Kitabı oku: «Те, кого любят боги, умирают молодыми», sayfa 3
Весёлое расположение духа вернулось ко мне, и я встал с кресла.
– Даже не думай об этом, – вдруг сказала девушка, не оборачиваясь.
И я застыл. Её внезапные слова возникли в моем сознании чёткой картиной – шнурок на потолке, на котором висит белый прямоугольник. “О чём не думать?” – напрягся я, мысленно разглядывая этот прямоугольник. Я не мог понять и снова прошёл в ванную. В зеркале увидел свои сведённые от напряжения брови, как у безумца. Расправив их, я вернулся и сел рядом с неподвижным телом. Казалось, я сажусь целую вечность, так долго мой зад опускался на кровать.
– О чём не думать? – робко спросил я. – А?
– Ох, – простонала она, – не тряси кровать, меня тошнит… Лучше телевизор посмотри.
Я включил телевизор. Шла какая-то непонятная передача, было много слов, но я не мог связать их в осмысленные фразы. Только всё время слышалось: “Как бы, как бы, как бы, как бы…” Я стал смотреть внимательнее, пытаясь всё-таки вникнуть в суть. И вскоре заметил, что в этой странной передаче часто повторяется одна и та же сцена: неприятная злая старуха сидит на скамеечке в осеннем сквере, занесённом жёлтыми и красными листьями, и говорит о безответной любви. Потом появлялись другие картинки и другие люди, но и они говорили о том же. Когда старуха возникла в очередной раз и сказала: “Мирослав, прекрати”, я закричал.
– Ты что? – спросила девушка.
– Я это уже видел раз десять.
– Ну так переключи. Ты чего, Костик?
Я переключил и сразу же наткнулся на старуху в осеннем парке с рассказом о безответной любви. Она пристально смотрела на меня и хотя говорила про любовь, по её губам я читал: “Прекрати!”. Наверно, это предостережение свыше, подумалось мне. И если я сегодня не сойду с ума, то с мыслями о женщинах покончено. И я обязательно прекращу. Знать бы только, что именно.
Я долго ещё смотрел эту передачу по всем доступным каналам, пока не стало светать. С первыми признаками наступающего дня, когда комната окрасилась характерным цветом серости и конца, моя подружка зашевелилась, застонала, забормотала и села на кровати, ссутулившись и обхватив голову тонкими пальчиками. Какой хрупкой и ранимой показалась она мне в этот унылый момент! И я почувствовал, что меня наконец отпустило.
– Ох, блин, – сказала она, – где мой телефон?..
Я принялся оглядывать комнату, заметил её мобильный, вскочил и, вытянув руку, громко закричал с каким-то отчаянным пафосом:
– Вот он лежит!!!
– Тоже мне, Агамемнон, – простонала она и наконец подняла глаза на меня. – Так ты не Костик!
У меня мелькнула было мысль доказать ей, что я Костик, но это вряд ли прошло бы.
– Да, я не Костик.
– То-то я думаю, что-то странно Костик ведёт себя всю ночь, даже не подойдёт… – она оценивающе посмотрела на меня. – А ты симпатичный. И, наверно, хороший.
Мы расстались друзьями. Ей пора было собираться по каким-то делам, я же поехал на дачу отсыпаться. Я так и не узнал её имя, зато хорошо запомнил своё – Костик. И тяжело мне было, неуютно и стыдно перед самим собой, оттого что я к ней так и не подошёл. Эх, подумал я, тоже мне, Костик! Он бы, наверно, время не терял. Не хотелось мне быть хорошим. Лучше плохим, как Никита…
Я вернулся на дачу, когда розовые языки рассвета ещё не покинули заросли нашего сада. За столом под берёзой располагалась вся моя вчерашняя компания. Видно было, что они не спали и теперь пили чай с утренними усталыми улыбками и шутками, немного похабными от утомления или от того, что Никиту с Игорем всегда тянуло на пошлости. Увидев меня, парни захохотали и что-то такое сказали, но не обидное, а как бы одобрительное.
– Классную девочку ты подцепил, Мира, – ухмыльнулся Игорь.
Наташа холодно на меня посмотрела и поднялась:
– Ну мне пора. Пойду спать.
– Я тебя провожу, – пробормотал я, вдруг ощутив себя виноватым перед ней.
– Спасибо уж, не надо! Думаю, ты устал этой ночью, Мирослав! – и она гордо двинулась к калитке, а предпоследний рассветный луч оставил на её оголившемся плече багряный засос.
– Прости, – сказал я, глядя ей вслед, – прости…
Она не ответила. Калитка захлопнулась, и я с горечью повалился на скамью и обхватил тяжёлую голову руками.
– Ну и шалава, – прошептал Игорь, протирая запотевшие от росы очки.
Под столом я увидел, что Никита держит Машу за руку, и по её податливой позе видно было, как она от этого счастлива.
“Кого-то имеют в туалете, а кого-то держат за руку”, – подумал я с печалью. Я же в последнее время постоянно терпел неудачу в отношениях с женским полом, словно какое-то проклятие довлело надо мной. А ведь когда-то всё обстояло совсем иначе.
В ранней юности я был смел, энергичен и полон надежд, и мои глаза горели огнём веры. В то время я пел в церковном хоре – о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою. Каждый вечер на велосипеде я приезжал в храм, чтобы с другими попеть на службе.
Все ребята из хора по сравнению со мной выглядели бледно, а среди девушек были и привлекательные, достойные меня. Они явно интересовались мной, но я тогда думал исключительно о возвышенных вещах, а отношения с девушками к таким вещам не относились.
Среди девушек одна особенно обращала на меня внимание – рыжая, с красивой фигуркой и странным блеском в глазах. Она частенько пела рядом со мной и могла запросто взять меня за руку, или прижаться ко мне, или ещё что-нибудь такое сделать. Я словно не замечал её ухаживаний и думал совсем о другом. Вообще ухаживания девушек я принимал как само собой разумеющееся и не стоящее моего внимания.
Однажды после службы она попросила меня покатать её на велосипеде. Я, конечно, согласился, усадил её позади на багажник и повёз по ночным улицам Москвы, а она держала меня за бедра, и прижималась грудью к спине, и говорила тихим, ласковым голосом непривычные для моих ушей вещи.
Со временем её приставания стали настойчивее. Она пугала меня, потому что явно хотела чего-то такого, что казалось мне кощунственным. Она очень часто просила её покатать, и вот уже унылые дети из хора с лицами стариков стали подшучивать надо мной, а девушки краснели от зависти и ревности и злились. Меня стал смущать её прямой страстный взгляд, её тихий голос с дрожащими интонациями, её огненные волосы, её короткие юбки и влажные тёплые руки, которые всегда тянулись ко мне.
И тогда я пожаловался Матушке на её приставания. На следующий день рыжая девушка уже не пришла петь в церковном хоре.
С тех пор прошло много времени, я потерял веру, превратился в унылого и вялого человека и стал очень интересоваться девушками. Но вот что любопытно: они мной совсем перестали.
Мужская дружба
Как-то вечером я проснулся от разговора в нашей комнате. При свете свечи, в котором блистала, как древний обелиск, почти уже пустая бутылка водки, за столом сидели Игорь с Никитой и о чём-то спорили. По их неверным позам я догадался, что они пьяны.
– Одного я не могу понять, – сказал Игорь, – почему вы с ней не спите?
– Я и сам не могу этого понять, – отвечал Никита.
– Она моя жена, ясно? И теперь мне придётся тебя ударить.
– Ясно.
– Сожми челюсти, а то зубы ещё выбью.
Я увидел, как напряглись скулы брата.
Игорь размахнулся и ударил его по лицу кулаком.
– Извини, – сказал он.
– Ничего, – ответил Никита.
Я сел на кровати и взвесил свой тяжёлый кулак:
– Так, ты чего брата моего бьёшь? Я тебя убью сейчас.
– Мужик, не вмешивайся, – сказал Никита, держась за побитую скулу. – Водку будешь?
Я отказался.
Выходя в сад наполнить чайник, я заметил, что Игорь достал из кармана самодельный пистолет и положил его перед собой на стол.
– Никита, думаю, я должен тебя убить.
Бросив чайник в кусты, я, матерясь, подошёл к забору и позвал Машу. Когда она появилась на крыльце, я закричал так, чтобы слышали на всех соседних участках:
– Эй! Там твой муж собирается из-за тебя пристрелить моего брата. Мне как, сейчас его топором зарубить, или ты сама разберёшься?
– Боже, – воскликнула она, – бегу!
Накинув какую-то шаль, она метнулась сквозь дыру в заборе к нам в сад и устремилась в дом. Я пошёл следом.
– Мирослав! – я услышал из дома её крик и подумал самое страшное. По пути подобрал полутораметровый топор, намереваясь зарубить Игоря. – Мирослав! Где они?
В доме их не было. Вместе с ними пропали пистолет, пачка сигарет и зажигалка. Только недопитая бутылка водки осталась сиротливым напоминанием о моей пропащей жизни.
– Будем искать, – мрачно сказал я и взял бутылку. Жидкость в ней показалась мне зеленоватого оттенка, но времени на раздумья не было, и я одним махом допил содержимое. Вкус, как и цвет, оказался неожиданным: что-то было в нем от вчерашней травы.
В тот же миг я почувствовал себя большим и могучим, настоящим мужиком. Что-то такое, наверно, почувствовала во мне и Маша – это было заметно по чисто женскому интересу, мелькнувшему в её глазах. Я вновь взял топор и вышел в ночь.
Где-то сзади семенила Маша, боясь тревожить меня вопросами. Я шёл, склонив голову, с топором наперевес, и мои глаза горели огнём Аида, и встречные собаки, поджав хвосты, разбегались в стороны, и лай их смолкал. Луна вдруг вспыхнула оранжевым и со странным гудением зависла между туч. Лунный свет жёг мне лицо, берёзы шептали, как юные печальные девушки, скрыв лица волосами, и слезы их летели по ветру. Облака разинули волчьи пасти, намереваясь проглотить луну, но мне всё было нипочём: я вдруг понял, что я – титан и не мой удел – человеческие тревоги и суета.
Я шёл к плотине, повинуясь какой-то смутной догадке. Ещё издали я заметил две фигуры у парапета над водой. Казалось, они думают, прыгнуть ли в бурлящий поток или нет. Внезапно туча проглотила луну, и в нахлынувшей черноте я перестал видеть даже дорогу под ногами.
– Маша! – крикнул я.
Ответа не было. Я прислушался, но и шагов не было слышно, лишь затяжное кваканье лягушек вдоль реки и плеск русалок в прибрежных волнах.
Приблизившись к фигурам над рекой на расстояние нескольких метров, я остановился.
– Парни, – сказал я, – пойдём домой.
Они не ответили, и мне почему-то стало страшно.
– Парни?
Одна фигура вытянула руку в сторону другой, как бы указывая, и я услышал тихий голос:
– Прекрати.
Луна мигала мне сквозь зубья облаков, и над рекой нёсся собачий вой. От плотины шёл затхлый горький запах тины, и мне будто виделось, как все лилии завяли и безвольно болтаются по течению.
– Она за мной, – сказала первая фигура, по-прежнему указывая на вторую, и было в этой второй что-то от Маши. – Прекрати.
Замахнувшись, я обрушил топор на говорящего призрака. Он прошёл насквозь, и от железных перил плотины брызнули искры. В тот же миг вой стих.
Словно пьяный, я побрёл обратно, волоча топор по земле.
– Никогда, никогда я больше не буду пить с этими мерзавцами, – повторял я про себя. Галлюцинации не на шутку испугали меня.
По пути я встретил Машу, перепуганную и в слезах. На просеке перед нашим домом мы ещё издали заметили какую-то фигуру, но все фонари были перебиты, и толком рассмотреть, кто это, оказалось невозможно. Человек тоже заметил нас и быстро прыгнул в канаву. После недавнего дождя там, наверно, осталось много воды, лягушек и улиток. Приблизившись к канаве с поднятым топором, я осторожно в неё заглянул.
– Смотри-ка, – сказал я Маше, – это Никита.
Мой брат лежал там и делал вид, что крепко спит.
– Никита, вставай, ну что ты как маленький? – Маша потрясла его за плечо. – Где мой муж?
Никита нехотя поднялся, как после долгого сна, он весь промок и был совершенно трезвым.
– Откуда я знаю, – ответил он, – он же не мой, а твой муж.
Мы вернулись к нам домой и увидели Игоря – он сидел и пил водку.
– Ага, Пиши-читай! Поздравляю. Пить будешь?
– Да иди ты, – сказал я и упал в кровать, как был, вместе с топором. Маша, расстроенная и обиженная на Никиту, тоже ушла, а он сел за стол и сразу выпил водки.
– Знаешь, – сказал Игорь моему брату, душевно улыбаясь, – ты такой симпатяга. Ты мне даже симпатичнее моей жены.
Я знал, что он говорит правду. В моего брата влюблялись не только все женщины, но даже женатые мужчины, которые много уже повидали.
Я обнял топор, как любимую женщину, прижался к нему щекой и затих, думая в полусне, что никогда не узнаю любви, ласки и нежности.
Хотя Никита и казался всегда безразличным ко всему, что есть под луной, я заметил в нем кое-какие перемены. Он стал ещё более замкнутым, и в глазах его поселилась незнакомая прежде тревога. Теперь он целыми днями, с утра до поздней ночи, просиживал с книгой за столом под берёзой и смотрел не столько на страницы, сколько в пролом забора, на соседний участок. Я знал, что он хочет увидеть Машу, может быть, надеется на её визит или ещё на что-то связанное с ней. Мысли о Маше поселились в его голове, и, похоже, он сам не был рад этому, но прогнать их не мог.
Исповедь
Утром я поднялся с таким чувством, как будто наступил конец света, в моей душе трубили ангелы небесные, срывались печати, небо сворачивалось в свиток и творились казни египетские. Моя жизнь превратилась в череду пьянок и похмелья, я забыл, что такое ровное, спокойное состояние. Я встал с кровати и вышел во двор, и с каждым шагом меня мутило всё сильнее. Обстановка вокруг – грязь, мусор, хлам, тьма и сырость – создавала впечатление, что вот уже много лет идёт нескончаемая война с пришельцами и люди проигрывают.
– Господи, – сказал я, глядя сквозь густую завесу дождя, закрывшую солнце, – не дай мне сойти с ума.
Вчерашние видения казались настолько реальными, что я в очередной раз зарёкся пить и курить. Но как вырваться из этого ада, хватит ли сил, думал я, дрожа от желудочных спазмов над кустом хрена. Надо уехать – в Америку, мать давно хотела меня отправить туда навсегда. От заманчивости перспективы начать жизнь заново я повеселел.
– Что ж, – сказал я, вытирая рукавом рот, – можно и погулять ещё, раз такие дела.
Сейчас я расскажу историю, которая случилась со мной в тот день. Мне стыдно говорить об этом, я сам до сих пор не совсем понимаю, каковы были причины моего странного поступка, но – что было, то было. В конце концов, у каждого есть свой скелет в шкафу.
Я побрёл к Наташиному дому. Моросил мелкий прохладный дождь, земляные дороги расплылись лужами и грязью, сырая трава примялась и дрожала. В окружившей меня серости чувствовалась вечность, с её безысходностью, пустотой и уютом.
Перед домом Наташи располагалась зелёная поляна, вдоль заборов густо заросшая боярышником. Над двумя лужами стояли пустые железные качели с протёртыми сиденьями. В конце поляны возвышался красивый могучий дуб с развесистой кроной. Я остановился у забора и вгляделся в окна дома, где жила Наташа, но они были темны. Мне стало страшно – не уехала ли она, таким брошенным и пустым казался сегодня дом. Оставалось только ждать, и я от нечего делать залез на дуб и удобно устроился на одном из его сучьев, привалившись к стволу. С такой высоты были видны все соседние участки, а я казался себе надёжно укрытым в листве. Меня охватило тревожное возбуждение: я мог видеть всё, а сам был недоступен чужим взглядам. И тогда я расстегнул ширинку и занялся онанизмом.
Ещё будучи в процессе, я вдруг увидел Наташу – она шла по дороге, медленно приближаясь к поляне, а рядом с ней был мой брат. Они о чём-то болтали и смеялись, я же наяривал, ощущая жгучую обиду, только подхлестнувшую моё возбуждение. Вскоре они вышли в центр поляны и остановились неподалёку от дуба, а вокруг меня судорожно тряслись листочки. Они повернулись друг к другу и замолчали, стоя так близко… И тут Никита посмотрел в мою сторону, указал на меня рукой и сказал бесстрастно:
– Вон посмотри, что твой Мирослав вытворяет. Нашёл место.
Наташа в недоумении уставилась на дуб, мы с ней встретились взглядами, и я помахал им рукой, приветствуя. Сидя там, наверху, я не хотел больше жить, и даже злости на брата у меня было.
Наташа ушла к себе, Никита ждал меня под деревом. Я спустился вниз, так некстати раздираемый чувством ревности.
– Вот это поступок, – сказал брат с восхищением. – Ты показал ей, на что способен!
Я неуверенно заглянул ему в лицо и понял, что он не шутит. Но пришло время для серьёзного разговора.
– Слушай, – начал я. – Ты мой брат и всё такое, конечно, пятое-десятое и седьмое-восьмое, и надо не надо – танцуй, моя красавица, но всё-таки…
– Тщета и суета, – возразил он, скривив губы, – мелочи, которые не стоят внимания.
– Но я её люблю, – признался я.
– И люби. Любовь – это прекрасно, и она, я надеюсь, спасёт мир. Вот Маша тоже любит меня, и я хочу её любить. Но не умею.
– Как так?
Никита погрустнел и пробормотал:
– Я никого не люблю, любят меня. Так что тебе я завидую чёрной завистью, твой дар ценнее всего на свете. Поверь.
Глядя в Никитины глаза, я не смел усомниться в его искренности.
Теперь, спустя долгое время, я начинаю смутно догадываться о причине того своего поступка. Его корни уходят в моё детство, когда Матушка ещё пыталась приобщить меня к церкви и одарить благодатью веры. Она считала, что я грешный ребёнок, и целыми днями разучивала со мной псалмы, пела гимны, читала молитвы, словом, искала альтернативу моим порочным увлечениям. Как-то раз она повела меня в храм Божий на исповедь.
– Мирослав, – сказала она, – грешник чёртов, ты сколько времени не исповедовался? А тебе уже двенадцать лет.
Я стеснялся рассказывать какому-то чужому человеку, пускай и священнику, о своих проступках, но Матушка убедила меня, что я очень грешен, а мне совсем не хотелось гореть в аду, если вдруг умру случайно без отпущения грехов.
И вот она привела меня в церковь, под древние своды в дивных фресках, в ароматы смоляных благовоний и таинственный полумрак. На стенах и столбах висели портреты святых с грозными лицами, тихо горели свечи, верующие с печатью благодати на лицах молились, крестясь, а иногда падали на колени. Падали, но поднимались. К огромному бородатому священнику, творившему таинство исповеди, выстроилась большая очередь. И пока я стоял в очереди, Матушка бегала по храму и, похоже, облобызала все иконы, которые успела. Были в том храме и чьи-то мощи, но, чтобы облобызать и их, пришлось бы выстоять многочасовую очередь, длинным змеем выходящую за пределы церкви. Я вспоминал, как год назад Матушка возила меня к одним мощам. Мы приехали рано, и нам пришлось ждать, когда откроют к ним доступ. А у дверей собралась толпа старушек. И вот только двери открыли, старушки рванули лобызать мощи и едва не задавили меня своими костлявыми телами насмерть.
Наконец подошла моя очередь исповедоваться, и посредник между Богом и людьми спросил меня:
– Ну, сын мой, в чём грешен?
Я тихонько так ответил, чтобы не услышали остальные:
– Онанизмом занимаюсь, батюшка.
– Что делаешь? – повысил батюшка голос, не расслышав.
Я покраснел и сказал чуть громче:
– Онанизмом занимаюсь.
– Что-что, сын мой?
– Дрочу я, батюшка!!! Дрочу!!! – приподнявшись на цыпочки, крикнул я ему в ухо.
Старушки в очереди встрепенулись, как птицы, и посмотрели на меня с осуждением. Батюшка, конечно, отпустил мне грехи, но с тех пор у меня не хватало мужества вновь пойти на исповедь, и свой стыд я побороть так и не сумел.
После случая с деревом я совсем потерял покой. Меня терзал и мой позор, и ревность. Обвинять Наташу, помня о своём подвиге на дубе, мне было сложно. Я не находил, как оправдаться перед собой, гораздо легче мне удавалось оправдать Наташу. Но вскоре произошёл случай, который полностью меня уничтожил.
Однажды мы с братом от нечего делать смастерили себе ходули в три человеческих роста с выступами для ног. Чтобы залезть на эти ходули, нужно было сначала забраться на стол. Мы долго тренировались, наверно, недели две, прежде чем научились перемещаться с их помощью по посёлку. Основная проблема заключалась в том, что ходули получились слишком тяжёлые, и руки быстро уставали их передвигать. Непросто было и сохранять равновесие.
В конце концов наше упорство победило, и мы стали свободно бродить по дорогам, возвышаясь над заборами и наблюдая всё, что происходило в чужих садах. Полуголые дачники ругались, видя наши любопытные лица, и скрывались в домах. Так мы проходили целый месяц и выучили много удивительных трюков. Например, мы могли на ходулях прислониться к чужому забору и пописать на чьи-нибудь чудесные нарциссы или редкие сорта роз.
Как и всё в этом мире, кроме, наверно, любви, ходули скоро нам надоели, и мы оставили их вблизи сарая, рядом с другим хламом, который валялся там, брошенный и одинокий, как печальное напоминание о суетности и ненадёжности наших дел.
После случая с дубом я заскучал и не знал, чем себя занять. Когда я бродил по саду в тоске, мой унылый взор случайно упал на ходули, и я подумал: а не тряхнуть ли стариной? Я вынес ходули на дорогу, довольно ловко вскочил на них и, к удивлению своему, легко зашагал. Навык не был утерян, и сады вокруг открывались моему взгляду.
Охваченный странным азартом, я забрёл далеко, куда прежде ещё не заходил – на тенистую дорогу в дремучих кустах боярышника, вдоль глухих темно-зелёных заборов, за которыми росли черные сосны и ели. Дорога здесь была земляная, вся в выбоинах. Глубокие ямы, залитые мутной водой, как зеркала, отражали кроны деревьев. Вечный полумрак, пустота и одиночество этой улицы наполняли меня ощущением покоя и в то же время мистического страха.
И вот я шёл по этой улице, стремясь не упасть в огромные глубокие лужи. Приблизившись к старому, совсем чёрному забору, я решил прислониться – передохнуть. Привалив ходули к верху забора, я оказался в пахучих зарослях сирени цвета тёмного вина. Едва я расслабился, как моё внимание привлекло какое-то движение посреди сада между клумбами и цветниками.
Там, на деревянном лежаке, прикрытом смятым покрывалом, лежал толстый лысоватый мужчина в очках, а над ним склонилась девушка и делала ему что-то очень приятное, судя по его умиротворённому виду. Он показался мне очень знакомым, как будто я встречал его где-то совсем недавно. Девушку я видел сзади, она была обнажённая, и её длинная коса спадала с плеча на его лохматый живот. Я отодвинул мешавшую ветку сирени, чтобы лучше видеть. С чувством зависти и нарастающей тревоги я ждал, что она повернётся хотя бы в профиль и я смогу увидеть её лицо. Коса и телосложение были у неё совсем как у Наташи, и невыносимая ревность заполнила моё сердце так, что заболела грудь. Наверно, я слишком нависал над забором, потому что мужчина вдруг заметил меня.
– Эй! – крикнул он, подняв смутно знакомое лицо. – Стой!
Его окрик так напугал меня, что я упал вместе с ходулями в канаву. Я вскочил и побежал прочь, оставив ходули. На бегу думал сразу о нескольких вещах: о том, была ли это Наташа и почему я не выяснил этого, зачем я сбежал, то есть повёл себя как трус, и о том, почему мужчина крикнул: “Стой!”.
Дома я сел за стол и склонил угрюмую голову над чашкой холодного чая. Ревность, боль и стыд растаскивали мою душу по всей Вселенной, я вдруг начал подозревать себя полным ничтожеством. И самое обидное, что того мужика я мог бы удавить одной рукой.
