Kitabı oku: «Современная русская литература. Статьи, эссе, интервью», sayfa 6

Заметки о романе «Грибной царь» Юрия Полякова: поиск парадигмы традиционализма

К методологии поиска

Любая реальность имеет несколько уровней восприятия. Разные слои смысла имеет и художественное произведение. Увидеть их – задача читающего, и он выполняет её в соответствии с запросами и установками своего внутреннего мира.

На наш взгляд, «мужской» роман Ю.М. Полякова «Грибной царь» несёт в себе обращение к парадигме традиционализма в самом широком – культурологическом, мифопоэтическом плане. Иными словами, прочитав книгу, можно увидеть в ней скабрезную топонимику, описание разгульно-адреналиновых будней, захлебнуться языком общества постмодерна и тут же спрятать от детей и женщин не им предназначенную литературу; можно рассуждать о социальном срезе, представленном в произведении (распад семейных отношений, портрет «героя нашего времени», галерея типичных представителей советской и постсоветской эпохи, женские образы, картины заброшенной деревни, воспоминания о старых временах и т. п.), говорить о политических, публицистических составляющих, о детективной линии, о заключительной части трилогии и т. п. В этом смысле роман действительно многоуровнев, и всё имеет своё значение.

Но в художественном мире иногда можно встретить нечто, неизменно присущее сакральному тексту, заставляющее задуматься о своём предназначении и месте в мире – это язык традиции. Именно поэтому мы уделим внимание парадигме традиционализма как самому значительному аспекту любого произведения.

Ещё М.М. Бахтин дал имя такому явлению, как «память жанра». Иными словами, читая или создавая художественный текст определённого жанра, мы, вольно или нет, заставляем его взаимодействовать с нашими ассоциациями и представлениями об этом жанре. Память традиции гораздо шире, чем память о форме произведения – это наша генетическая память о самых глубинных закономерностях мира, это праязык подлинного бытия, которое является единым и цельным. Обращение к традиционализму предполагает многомерность, возможность обнаружения дополнительных измерений и новых систем связей. На наш взгляд удачный комментарий к слову традиция предлагает Александр Дугин: «…В мире языка Традиции, в мире традиционализма сегодня концентрируются колоссальные энергии реального бытия, которое контрастирует своим внутренним богатством и внешней бедностью с противоположной картиной либерального мира, основанного на вычищенном и отшлифованном языке современности, где сверкающая изобильная рекламная мишура прикрывает смысловой удушливый вакуум…» (А.Г. Дугин. Философия традиционализма. М., 2002 г. С. 50). Задача, стоящая перед искателем традиционного, – найти значимое в общенациональном, общенародном контексте.

Сразу следует сказать, что для автора – создателя текста, существуют два фактора риска, две силы, способные подмять под себя – читатель и материал. Во-первых, акт сотворчества автора и читателя подразумевает, что конечный результат может быть непредсказуем для автора. Во-вторых, природа творчества во многом такова, что писатели «послушно на листки наносят (…) смысл внушений» (как говорилось в «Божественной комедии» Данте, «Чистилище», гл. XXIV, стр. 52–58); «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель» (А.К. Толстого).

Так можно объяснить появление интерпретаций, которые вызывают удивление автора и заставляют вспомнить блоковский возглас:

 
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!
 

Оправдание героя или «Сказка о “тихой охоте"»

В романе «Грибной царь» сказочность, чудесность играют смыслообразующую, определяющую роль, несмотря на внешне противостоящий им строй произведения (в том числе, это иронические или скептические высказывания Свирельникова). Человек из мегаполиса, слышавший поверье, миф о Грибном царе, в определённый (скажем больше, критический) момент своей жизни оказывается готовым поверить в чудо и включиться в сказочную реальность.

«…Кто поклоняется доказанному факту и разучился созерцать показанное состояние, кто хочет видеть земным телесным глазом и потому выколол себе духовное око; кто от чрезмерной “умности” заморил в себе “вещую простоту” и “заумную глубину”, кто довел свою рассудочную трезвость до того, что утратил способность хмелеть вместе со своим народом на пиру всепреображающего воображения— тому пусть будет народная сказка мертва и пусть она кажется ему глупой… – замечает И.А. Ильин, подчёркивая при этом, – в эти подвалы национального духовного опыта не проникнуть ни гордецу, ни трусу, ни маловеру, ни криводушному. (…) И не сказка “отжила” свой век, если мы разучились жить ею; а мы исказили свой душевно-духовный уклад, и мы выветриваемся и отмираем, если мы потеряли доступ к нашей народной сказке». Русский философ говорит о сказке, как об искусстве, родственном мифу, песне и узору, потому что за нею стоит целый мир образов и духовная мудрость, объединяющая младенца и мудреца. В сказке нет невозможного, и, конечно же, добавим от себя, там нет места иронии и сиюминутному.

Рождение сказки, по И.А. Ильину, происходит в глубине пещеры бессознательного: там, где живут сновидения, предчувствия и прозрения: «.. Сказка есть как бы всенародная тема для личного сновидения, и эта тема как будто говорит каждому человеку: “вот она я – возьми меня, если хочешь, и присни себе меня по-своему”». В романе Ю.М. Полякова сказку также предваряет, рождает сон, за которым проглядывает не только совпадение с ильинским тезисом, но и накопленный в русской литературе потенциал снов героев. Примечательно, что во сне Свирельников вспоминает «читанную в детстве сказку про мальчика, который неуважительно вёл себя в лесу». Не зная изначально, что в «Грибном царе» речь идёт о сне, мы принимаем сон за некую фантасмагорию, иррациональную действительность, по законам которой живёт и сказка.

Второе утверждение философа, имеющее непосредственное отношение к роману, таково: сказка «имеет свою необходимость» [И.К. – Выделено мною.]. Эта не необходимость обыденности, имеющая свои невозможности, а необходимость сказочная – «иная, душевно-духовная, внутренняя, таинственная. Это необходимость сокровенного помысла, предчувствия и сновидения; и в то же время это необходимость национальной судьбы, национального характера и национальной борьбы». Мы видим, что сокровенная (сакральная) тема, связанная с грибами и так называемой «тихой охотой», доминирует в произведении: через заглавие, через самый первый, уже упомянутый эпизод – сон героя, через постепенное раскрытие тайны Грибного царя, через деда Благушина, детские воспоминания, через определение характера жены во время сбора грибов (это ведь тоже глубинный традиционный сакральный момент – выбор супруги), через встречу с продавцом – специалистом по грибам, держащим томик Рене Генона в руках (не случайный показательный фрагмент, указывающий на «генонизм» (используем термин А.Г. Дугина), на владение человеком из грибного мира знанием особого рода); через неумение Светки собирать грибы и готовить их (что подтверждает чуждость героини этому грибному царству) и, конечно, через финальную сцену, формирующую зеркальную композицию, что указывает на цикличность бытия героя, соответствующую не современным линейным представлениям о времени и пространстве, а парадигме традиционализма.

Именно в заключительных главах, когда Свирельников обретает своего Грибного царя, чувствуется эта самая необходимость — крайний предел душевного напряжения героя и, по сути, конец всей его жизни в духовном смысле – если чуда не произойдёт. И сказка оживает (хотя автор оставляет герою возможность опровержения чуда и совершения шага в обыденную современную реальность – Грибной царь распадается, как обыкновенный старый, червивый, трухлявый ветеран леса, его больше не существует; кто теперь скажет, как всё было бы без Грибного царя?). Но у читателя остается впечатление, что герой, будто посредством алхимического действа, перерождается, используя гриб как философский камень.

Здесь можно совершить небольшой культуро-мифологичсекий экскурс. В мировой сакральной традиции роль грибов весьма значительна. Часто они выступают как классификаторы, с помощью которых формируются оппозиции «профанический – сакральный», «женский – мужской», «вода – огонь» и др. Колебания относительно принадлежности грибов к растительному или животному миру объясняют ряд мифологических мотивов, связанных с метаморфозами: к примеру, превращение людей в грибы, происхождение грибов из камня. Существует и тенденция к выработке специализированной тайной системы знаний о грибах. К ней можно отнести сравнительно недавнее открытие эзотерического культа грибов у мексиканских индейцев, существование сходных старокитайских, палеоазиатских традиций. Известны грибы-идолы, сделанные мастерами из племени майя. В разных культурах грибы могут называться как «пищей богов», «божьей плотью» (в греческой, ацтекской), так и «хлебом дьявола», «пищей мертвецов» (микофобия). В ряде традиций есть довольно устойчивое противопоставление на уровне мотивов языка женских и мужских грибов, иногда связываемое с выпуклым или вогнутым внешним видом. Кетский миф объясняет грибы как захиревшие в лесу фаллосы. В славянской мифологии появление грибов нередко сопряжено с громом и молнией. Африканские мифы несут целый круг параллелей, где грибы связаны с мухами, жабами, червями, мышами, змеями (И. Босх «Воз сена») – что мы также видим в романе «Грибной царь». Есть примеры непосредственных трансформаций этих элементов в грибы. Ещё грибы включены в триаду «жизнь – смерть – плодородие». А фреска Плэнкуро из Национального музея естественной истории в Париже изображает в качестве библейского древа познания добра и зла именно гриб. Однако большая часть информации о грибах, как отмечают исследователи мифов, до сих пор не выявлена.

Царь также является одним из центральных образов мифологии, мыслится центром вселенной, осью мира, в нём неразличимо слиты космическое и социальное. В общей мифологической концепции циклической смены смерти и возрождения царь воплощает полюс жизни, он не может умереть как простой смертный, именно поэтому его убивают (ритуальное убийство) или смещают иным способом. Сакральный момент для королевской власти – бодрствование в определённом месте, которое может быть всеми покинуто, заброшено, мало привлекательно, но, тем не менее, верность этому месту – единственный признак подлинного царя. Такой царь – часто фигура жертвенная. Мифического царя разрывают на куски и куски разбрасывают, что соответствует известным аграрным обрядам – такова гибель царя Осириса или Диониса-Загрея. В романе Ю.М. Полякова мы видим полное воплощение мифологической парадигмы царя— Грибной царь, находящийся в глухом лесу, выполнив своё предназначение, рассыпается и исчезает.

Тема исполнения желаний – это ещё один ключ к разгадке романа. В этом видится акт пересотворения мира по собственному представлению о благе для себя или действительности. Загадывая желания, мы задаём себе цели, достраиваем реальность или созидаем самих себя. В Православии, где существует понятие молитвы, от такой формы общения с Богом, исполнителем желаний, в аскетике происходит сознательный отказ: «Не моя будет воля, но Твоя».

Почему мы говорим об оправдании героя? Для каждого из нас Грибной царь – это проверка на глубину души, это своего рода ибсеновская встреча. Скажи мне о своих желаниях и идеалах – и я скажу тебе, кто ты. Нелишне будет вспомнить известные слова Ф.М. Достоевского о том, что следует судить наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать, а идеалы его сильны и святы. Казалось бы, уже катящийся в бездну порока, духовной смерти, Свирельников вдруг пожелал одного – отвести смерть от близких ему людей, прежде всего, не допустить гибели дочери (столь символичной для русской традиции «слезинки ребёнка»). И в этом желании (не каких-то личных благ или «победы нашей сборной») – восстановить ужасный перекос в своей душе, в не утраченной способности перейти в сказочное инобытие, – герой оправдывается нами бесповоротно и окончательно.

«Кошачье сердце» Алексея Котова

С Алексеем Котовым наш журнал «Парус» впервые познакомился, когда в редакцию поступили несколько небольших рассказов, в основе каждого из которых лежал не просто увлекательный сюжет, построенный на парадоксе или даже анекдоте – за ними всегда стояло нечто большее, чем забавная история – произведения обращали человека лицом к самому себе и показывали выход из какого-нибудь сложного жизненного лабиринта. Рассказы («Неведомая земля», «Ласточка», «Сволочь», «Кошка», «Дорога из Тимаково», «Радость моя…», «Точка на карте», «Чёртова кожа», «Сашка БогаНет» и др.) были опубликованы и вызвали читательский интерес. С тех пор Алексей Котов – постоянный «житель» рубрики «Паруса» – «Человек на земле».

Это прозаик «со стажем», пишущий упорно, вдохновенно и, в отличие от многих своих современников-беллетристов, поднимающий серьёзные вопросы, так или иначе возникающие на жизненном пути перед каждым человеком: зачем я живу? что для меня имеет ценность в этой жизни? куда я иду? что такое любовь, вера, жизнь и смерть? почему с нами происходят те или иные события? способны ли мы простить или даже полюбить своего врага? можем ли различить добро и зло?

Не исключением стала и повесть «Чудо ты моё зеленоглазое», в которой соседствуют, сверкая изломами, самые разные, порой неожиданные грани человеческого бытия.

Ну, например, кто же не любит кошек!.. Эти пушистые симпатяги прочно вошли в нашу жизнь, кто-то даже утверждает, что мохнатые любимцы способны исцелять от недугов и, вообще, являются носителями невероятных умений – способностями видеть недоступное человеческому глазу, чувствовать различные энергетические поля, предсказывать будущее… Известны многочисленные случаи спасения кошками своих хозяев, а есть коты, которые умеют делать массаж, коты-артисты (как в театре Куклачёва) и т. д.

«Ах, как много на свете кошек, Нам с тобой их не счесть никогда», – утверждал лирический герой Сергея Есенина. Его слова вполне могли бы стать эпиграфом к повести Алексея Котова «Чудо моё зеленоглазое», которая с не меньшим успехом вдогонку известному булгаковскому произведению могла бы называться «Кошачье сердце» и в которой читатель насчитает достаточно большое количество чёрных кошек – для кого-то плохой приметы, а для кого-то – талисмана удачи. Однако повесть, в первую очередь, о человеке.

Это почти детективно-мистическая история – о любви, о живом, необыкновенно чувствительном человеческом сердце, о предприимчивости, творческом подходе к жизни и о подлинной цене всех вещей. Это и впечатляющая картина наших сегодняшних реалий, где нищают старики, здравствуют бандиты, распадаются семейные отношения, процветают пороки, а человек всё больше и больше сиротеет, оказываясь один на один с жизнью без всякой поддержки и уверенности в себе. «Жизнь— невыразима!» – восклицает главный герой повести. И действительно, сама жизнь есть чудо – тайна, которую каждый персонаж повести разгадывает в меру своих сил.

Мотив чуда— очень древний русский мотив, органично входящий и в былины, и в предания, и в сказки. Чудо – как нечто, преодолевающее законы физической реальности, как гавань человеческой надежды, символ спасения. Вспомним, что и тысячелетняя вера наших предков во многом основывалась на чуде. Не будь его, не были бы возможны ни исцеления, ни спасения, ни чудесные преображения, известные православному христианству. Повесть «Чудо ты моё зеленоглазое» наполнена тайнами, граничащими с чудесами – неожиданные изгибы сюжета заставляют читателя испытывать напряжённое волнение, строить догадки, размышлять над собственной жизнью и, возможно, тоже ожидать чудес.

Не случайно чудесные свойства в повести приписываются именно кошкам. Тема «зверя», число которого пытается «счесть» герой, обыгрывается в произведении в разных вариациях: и посредством реальных зверей – «братьев наших меньших», и через разгадку числа 666 – «формулы уничтожения, числа предателя», и, конечно, через поиск «зверя» в своей собственной душе. Именно душу – свою и близких ему людей – стремится спасти главный герой «Чуда…»

В повести отчётливо звучит мотив исцеления – проходя испытания, как библейский Иов, люди излечивают свои недуги – физические и духовные. Будем верить, что в ходе чтения нечто подобное произойдёт и с нашим читателем.

* * *

«Не думайте, что сказка есть детская забава, несерьезное дело для умного человека: взрослый-де выдумывает, маленьким сказывает; а маленькие слушают и верят; верят, будто было то, чего не было, будто вправду такое было, чего и быть не могло», – произнес как-то Иван Ильин на «Вечере русской сказки» в Берлине (1934 г.).

Действительно, сказка доходчивее любого философского трактата повествует о смысле земной жизни, раскрывая нам тайны бытия.

Мультфильм, «мультик» – одна из современных форм сказки, проросшей через вечность и обретшей зримую форму. И к этой мудрой сказке, не умирающей ни от каких пространственно-временных трансформаций, обращается Алексей Котов в своих «Мультяшных рассказах». Не случайно один из них носит подзаголовок со словом «сказка», да и герои вполне подходящи – все обоснованно претендуют на право называться сказочными: «чертик» и «ангел», «медведь и заяц»… А там, где фигурируют обычные с виду люди, автор всякий раз дает нам самый настоящий сказочный «намек» – «письмо от Бога» (как напрямую сказано в миниатюре «Любовь в конверте»).

Прикрываясь нарочито несерьезной небывальщиной, анекдотичным сюжетом, рассказчик приводит нас не просто к серьезным, но, можно сказать, фундаментальным вопросам человеческого самоопределения:

– чем побеждается пустой и скучный быт, превращаясь в одухотворенное бескорыстной любовью бытие?

– как донести любовь до человеческого сердца? Всегда ли нужны при этом слова?

– умеем ли мы летать «по-настоящему»?

– вообще, что такое жизнь?

И это (вспомним иностранную шпионку из рассказа Котова «Мурка») the honest game – честная игра автора, несущего любому «Бумажкину» Божье Послание между строк и даже где-то между словами; потайная дверь, открывающая путь к самому себе.

Каждая сказка Котова – право на полет, своеобразный билет, позволяющий «взлететь» над обыденностью и увидеть второй слой бытия – сказочный мир, наполненный любовью, правдой и смыслами иного, непрагматичного порядка.

«…Вспомните о русской сказке и прислушайтесь к ее тихому, древнему, мудрому голосу», – побуждает нас, «деловых людей», уставших от серьезных важных дел, русский философ Ильин. Давайте же остановим суетное мгновение повседневности, присядем на минуту – «…и пусть наш мудрый кот заведет нам свои песни и скажет свои сказки!».

* * *

При чтении рассказа Алексея Котова «Деловые люди» создаётся непреодолимое ощущение, что, слегка приоткрыв театральную кулису, из таинственной темноты нам улыбается автор:

– Ну конечно, – говорит он. – Героиня рассказа всё просчитала – да и вообще всё можно решить «по-деловому», главное, быть «деловым человеком».

И читатель почти начинает в это верить, но улыбка автора так ошеломляюще искренна, так необъяснима, что возникает ещё более стойкое ощущение: что-то здесь не так… Ведь и дела, как мы понимаем, бывают разными. Особенно щекотливы дела амурные…

Что роднит «Деловых людей» с одноимённым рассказом О. Генри? Абсолютно иррациональная основа «деловитости» деловых людей, нерасчётливые расчёты и ожидаемый, но рационально не просчитываемый результат, лишённый всякой прагматичной основы. Пусть не смущают читателя «холодный деловой огонёк» в глазах героини и бизнес-потуги героя. За этими декорациями происходит совершенно другое таинство – можно сказать, творится чудо, чудо преображения. Именно оно меняет реальность вопреки всем физическим законам, и тогда матушка-земля и «бабушкин кабинет» оказываются мощнее организованной по всем правилам «акульего» бизнеса успешной фирмы, эффективнее индустрии фитнеса и «скальпельной» красоты. Именно оно побеждает время и подталкивает человека к совершению практически невозможного, приближая к той грани, за которой начинается святость.

Далеко не случайна улыбка Алексея Котова. Его герои решают самую насущную проблему, делают самое важное в жизни каждого человека дело. Должным образом выполненное, дело это привносит в жизнь красоту, порядок, прибыль и счастье.

Имя этому делу – любовь.

* * *

Философские споры о смехе могут быть бесконечны. Какое место занимает смех в цепи нашей эволюции: животные (за исключением, пожалуй, собак) ещё не смеются, Христос уже не смеялся. Правда, Алексей Котов как-то заметил в своём интервью: «Когда Бог создавал человека, Он всё-таки улыбался» (http://parus.ruspole.info/node/6403). Не будем оспаривать этот тезис – возможно, так всё и было.

Получается, что смех – исключительно человеческая прерогатива («…Человеческое, слишком человеческое»)?

«Смех может только придавить», – писал Василий Розанов о высмеивании и сатире, подразумевая нелюбимых им Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Но добрый объединяющий смех мог бы сохранить жизнь самому Пушкину. По мнению Розанова, в семье Пушкина не было единства душ, поэт не мог смеяться вместе с Гончаровой над Дантесом, а смех снял бы напряжение и конфликт был бы исчерпан; «семья именно там, где есть одно… У Пушкиных всё было двое: Гончарова и Пушкин. А нужно было, чтоб не было уже ни Пушкина, ни Гончаровой, а был Бог». И мы согласимся с философом: не злая едкая насмешка, а добрый тёплый смех, улыбка— как символ принятия мира (смирения перед ним и смирения с ним), символ любви к сущему, слияния с ним, способны творить чудеса и разрешать любые споры, устранять любые «несправедливости».

Неслучайно в своём маленьком рассказе Алесей Котов выводит читателя на линию «справедливость – несправедливость». Можно ли, например, не «любить что-либо справедливо»? Существует ли «справедливая любовь»? Такими же категориями мыслит одна из котовских героинь – Катя.

Надо сказать, понятия «справедливости» («правопорядка» и т. п.) выводят нас за рамки отечественной традиции, где всегда правили «совесть», «милосердие» и «сострадание», а «свобода» равнялась «воле» плюс «закон». Борьба за справедливость и свои права («права человека») – на наш взгляд, не что иное, как попытка увести русского гражданина в сторону от своего истинного начала и занять чуждой и бессмысленной деятельностью вместо добрых дел на благо ближних и Отечества. Там, где есть справедливость – часто нет любви.

Нелюбовь Кати «ко всему на свете» и поиск «справедливости» приводят к отсутствию счастья в её собственной жизни – серьёзной, «нормальной», обычной жизни, без всяческих несерьёзных и «несправедливых» вещей. Показательны реплики героини: «Перестань смеяться, – одёргивает себя Катя. – Тебя саму ненормальной посчитают»; «Я сюда злая, как все пришла, а значит я, как все, совсем нормальная»; «Детство какое-то, честное слово».

Нежелание принять этот мир – «несправедливый и предательский, нежелание «быть как дети», неумение прощать лишает жизнь главной героини чудес, нелогичностей, закрывает ей дорогу к полёту свободного воображения, к гибкости мысли. Человек перестаёт быть подобным Творцу.

«Да что же там такого смешного было?» – размышляет героиня над историей подруги Наташи, – «просто ей в рот идиотская смешинка попала».

И мы видим, как одна маленькая («дурацкая») смешинка способна перевесить тонны злости, несправедливости, скандалов и предательства. Комедия побеждает трагедию; абсурд, «откровенная клоунада», «глупый спектакль» оказываются сильнее и добрее «справедливого» распорядка жизни.

Дар воображения, которым наделена Наташа (неслучайно при упоминании об этом автор произносит имя Творца: «Господи, да ведь Наташка смеялась, потому что всё это увидела») позволяет ей простить и принять изгнанного мужа («Наташка всё увидела сразу, всё поняла и всё-всё-всё простила этому дураку Мишке, а потому и засмеялась»). Умение прощать и прощать до конца, по-настоящему («всё-всё-всё») присуще только тем, кто по-настоящему умеет смеяться.

Как любая душа ждёт своего Великого Жениха, так и обычная девушка, мечтающая о счастье, а не о «нормальности» («ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом»), девушка, не превратившая злобу в свою обыденность, не обременённая поисками «справедливости», в какой-то момент совсем по-земному, даже по-деревенски, вдруг воскликнет, весело засмеявшись: «Идёт… Жаних идёт!..»

* * *

Кто-то скажет, что неприлично расхваливать повесть, которая посвящена тебе самому. Но нас преследует острая необходимость сказать несколько важных слов, чтобы создать у читателя соответствующий настрой. Любое талантливое произведение всегда имеет несколько уровней восприятия, рассчитанных на людей самого разного рода – и здесь хотелось бы высветить самый «верхний» слой, который в соединении с парадоксальной лёгкостью всегда крайне серьёзен, звучит преимущественно в подтексте и не сразу распознаётся любителями динамичных сюжетов, неожиданных поворотов и развязок. А неожиданного в повести предостаточно. Иногда действительно подумается, что жизнь— не только и столько театр, сколько настоящий цирк, порой гениально красивый, порой бездарный. Такое определение жизни во многом точнее, ведь жизнь – ив сложности, и в простоте – чаще представляет собой именно цирк, требуя от участников то эквилибристики, походов по канату без страховки, то клоунады или общения с хищниками.

Повесть Алексея Котова – чудесный живой мир, играющий светом и глубиной мысли. Лица его «американцев» подозрительно круглы, речи героев – не в меру философичны. Резонно задашься вопросом: кто же эти американские «мальчики»? Помимо увлекательной (слишком и неожиданно увлекательной для нашего «вдумчивого читателя») фабулы, мы находим в повести столь же неожиданно крепкий стержень. Не случайно финальные слова повести (подчеркнём, что это письмо некоего «честного» героя некоему «святому» герою) – слова о молитве. На эту ноту, вполне отчётливо проявленную в финале, мы с улыбкой, столь любимой автором данной повести, и хотим обратить внимание нашего читателя – это камертон и ключ к прочтению «Цирка Абигайль».

* * *

В рассказе «Записки церковного сторожа» (а с точки зрения жанра – это именно рассказ) мы, возможно впервые, встретим и по-настоящему близко разглядим того, кто стоит на страже. Кто же он— что защищает и от кого охраняет? Где он? У церковной ограды или внутри нас? Возможно, ответы на эти вопросы отыщет сам читатель в «Записках церковного сторожа» Алексея Котова.

Стоять на страже – непростое занятие, на которое решается не каждый, и страж по определению обязан понимать больше блуждающих странников. На вооружении у него – остро отточенная мысль, горящее сердце и устремлённый ввысь дух. Страж – это наблюдатель, мыслитель и, в то же время, простой смертный, разгребающий лопатой снег, чтобы расчистить путь – себе и другим. Мы движемся вместе с ним по этой скользкой опасной дороге— страж доверяет нам свою душу: её сомнения, поиски, страхи, непонимания, но вдобавок к этому – искры прозрения, непреложное знание о самом важном и видение пути.

Такой страж, не превратившийся в цербера или блюстителя нравов, всегда нужен, с ним чувствуешь себя по-настоящему безопасно и надёжно, а найти его в книгах Алексея Котова – задача читателя.