Kitabı oku: «История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 20», sayfa 2
Раздел колхоза на три колхоза
Крупные колхозы, видимо, не совсем удовлетворяли высшее руководство, и оно дало указание низам, чтобы особо крупные колхозы делили на более мелкие. Так и крупный мотовиловский колхоз решили разукрупнить: «доили» один колхоз, теперь будут три!
В морозный вечер 17-го декабря 1944 года в избе-читальне начался сбор колхозников на собрание, на повестке дня которого ставился вопрос о разделении колхоза на три колхоза. Вначале на собрание колхозники шли вяло и неохотно, приходилось посылать неоднократно нарядчиков, чтобы довести количество собравшихся до полномочного числа.
– Да записывай ты с потолка! – предложил регистратору Панька Варганов, давно уж прибывший сюда, сидя на скамейке поблизости от сцены и дымно раскуривая табак-самосад.
– Или записывайте каждого прибывшего по два раза, кто проверять-то будет! – внесла предложение Дунька Захарова под несмелый смешок сидящих с нею рядом баб.
У рта каждого, кто сюда прибыл заблаговременно, и сидящих на скамейках по углам, от холодища в ненатопленном помещении – прерывный парной дых. Надеясь на большое скопление народа, в избе-читальне не натопили: печь неисправна, да и дрова-то отсутствовали. Некоторые пришедшие сюда от холода и от усталости ждать начала собрания поразбрелись, кто на улицу по естественной надобности, а кто домой. Люди то убывали, то прибывали.
– Запишите меня! – громогласно заявил Николай Ершов регистратору, как только он открыл дверь и переступил порог зала. – Николай, сын Сергеев, Ершов! – самопочестиво, громко добавил он.
Его записали, и он тут же присел на скамейку рядом с Панькой, попросив у него закурить. Вскоре в избу-читальню народ повалил гужом (кончилось время ужина, сдерживающее некоторых людей дома), и скопилось столько народу, что регистратор едва успевал записывать прибывших, а потом и вовсе отказался вести список дальше: листок был весь уже исписан фамилиями присутствующих в зале. В зале сразу стало теплее – «надыхали»; некоторым уже не было места, где сесть, толпились около стен встоячку. На сцене появился председатель Карпов в сопровождении районного начальства, и видя, что некоторые пожилые колхозники утруждённо жмутся около стен, Карпов распорядился:
– А ну, ребятишки, встаньте со скамеек и уступите место для взрослых! – обратился к ребятам-малолеткам, прибывшим сюда тоже на собрание.
Ребята, неохотно поднимаясь с мест, ворчливо стали высказывать своё недовольство:
– Как в поле пахать и в лес ездить – нас, малолеток, посылают, а на собрании нам и места нет, гоните… – справедливо роптали ребята.
– Ах вы, молокососы, сопляки! А ну-ка, брысь отсюдова! – грубо закричал на них Санька Лунькин. – А ну, выметайтесь отселя все до единого, пока прошу добровольно покинуть помещение, а то возьму метлу и метлой вас всех повымету отселича к чёртовой матери! – властным голосом приказал он им.
Ребята с видимой неохотой повиновались, с понурыми головами, шапки в руках, медленно зашагали к двери.
– Брысь отсюда, вам здесь делать нечего!
Наделяя каждого паренька лёгким подзатыльником, ударяя каждого ладонью вскользь по затылкам и наслаждённо приговаривая: «Айть! Айть! Айть!» – выпроводил Санька всех малолеток наружу. Ребятишки с шумом вылетели на улицу и там, громко рассмеявшись, разбежались кто куда, растворившись в вечерней темноте. И собрание началось. Первым с информацией о необходимости разукрупнения крупных колхозов выступил представитель из района. Он говорил монотонно и долго. Упомянул в своей речи, и о том, что крупным хозяйством председателю и управлять трудно, и о том, что и земля находится вдалеке, и о том, что колхозники иной раз в поле работают скопом – непроизводительно, и прочее, и прочее. Сначала собравшиеся сюда колхозники слушали докладчика со вниманием, а потом слушать устали. С передних рядов, что почти около сцены, послышалось несдержанное, но приглушённое стеснением парнячье «ха-ха-ха», от задней двери, где обычно гуртуются девки, слышалось сдержанное хихиканье, со скамеек средины зала послышалось умилённое бабье «хе-хе-хе», а с задних рядов, где скамьи заняты мужиками и степенными стариками-бородачами, сыпалось басовито-дробное «го-го-го».
– Видимо, нас, мужиков, задумали из лаптей в щеблеты переобуть, – гудел чей-то густой басок оттуда.
– Слушай-ка, олатор, не пора ли тебе кончать? А то раскудахтался, словно курица, ведь всё равно тебе больше двух яиц не снести! – под общий смех сказала Дунька.
– Нечего в ступе воду-то толчи, говори о деле-то! – поддержал Панька.
Заканчивая своё выступление, оратор сказал:
– В общем, есть предложение: ваш большой колхоз разделить на три маленьких, этим ко всем трём колхозам земля приблизится, и руководству легче будет управлять малыми колхозами, и вам, колхозники, легче будет – хлеба получать больше будете! – обещающе закончил он.
В прениях первым выступил Василий Байков:
– Оно, слов нет! Ваши намерения, якобы, вполне добрые, а впоследствии, на деле-то, что получится? Как бы не оказаться вот нам, шегалевцам, у разбитого корыта. Хорошо будет тем, кто останется на старом месте, где всё обустроено, всё ухетано, а каково вот нам, шегалевским, на новом месте садиться? Да ещё скажу, как бы в будущем не пришлось снова объединяться. И прежде, чем приступить к делу, надо поразмыслить и подумать о последствиях.
Потом выступила баба с улицы Слобода.
– Это что же выходит: сначала нас силком в колхоз загоняли, а теперь колхоз делить на три, и всё врозь. Я не согласна, вот придут с фронта мужики, пускай они и делют, а мы, бабы, против дельбы! Да, бишь, что слышно об конце-то войны? Когда она замирится? – попутно обратилась она с вопросом к президиуму.
– А кто знает, когда война-то кончится, об этом даже верховное командование не знает, а ни только мы. А вообще-то, скоро должна окончиться, к этому всё дело идёт! – ответили из президиума.
А по всему видимому, война должна вот-вот закончиться, даже в церквах православные молились за скорейшее её окончание. Вообще-то во время войны со стороны высшей власти было дано послабление в отношении к религии. Были отдельные случаи, закрытые ранее церквы вновь открывались для богослужения в них.
Третьим в прениях выступил Ершов:
– Я вам, товарищи-колхознички, вот что скажу: правду говорит нам районное начальство, что большой наш колхоз делить надо, так как в большом колхозе, все мы понимаем, «обоз с рыбой пропадёт», и что растранжиришь ворохами – не соберёшь крохами. Я со своей стороны вношу предложение: наш колхоз разделить не на три колхоза, а на триста, по числу хозяйств в селе!
Все разом ахнули, кто от удивления эхкнул, кто тормошно загоготал, а бабы, как встревоженные галки, загалдели, и во всём зале поднялся невообразимый шум и гвалт.
– Ха-ха-ха, что называется, в самый кон попал мужик!
– Не хотим делиться и жить по-отдельности! Даёшь коммуну! – заглушая всех, во всё горло прогорланил Панька. – Все бабы будут нашими!
– Ты что, Миколай, предложил, что невозможное, разве теперь разрешат колхоз разделить на триста хозяев, а ты уж в колхозе-то живи, да помалкивай, – вскочив с места, осадила его Дунька-хохлушка, активистка и сподвижница Карпова. – Мы, бабы, все почти работы в колхозе ведём, и почти без мужиков управляемся! И пашем на себе, и сеем на себе, и жнём-косим, и молотим, так что колхоз на триста делить не согласны!
– Как ты, Евдокия Сергеевна, не ерахорься своим превосходством перед мужиками, а всё же, вы бабы, всю жизнь пребываете в подчинении у мужиков и живёте у них этажом пониже! Тогда и на три колхоза делить колхоз не надо, а то что получится: то кормили и напырачивали одного председателя (намекая на Карпова), а то придётся народу кормить троих, да с ними разных причандалов и прихлебателей станет, до Москвы раком не переставишь! – под общий одобряющий смех справедливо высказался Ершов. – А что касается того, что хлеб весь растранжирили, то лично я одним хлебным духом сыт бываю! – добавил он.
Дуньку, видимо, вопрос о напырачивании Карпова затронул за живое. Она, как ярая защитница Ивана Ивановича, судорожно вспрыгнув с места, перекашлянувшись, начала обличительно укрощать Ершова. Слова начали изливаться из неё, как вода из неиссякаемого родника.
– Ты, Миколай, видимо, мало газеток читаешь и редко радиво слушаешь, не в курсе председателев дел. Ты, видимо, не знаешь, что председателю от забот о колхозе мало приходится ночи спать: о колхозе заботиться, и вовремя народ на работу послать, и вовремя работу проверить, и туды, и сюды! Без его глазу с такой обузой вряд ли кто справился бы. И недаром всюду его хвалят, и в газетке о нём хорошее пишут, и у районного начальства он на хорошем счету! Ты об этом, видно, мало знаешь?! Так что прикольни свой язык-то!
– Знаю, знаю! – отозвался Ершов, по-заячьи скосив назад свой взор, он через плечо краешком глаза наблюдал за её поведением. – Да, вить, и я не на плохом счёте! Как-никак, а я заслуженным фронтовиком являюсь! – горделиво выкрикнул он. – Так что мы знаем эту военную дисциплину! И мне на язык не наступай, дай высказаться.
– Видно, и вы, начальники, поняли, что в большом-то колхозе провальная яма – лафа для причандалов и для жуликов, так что делайте с нами, что хотите: пейте наш пот и нашу кровь из нас соломинкой! Бог с вами, делите нас, делите, только поскорее! – нервно мигая и взволнованно дрожа всем телом, высказалась труженица Катерина.
– Ну и так, вопрос о разделе колхоза решён, теперь надо только проголосовать! – объявил представитель из райисполкома.
Приступили к голосованию, и тут получилась загвоздка: голосовавших «за» и «против» оказалось ровное количество поднятых рук. Видимо, не только пороки, но, порой, и явно добрые намерения со стороны начальства в народе возбуждают недоверие и протест, и тому же представителю пришлось обратиться к колхозникам с увещевательной речью:
– Мы вам, товарищи-колхозники, без всяких нам вознаграждений желаем для вас только хорошего, мы ведь ваши благожелатели и подчинённые ваши слуги!
Это несколько расхлябило и усмирило строптивых, но во время голосования всё же пришлось прибегнуть к чрезвычайной мере – голосовавших людей пропускать в разные двери: кто «за» раздел колхоза – в дверь направо, кто «против» – в дверь налево. Колхоз решили разделить на три колхоза.
Улицы села, согласно и сообразно приближения пахотной земли к вновь образованным колхозам, распределены были так: Главная улица, Мотора, Кужадониха, Забегаловка, Западная, Лесная, их земля – массив, расположенный к лесу – остаются за старым колхозом, за которым остаётся и старое название «Раздолье». Второй колхоз назвали «Смычка», к нему были отнесены улицы: Слобода, Мочалиха, Ошаровка, Поповка и Курмыш. Их земля по направлению к Баусихе и к Михайловке. Третий колхоз был назван «Родина», в него вошли улицы: Шегалева, Бутырка и Жигули. Их земля – вся бывшая шегалевского общества. Далее, встал вопрос о выборе председателей новообразовавшихся колхозов, т. е. руководителей этих хозяйств и попечителей о колхозниках – тружениках этих хозяйств. Но ввиду того, что никто и никогда, и нигде на эти должности не обучался, и экзамена на этот ответственный пост руководить живыми людьми, управлять их судьбами, никто не сдавал, то на эту должность районное начальство представляло тех, кто ему приглянется. Ввиду того, что старый председатель Карпов проживает на улице Мочалихе, то он и назначен был руководителем колхоза «Смычка». Одна колхозница колхоза «Раздолье» Анка А., не выдержав такой утери, вскочив с места, взмолилась перед Карповым: «Иван Иваныч, чай, не оставь нас, не покинь наших детей-сирот, поруководи нашим колхозом. Как это мы без тебя, погибнем!» И он, как испытанный в борозде конь, грудь колесом, от удовольствия широко разинув рот, задорно хохоча, утирая радостную «крокодилову» слезу из глаза, прорёк:
– Не могу! Меня переводят в колхоз «Смычку», да я и сам в нём проживаю, как же я оставлю свой родной колхоз! – отговорился Карпов.
– На руководящий пост, т. е. председателем вашего колхоза «Раздолье», мы, райком и райисполком, решили порекомендовать жителя вашего колхоза Оглоблина Кузьму Ерофеевича! – громогласно заявил представитель райисполкома.
– У него у самого-то дом стоит недокрытый, где уж ему заботиться о подъёме колхоза и о нуждах колхозников! – раздавались голоса в зале.
– Ну, эта телега ни в какие вороты не проедет! – недоумённо вырвалось у кого-то из мужиков, сидящих в средине зала, вспомнив, видимо, его делячество на этом поприще ещё до войны.
Кузьма в продолжение всего собрания сидел смирно и ни разу не подал своего голоса. Он, видимо, был погружён в раздумье, в его голове всё время витала одна мысль: выберут или, вспомнив его раннюю стряпню, отвергнут? Но, хотя некоторые колхозники и колхозницы и были против его избрания председателем их колхоза, но указ районных руководителей – закон для подчинённых, тем более, прежние его варакулы в деле руководства колхозом в довоенное время подзабылись, и он был избран предом вновь. Председателем колхоза «Родина» шегалевцы избрали Гордеева Михаила Фёдоровича, на этом собрание и разошлось. Итак, общий колхоз разделён на три, руководство колхозами избрано, теперь надо приступать к делёжке имущества общего колхоза на три части. И делёжка началась.
Делёжка имущества велась весьма тщательно и скрупулёзно: от складских амбаров, лошадей, коров, семян, инвентаря, плугов, вожжей, постромок в скотных дворах, и кончая вёдрами; от шкафов, счёт до карандашей и ручек в канцелярии. Особенное рвение, радение за свой колхоз при разделе проявил Байков Василий. Он в споре болел за свой колхоз больше, чем за своё личное хозяйство. Его однажды даже упрекнула Дунька Захарова:
– Хоть ты и горячо споришь за свой колхоз, а всё равно в ж… шила тебе не закалить! Всё равно не выдобришься!
– Гм, если постараюсь, то закалю, и добротное шило получится, твою передницу сразу проколет!
– Её и незакалённым проколоть не мудрено! – возразила она.
– Ну так вот, значит, насчёт шила-то ты, Дуньк, напрасно беспокоишься.
От него не отстал и Лабин Яков Васильевич, который так же рьяно боролся за каждое ведро, чтоб оно осталось в его колхозе «Раздолье».
Представители каждого колхоза старались для своего колхоза имущества урвать побольше. Борьба шла за каждый плуг, за каждую борону, за каждое конное ведро, хотя они были сплошь и худые. Дело, конечно, не обошлось без спора, а когда вопрос встал как пилить зерновой склад, «кому достанутся стены без углов», дело дошло и до драки. «Шегалевцы» требовали, чтобы им причитающуюся часть зернового склада разрешили отпилить с углами, а «раздольенцы» категорически это отвергли, началась ругань, спор и перетасовка с толканием и нанесением взаимных ударов кулаками. Но всё же, склад был распилен поперечной пилой, и углы остались на месте. До боли в горле оспаривали некоторые принадлежность того или иного предмета такому-то колхозу.
От виденного всего этого, от переживания на себе разных таких передряг житейского бытия у редкого не черствела русская душа и не ожесточалось мужицкое сердце! В своё время некоторым думалось, что с построением коммунистического общества в нашей стране, в народе не только не будет места для таких пагубных явлений как грубость, злоба, пьянство, воровство, вымогательство. А коль факты в действительности народного бытия утверждают обратное, то и сама жизнь становится омрачённой и неспокойной. Всему этому виной является война что ли? Ведь невежественные самодуры, вероломно бесчинствуя, дозволяют себе издеваться над своими же односельчанами. И они же, считая себя правыми, с пеной у рта спорят, из кожи лезут, доказывая свою правоту. Но спорщики бывают разные: некоторые живоглоты в житейском народном быту спорят ради своего широкого рта, они готовы оспаривать белое чёрным и наоборот, находя в этом наслаждение и отраду, победив в споре скромного на язык тихослова, хотя бы тихослов и оспаривал истинную правду. Но, тем не менее, общее имущество по колхозам было разделено почти правильно, хотя сама делёжка и длилась почти весь остаток зимы. До весенней посевной компании всё было разделено, всё было улажено. Вновь образовавшиеся колхозы, кое-как обстроившись, перегнали на свои дворы скот, в свои склады перевезли зерновое хозяйство, деятельно стали готовиться к своевременному проведению сева. Ремонтировали весь инвентарь, сортировали семена, собирали с населения золу, прямо горячей из-под пирогов и шелипердов выгребая её из печей.
А там, в верхах, на фронтах войны так и чувствовалось, что надоедливой, всем опостылевшей проклятой войне скоро придёт конец. Началось победоносное и неудержимое продвижение наших войск на запад, хотя оно и продолжало уносить в сырую землю несметное количество русских солдат, русских крестьян, колхозников-тружеников, таких же, каковые, оставшись в деревне, сеяли и растили хлеб для нужд войны и тыла!
Снова мирная жизнь
Наступил Новый 1945 год, который ознаменовался тем, что в этом году закончилась длительная, кровопролитная и всем надоевшая разбойница-война! В феврале месяце этого года в Крыму, в Ялте, проходила конференция руководителей трёх великих держав: СССР (Сталин), Америки (Рузвельт) и Англии (Черчилль), которые договорились о совместных действиях по разгрому фашистской Германии, там время окончания войны было уже предрешено.
В конце марта наступили тёплые солнечные дни. Снег бурно таял: сверху его плавили жгучие лучи солнца, а снизу подтачивали струйки талой воды. По уличной дороге, ведя свой весенний говор, струились ручейки холодной пенисто-пузыристой торопливой воды. А в начале апреля снег и вовсе рухнул. В поле, на горе около оврага «Рыбакова» образовался большой массив голой земли, вся возвышенность этого поля совсем освободилась от снега, да и вообще-то судьба снега была уже предрешена: не только в поле, где большие снежные массивы, притаясь по оврагам, скупо поддавались таянию, но и в лесу кочки и бугорки сбросили с себя снежный покров, и вокруг деревьев образовались приствольные голые от снега ямки, в которых, дождясь весны, оживая, робко зазеленели побеги травы. В селе, укрываясь постройками, заборами и деревьями, снег таял медленнее, да и то его оставалось уже малость.
В вечернее время этого апрельского дня Иван вышел на улицу, чтоб полюбоваться приходом весны. Солнце уже давно скрылось за крышами изб и вскоре ушло за горизонт. В лицо Ивана хлынули струйки вечернего холодного ветерка. Усиливавшийся ветерок провевивался через переплетень голых упругих ветвей берёзы, на кончиках которых игриво раскачивались серёжки, похожие на лапки цыплят. Усиливавшийся ветер, не на шутку разгулявшись над селом, озорно разбушевался: подбирался под ошмётья соломы крыш, срывая их с поветей, баловливо разметал по улице; подбирался под ветхие доски, пугающе хлопал ими. Чувствовалось похолодание. Воробьи молчаливой стайкой притаённо попрятались в густом переплетенье веток сирени палисадника, выжидая момента, чтоб незамеченными шмыгнуть за наличники дома на ночлег. Спешившая куда-то парочка голубей, в полёте с трудом осиливая сопротивление упругого ветра, усиленно махала крыльями, но мало продвигалась вперёд, зависла почти на одном месте. Высоко в западном поднебесье с гневным гулом полосил ясное голубое небо самолёт. Над колыхающейся от ветра ажурной кроной ветлы красовался серебряный серпик молодого, только что народившегося месяца. Голубую землю, снежок и талую водичку объял яркий морозец, подобрав на дороге не успевшую стечь талую воду, образовал на ней тонкий звенящий ледешок.
Хотя и холодновато стало, а крапива, в тёплые дни красноватыми побегами появившаяся на оттаявшей земле в палисаднике, стойко сопротивлялась морозцу, гордо стояла под кустами сирени, готовясь первой весенней зеленью попасть во щи человеку. Несмотря на временное похолодание, перелётные птицы продолжали своё продвижение, летя с юга на родной север. Грачи и жаворонки уже прилетели (кстати, где они ночуют в такую похолодавшую пору?), на подлёте скворцы, а там и остальные пернатые путешественники не замедлят прилететь в нашу местность и пролететь над нашими краями, продвигаясь дальше на север. «Да, удивительное всё же явление в природе – весенне-осенний перелёт птиц – подумалось Ивану. – Если допустить, что, например, дикий гусь в своём лёте на протяжении одного метра крыльями делает один взмах, то пролетая километр, он делает 1000 взмахов. А допустим, что он на зимовку от своего гнездования улетает за 1000 километров, то выходит, он крыльями делает миллион взмахов – колоссальная работа мышц! А как на перелётных птиц повлияла война? Не может быть, что 4-х летнее громовое беспокойство не отразилось на поведении пернатой живности. Замечено, перелётных птиц стало меньше, и пение их стало не таким азартным: не азартно поют скворцы, не азартно щебечут ласточки, а без птиц и без их радостного пения Природа была бы опечаленной!»
