«На берегах Невы» kitabından alıntılar, sayfa 7
Пожалуйста, без критики. Много вы понимаете. Правила существуют для начинающих. А я, слава Богу, могу рифмовать как хочу. Кальдерой не даром говорил, что изучив правила надо запереть их на ключ, а ключ бросить в море — и только тогда приступить к творчеству. И писать по вдохновению…слова Гумилева
Слушатель — это такая нежданная радость. Голубушка, если бы вы знали, как мне тяжело молчать. Никто меня не хочет слушать. Каждый только о себе. Мнение о стихах своих у меня выпытывают. Похвал ищут. Что ж? Я хвалю. Я щедро хвалю. Всех — без разбора. А стихи не слушаю. слова Андрея Белого
— Петербург, — вдохновенно говорит Белый. — Нигде в мире я не был так несчастен, как в Петербурге… Сколько было приездов с предчувствием неминуемой гибели, сколько ужасающих, постыдных отъездов-бегств. Я всегда тянулся к Петербургу и отталкивался от него.
— Чтобы я отдавал долги? Нет, вы это серьезно? Вы значит ничего, ровно ничего не понимаете, — с возмущением и обидой повторил он. — Чтобы я платил долги?
— Добр? — Гумилев пожимал плечами. — Возможно если бы я распустил себя, то был бы добр. Но я себе этого не позволяю. Будешь добрым — растаешь, как масло на солнце и поминай как звали поэта, воина и путешественника.
Как раненного волка загрызут и сжирают братья-волки, так и братья-писатели. Нравы у волков и писателей одинаковые.
Я вдруг почувствовала, что Петербург мой город и действительно принадлежит мне. Исчезло все столичное, чопорное, чужое. Петербург стал чем-то вроде своего имения, по лесам и полям которого бродишь целыми днями.
И как он тяжело молчит. «Бездонно молчит», по определению Белого, «молчит похоронным молчанием».
Да, конечно, теперь я сознаю, я был во многом виноват. Я очень скоро стал изменять ей. Ведь "Святой Антоний может подтвердить, что плоти я никак не мог смирить". Но я не видел греха в моих изменах. Они, по-моему, прекрасно уживались с моей бессмертной любовью. А она требовала абсолютно верности. От меня. И от себя. (Гумилев об Ахматовой)
И вот мы пришли с нею к Саше в кабинет. Ведь я дал ей клятву. его глаза просили: "не надо". Но я безжалостно: "Нам надо с тобой поговорить". И он, кривя губы от боли, улыбаясь сквозь боль, тихо: "Что ж? Я рад". И так открыто, так по-детски смотрел на меня голубыми, чудными глазами, так беззащитно, так беспомощно.
Я все ему сказал. все. Как обвинитель. Я стоял перед ним. Я ждал поединка. Я был готов принять удар. Даже смертельный удар. Нападай!
Но он молчал. Долго молчал. И потом тихо, еще тише, чем раньше, с той же улыбкой медленно повторил: "Что ж... Я рад...". Она с дивана, где сидела, крикнула: "Саша, да неужели же?.." Но он ничего не ответил. И мы с ней оба молча вышли и тихо плотно закрыли дверь за собой. И она заплакала. И я заплакал с ней. Мне было стыдно за себя. За нее. А он... Такое величие, такое мужество!
