебавшись, Фаина сделала шаг вперёд:
– Посмотрите, как у неё округлились щёчки.
– Вот и славно.
Мельком взглянув на дочку, Ольга Петровна взяла в руки поднос и медленно пошла к себе в комнаты, сразу утонув в темноте коридора.
* * *
Прекрасная жизнь, которую вскорости ожидала кухарка Татьяна, явно запаздывала. Зима тысяча девятьсот восемнадцатого года надвигалась холодная и голодная.
Василий Пантелеевич подумал, что городская власть сейчас напоминает сорвавшегося цепного пса, который в предчувствии расправы лютует от страха. В департаменте царила полная неразбериха. Директор бросил пост и уехал за границу, по кабинетам шмыгали юноши в кожанках, с пистолетами в деревянной кобуре и прокуренные солдаты со споротыми погонами. В секретариате печи растапливали документами. О выплате жалованья речь не шла, да и чем платить, если деньги буквально на глазах из платёжного средства превратились в разноцветные кусочки бумаги, годные разве что для оклейки стен.
Царь под арестом, Временное правительство в казематах Петропавловской крепости, а в Смольном институте заседает неведомый Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов под председательством мелкого провинциального адвокатишки без практики, с кличкой Ленин вместо фамилии.
«Фантасмагория и бег зелёных лошадей! Не надо было городу менять имя! – с тягучей тоской припомнил своё пророчество Василий Пантелеевич. – Куда ни глянь – везде худо!»
Да ещё Оля дурит: дочку игнорирует, почти не выходит из спальни, снова начала курить трубку и дымит как паровоз, часами простаивая у открытой форточки.
Кабы не эта проклятущая революция, то показать бы Олю лучшим врачам, да свозить на воды, вот хоть даже в Пятигорск! Глядишь, и опомнилась бы от послеродовой истерии. Повезло, что доктор едва ли не волоком притащил к ним Фаину, иначе хоть криком кричи от собственного бессилия.
Вздохнув, Василий Пантелеевич нырнул в подворотню, чтобы пропустить группу матросов во главе с рослым командиром. На плечах командира красовалась дамская горжетка из рыжего меха. У другого матроса шея обмотана грязным кружевом. Бряцало оружие, змеями шевелились пулемётные ленты, косым крестом опоясавшие чёрные куртки.
Один вид революционеров вызывал жуть и омерзение.
– Дорогу товарищу Железняку! – выкрикнул кто-то из прохожих, и матрос с горжеткой в ответ вскинул вверх винтовку, перевязанную на штыке красным бантом:
– Да здравствует революция!
– Ура, – прокатилось по строю матросов, – бей буржуев!
– Прости, Господи, ибо не ведают, что творят, – перекрестилась старушка в фетровой шляпке со старомодной вуалью.
«Да всё они ведают, – зло подумал Василий Пантелеевич, – человек вообще существо разумное. И ежели уж матрос крадёт у барыни меховое манто, то прекрасно знает и его стоимость, и его предназначение».
По Петрограду шли грабежи, погромы. Единственная отрада – узнать, что погромы коснулись не только обывателей, но и этой коммунистической шушеры, узурпировавшей законную власть. Василий Пантелеевич посмотрел вслед отряду матроса Железняка. По слухам, вчера на Шпалерной ограбили знаменитых большевиков Урицкого и Стучку. Полуголые, испуганные, они, дрожа, добрались до своего логова в Таврическом дворце и закатили охране такой гранд-скандал, что его было слышно на улице.
Удивительно – главари большевиков ратуют за бедность и равноправие, а первым делом оккупировали дворцы и конфисковали авто из императорского гаража.
Недавно Василий Пантелеевич встретил Шаляпина, были они знакомы по-приятельски, через третьи руки. Тот жаловался, что у него каждую ночь обыски: приходят из каких-то непонятных организаций, тычут в нос бумаги с самодельными печатями, конфисковали запас вина, поснимали картины со стен, забрали столовое серебро – всё, мол, теперь принадлежит народу.
– А я что, не народ? – кипятился Шаляпин. – Спасибо, хоть ватерклозет не разграбили, и то потому, что унитаз с трещиной.
Переждав строй солдат, Василий Пантелеевич поднял воротник и шагнул из подворотни на тротуар, сразу же угодив под фонтан воды из-под колёс пролётки.
На душе было скверно и пусто.
* * *
Каждый раз при виде няньки с детьми Ольге Петровне приходилось сдерживать приступ раздражения. Она пыталась, но не могла объяснить себе, почему не хочет видеть ни своего ребёнка, ни мужа, ни няньку Фаину с голубыми глазами-пуговицами, в которых сразу появлялся испуг при виде неё. В глубине души Ольга Петровна стыдилась своего поведения и от этого злилась ещё больше. Дошло до того, что прежде чем выйти из своей комнаты, она подходила к двери и прислушивалась – в кухне Фаина или нет. Будь её воля, она вообще заперлась бы наедине с книгами и чашкой чая, но даже чай теперь приходилось делать самой, потому что кухарка взяла расчёт и уехала к родне в деревню.
«Чую, что за зиму в Петрограде начнут есть кошек и канареек, – заявила она, вытирая о фартук мокрые руки, – а у моей сеструхи две коровы да десяток овец. Куры опять же, лошадёнка. С голоду не помрём».
Сегодня Ольга Петровна тоже некоторое время постояла под дверью и только потом бесшумно выскользнула в коридор. Слава Богу, что не приходилось самой растапливать плиту, потому что Фаина с самого утра подогревала воду мыть девочек. Она же успевала сбегать по чёрной лестнице за дровами и ухитрялась варить простые супчики и кашки из тех продуктов, что добывал Василий Пантелеевич.
В его лексиконе появилось словечко «паёк». Пайками с продуктовым набором большевистская власть жаловала особо нужных людей. Муж к ним не относился, и семья потихоньку проедала мало-мальски ценные вещи.
Чтобы паркет не скрипнул, Ольга Петровна передвигалась по коридору на цыпочках, уповая на то, что её одиночество не будет потревожено.
Она почти прошла всю дистанцию, когда дверь в комнату прислуги резко распахнулась и навстречу шагнула Фаина с ребёнком.
– Ольга Петровна, здравствуйте! Хотите посмотреть на свою Капитолину? Она так хорошо растёт! Взгляните, какие у нас толстые щёчки и ножки в перевязочках!
Двумя руками она протянула полуодетую девочку с вытаращенными глазёнками. Мелькнули голые ножки, пальчики, мягкий живот, похожий на лягушачий.
Ольга Петровна почувствовала лёгкую дурноту и едва не взвыла: зачем мне всё это? Я знать никого не хочу!
Сморщив носок-пуговку, девочка тихо чихнула.
– Вот видите, мы уже чихаем! Какие мы умненькие, – заворковала Фаина.
Шлёпнув ладонью по косяку, Ольга Петровна криво улыбнулась и подумала, что если она прямо сейчас не выйдет на воздух, то задохнётся в четырёх стенах.
– Я… мне… мне надо выйти, – пролепетала она через силу и бросилась назад.
Где шубка? Башмаки, горжетка, суконная юбка? Куда всё запропастилось?
В лихорадочном угаре Ольга Петровна доставала вещи из шкафа, примеряла и бросала на пол. Оказывается, она настолько раздалась в бёдрах, что почти ничего из прежнего гардероба не налезало на её фигуру. Она остановилась на безразмерной юбке и старой вязаной кофте с кружевной оторочкой. Ах, да, пуховый платок – на улице мороз и ветер!
С тех пор как Ольга Петровна в последний раз выходила из дома, прошло почти два месяца. Она задохнулась от порыва студёного ветра, швырнувшего в лицо пригоршню колючего снега. Время перевалило за три пополудни, и на дома уже легла лиловая тень зимних сумерек. По давно не чищеному двору от дверей до ворот петляла узкая тропка.
«Надо было надеть меховой капор вместо платка», – подумала Ольга Петровна.
Муж предупреждал, что на улицах опасно, но она не боялась. В последнее время жизнь стала настолько безразлична, что в глубине души Ольга Петровна не отказалась бы попасть в эпицентр взрыва, чтобы разом покончить с ненавистной тоской, выгрызающей мозг и душу.
На перекрёстке у Ковенского переулка горел костёр, и несколько мужиков в тулупах тянули руки к теплу. Здесь же стояла лошадь с повозкой.
– Эй, барыня, картоха нужна? Продам по сходной цене, – обратился к Ольге один из мужиков, а остальные засмеялись, словно он сказал нечто донельзя уморительное. Мужики были явно навеселе.
Услыхав за спиной тарахтение автомобильного двигателя, Ольга Петровна прибавила шаг. Впереди давил на небо купол Знаменской церкви напротив Николаевского вокзала. Не разбирая пути, она бездумно прошла вперёд, когда авто внезапно остановилось и из него выбрался высокий человек в бобровой шубе с алым бантом на отвороте.
– Ольга Петровна! Оля! Ты ли это?
Отпрянув от неожиданности, Ольга Петровна вгляделась в лицо мужчины с широким носом и крутым лбом. Где-то она его видела прежде и хорошо знала.
– Савелий?
– Он самый! Лучший друг твоего беспутного старшего братца! – Он шутливо щёлкнул каблуками.
– Ну, не такой уж Алёша беспутный. Адвокатствует в Екатеринодаре, женат. Трое детей.
– Слышал, слышал. – Савелий подставил ей согнутый локоть и церемонно провёл несколько шагов.
С утробным урчанием автомобиль двинулся вслед и остановился в нескольких метрах впереди. Поправив краги, шофер высунул голову и крикнул:
– Товарищ Кожухов, у меня мотор стынет, а до Таврического ещё пилить и пилить.
– Товарищ? До Таврического?
Ольга Петровна пытливо посмотрела в глаза Савелию, и он ответил ей широкой улыбкой:
– Позвольте отрекомендоваться: начальник отдела Петросовета товарищ Кожухов к вашим услугам. Кстати, – лёгким движением он сунул руку за пазуху, достал оттуда блокнот с карандашом на цепочке и черканул на листке несколько цифр. – Вот, возьми номер телефона. И обещай, что в ближайшее время протелефонируешь и зайдёшь! Правда, у нас, большевиков, сейчас масса работы, но для старого друга я всегда найду свободную минуту. Кроме прочего, мне очень нужна помощница. Будучи во власти, архиважно иметь рядом преданных людей. Сама понимаешь, кругом измена, обман, интриги! Да, что тебе объяснять, ты же умница!
Он вскочил на подножку машины и, уже отъезжая, махнул рукой:
– Обещай, что придёшь!
– Обещаю, Савелий! Да-да! Обещаю! – срывающимся голосом закричала ему вслед Ольга Петровна, чувствуя, как в её тело упругими толчками вливаются прежняя сила и лёгкость.
* * *
– Подайте, Христа ради, – выводила нищенка в рваном полушубке.
Чтобы её голос не поглощали стены, старухе приходилось кричать посреди двора на высокой ноте. Рядом, нахохлившись, стоял мальчик лет шести в хорошеньком бархатном пальтишке и башлыке, крест-накрест повязанном через грудь. Нищенка неотрывно смотрела на окна Фаининой комнатки, словно чувствовала, что в доме есть хлеб и мясо, а кашу щедро поливают прозрачным конопляным маслом с лёгким зеленоватым оттенком.
Продукты в изобилии появились после Нового года. Сначала Фаина не поняла, откуда привалило богатство, но Василий Пантелеевич объяснил, что Ольгу Петровну пригласили на работу в комиссариат к старому знакомому, теперь она занимает должность письмоводительницы, получает усиленный паёк и довольствие в виде конфиската. На этой фразе Василий Пантелеевич досадливо поморщился и замолчал.
– Подайте, люди добрые.
Опустив голову, мальчишечка носком валенка с галошами ковырял снег. Фаина оглянулась на девочек, что рядком лежали на кровати и спали, накинула на голову платок. Сбежать вниз с парой кусков хлеба с салом, выданных ей на ужин, – минутное дело. Можно прихватить баранку из вазочки – никто даже не заметит.
Фаина засунула ноги в стоптанные ботинки Василия Пантелеевича, в которых ходила за дровами, и побежала вниз. На обледеневших ступеньках подъезда подошвы скользили и разъезжались. Холод тысячами иголок воткнулся в лицо и шею.
Фаина подала нищенке свёрток, а баранку протянула мальчику с прозрачно-белым лицом.
– Возьмите.
Было видно, что ребёнок очень голоден, но его ладошка на миг зависла в воздухе, чтобы принять дар с достоинством, не торопясь.
– Мерси, мадам!
Нищенка положила ему руку на голову, и мальчик застенчиво улыбнулся одними глазами.
– Внучок?
Фаина поёжилась под порывами ледяного ветра с Балтики, что безжалостно выстужал и без того холодный город.
– Барчук, – коротко ответила нищенка. – А я прачка. Одни мы с ним остались. Остальных в имении солдаты штыками порешили.
У Фаины задрожали ноги. Она взглянула на мальчика, который сосредоточенно грыз баранку. Под тяжестью сказанного нищенкой слова сочувствия казались пустыми и легковесными. Ей стало стыдно, что утром она пила чай с молоком и ела вчерашнюю кашу с льняным маслом, что она сыта, одета и обута, что ей не приходится стоять под ударами метели и тянуть руку за подаянием.
– И как же вы теперь?
– А вот так, – ответила нищенка. – Подбираем, что Бог пошлёт, да только оскудел нынче народ. Картофельной шелухи и то не допросишься. – Быстрым движением она прижала к груди Фаинино подаяние и склонила спину в поклоне. – Храни тебя Бог. А кусок хлеба, что нам не пожалела, к тебе вернётся. Помяни моё слово.
Увязая в снегу, старуха и мальчик гуськом побрели сквозь арку на улицу, и Фаина быстро перекрестила их спины:
– Помогай, Господи, людям Твоим. Не дай погибнуть без времени.
* * *
Если бы Ольгу Петровну спросили, какое время в её жизни можно назвать счастливейшим, она не стала бы задумываться – конечно, нынешнее! Время краха старого строя и революционных преобразований! Проклятый царизм, обставлявший жизнь тысячью условностей в виде церковных обрядов и монотонного существования, полетел в тартарары, и внезапно выяснилось, что понятие «совесть» устарело и стало всё можно. У Ольги Петровны словно крылья за спиной выросли: хочешь – кури, хочешь – ругайся, хочешь – бросайся с головой в омут страстей, и никто не смеет показывать пальцем: мол, госпожа Шаргунова беспутная персона, не стоит её приглашать в порядочный дом. Вон они, порядочные, стоят на толкучем рынке и меняют золото на десяток яиц. Недавно на улице встретилась генеральша Незнамова. Когда-то почиталось за честь оказаться у Незнамовых среди гостей.
Расцеловались, поболтали, что да как.
– Знаю, вас можно поздравить с рождением дочери! Слышали, говорят, Советы скоро разгонят и их главарей и приспешников арестуют и подвергнут военному трибуналу? – Лицо Незнамовой тряслось от ненависти.
Ольга Петровна выпрямилась:
– Мария Игнатьевна, я тоже служу в комиссариате.
– Неужели?
Отшатнувшись, как от прокажённой, Незнамова стала бессвязно бормотать, что вообще-то она не её имела в виду и что, безусловно, среди новой власти наверняка есть честные люди. Только их пока не видно и не слышно.
Хотя обе чувствовали себя неловко, Ольга Петровна понимала, что среди них двоих победительница теперь она, а Незнамова – побеждённая.
Первый год жизни при демократическом строе вошёл в жизнь Ольги Петровны стрекотом пишущей машинки на огромном столе из дворцовых запасов и трелью телефонных звонков. Каждый раз, когда она снимала телефонную трубку и скупо бросала: «Комиссариат слушает. Шаргунова на проводе», сердце её обдавала волна гордости.
Здесь, в комиссариате, бурлила жизнь. Ежеминутно, ежесекундно Ольга Петровна ощущала свою значимость. Приходящие о чём-то её спрашивали, советовались с ней, смотрели на неё просящим взглядом. Они знали, что в её власти распахнуть заветную дверь к нужному человеку, посодействовать, похлопотать, подсказать.
Эпатажную курительную трубку Ольга Петровна сменила на демократичные пахитоски, коротко подстриглась, а чтобы быть ближе к народу, приколола на отворот жакета революционный красный бант. Семья, муж, новорождённая дочь остались за бортом бурлящего нового мира, который подхватил и закружил её, как свежий ветер тополиный пух. Цокая каблучками по коридору комиссариата, она ловила на себе заинтересованные взгляды и слышала шёпоток:
– Кто это?
– Разве вы не знаете? Это товарищ Шаргунова, правая рука самого Савелия Кожухова!
Впрочем, в планы Ольги Петровны не входило выслушивать пересуды о собственной персоне, потому что работы было масса. И эта работа накатывала и накатывала, подобно знаменитой картине живописца Айвазовского «Девятый вал», что выставлена в Русском музее.
Каждый день курьер из Смольного доставлял в комиссариат пачку документов, и Ольга Петровна распределяла работу по пишбарышням3для срочного копирования.
Декреты, указы, приказы…
«Декрет о продлении срока действия существующего повышенного акциза на зажигательные спички», «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа», «Декрет о конфискации имущества, принадлежащего Путилову, объявленному врагом народа»…
На декреты о конфискации приходилась львиная доля распечатки. Новое правительство с бешеной активностью конфисковывало всё подчистую, начиная с заводов и заканчивая керосиновыми лавчонками, наподобие той, что держал татарин Халил на Мальцевском рынке.
Ольга Петровна отдавала в печать декреты о конфискации с какой-то незнакомой доселе ноткой злорадства, явственно представляя ярость всесильных магнатов, в одночасье ставших нищими. Вот оно – истинное равноправие в действии: власть – народу, земля – крестьянам, хлеб – голодным. Правда, хлеба становилось всё меньше и меньше, но народные массы должны понимать, что за свободу приходится платить высокую цену, потому надо терпеть, терпеть и ещё раз терпеть. Как говорит товарищ Ленин: «Богатые и жулики – это две стороны одной медали, это – два главных разряда паразитов, вскормленных капитализмом, это – главные враги социализма, этих врагов надо взять под особый надзор всего населения, с ними надо расправляться, при малейшем нарушении ими правил и законов социалистического общества, беспощадно»4.
* * *
Фаина так уставала с детьми, что не замечала ни зимних холодов, ни оттепелей. Мороз рисовал на стекле кружевные узоры, метель засыпала снегом двор, куда жильцы повадились сливать нечистоты, потому что с началом революции канализация перестала работать, а Фаина всё кормила, качала, укладывала спать и стирала пелёнки. Она так похудела, что пришлось перешивать юбку, а единственная кофта с баской болталась на талии медным колоколом.
– Фаина, на вас буквально лица нет, – однажды утром заметил Василий Пантелеевич.
В отличие от хозяйки он вежливо обращался к Фаине на «вы». Василий Пантелеевич давно перестал ходить на службу и добрую половину дня проводил, сидя у камина в продавленном кресле. Хотя в руках он держал книгу, страницы не переворачивал, да и книга была одна и та же, в синем переплёте с красным корешком. Иногда Василий Пантелеевич брал блокнот и что-то быстро черкал на листах карандашом в серебряном кожушке.
Он пришёл на кухню, когда Фаина стирала пелёнки. Мыла не было, поэтому приходилось сыпать в корыто золу. Поставив в корыто стиральную доску, она сдула со лба выбившиеся волосы и опустила голову. Не скажешь же хозяину, что дети вымотали её до поросячьего визга. Откуда мужчине понять, что такое двое малышей на одних руках. Но он, видно, что-то такое угадал, потому что внезапно предложил:
– Хотите, я отпущу вас погулять?
– Разве я могу? – сказала Фаина. – Вы ведь ни пеленать, ни кормить не умеете. Да и не мужское это дело – с младенцами лялькаться.
– Мужское ли, женское – нынче в расчёт не берётся. У новой власти все равны. Женщины с наганами ходят, – протянул он с намёком на Ольгу Петровну, – а мужчины вместо работы сочиняют стихи и предаются тоске. – Его щёки слегка покраснели. Он налил себе стакан чая и после пары глотков уверенно произнёс: – Решено. Когда дети будут спать, одевайтесь теплее и ступайте на улицу, иначе вы заболеете от переутомления и будет беда.
Вспыхнув от радости, Фаина всё же засомневалась:
– Ну, если только в церковь.
– Вот-вот, – подхватил Василий Пантелеевич, – заодно и за меня, грешника, свечку поставьте. А то я сам всё не удосужусь. Когда там у вас сон по расписанию?
– После полудня. Вы, Василий Пантелеевич, не беспокойтесь, Капа с Настей хорошо спят, если лежат рядком. Их, главное, не разлучать, а то крику не оберёшься. – Фаина вдруг подумала, что забыла не то что какой сегодня день, но и какой месяц. Она вопросительно взглянула на Василия Пантелеевича. – Василий Пантелеевич, какое сегодня число?
Припоминая, он потёр лоб:
– С утра было восемнадцатое января тысяча девятьсот восемнадцатого года от Рождества Христова.
* * *
Фаина вышла из подворотни на Знаменскую улицу5и глубоко вдохнула холодный воздух с терпким запахом печного дыма. За несколько месяцев взаперти она так успела отвыкнуть от снега и ветра, что с непривычки у неё закружилась голова. Городские дворники исчезли вместе с Октябрьским переворотом, и Фаина едва не поскользнулась на длинной ледянке, протоптанной посредине двора. Если бы кто-то не посыпал лёд золой, было бы переломано много рук и ног. Правда, когда она бегала вниз за дровами, между поленниц бродил вечно пьяненький мужичок с красным бантом на заячьем треухе, но уборкой он не занимался, а иногда истошно орал и грозил кулаком в небо, словно выпрашивал на свою забубённую головушку кару небесную.
Серый день медленно переваливал за полдень. Изредка сквозь тучи прорывался луч солнца, и тогда дома становились чуть-чуть светлее и праздничнее, чем казались из окна комнатушки. Из-под неровных линий крыш причудливыми гроздьями висели сосульки. Какая-то баба в тулупе волокла навстречу санки с тюками из холстины. Проходя мимо, она схватила Фаину за рукав:
– Эй, девка, скажи, который тут Басков переулок? Меня туда на жительство определили, потому как я потомственная пролетарка.
От бабы густо несло винным перегаром. Она беспрерывно икала.
– Это туда, вон, где дерево, – показала Фаина, и тут откуда-то издалека тяжко и гулко ударил колокольный набат.
Глаза бабы округлились:
– Пожар, что ль?
Звук колокола, истончившись, повис в воздухе, замолчал и ударил вновь, набирая силу и высоту.
Фаина не хотела уходить далеко от детей, от дома, но колокол гудел, звал, требовал:
– Беда, беда, сюда, сюда!
И прохожие, что шли мимо, внезапно развернулись и побежали в одну сторону. И Фаина тоже побежала, на ходу поправляя платок, который всё время сползал на затылок.
