Kitabı oku: «История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 20», sayfa 5
– Ну, а как девки-то? – спросил Николая Серёжка.
– Ну, девки, конешно, так и не дождались моего выхода к ним на гулянье с гармошкой-то. Я им без всякого зазрения совести через дугу врал: «Вот, мол, погодите, скоро закончу разучивание «Златых гор» и к вам с музыкой пожалую». Просил я у них ещё поцелуями и всего прочего заавансироваться, а они мне в ответ: «Когда рожь, тогда и мера!» А всё же, братцы, скажу я вам, нет худа без добра! Басовой-то частью тальянки, я в свободное от дел время играл, забавляясь, пощёлкивал клапанами и мелодично позванивал колокольчиками-то, а другую-то часть – ладовую с мехами – я в дело приспособил: растянул во всю его широту и прибил её к стене в токарне. Хорошая посудина в виде корзинки получилась, я в неё точёные стоячки к каталкам из-за станка покидывал, и в эту «корзинку» как раз на дюжину каталок – 108 штук стоячек вмещалось. Ну вот, это только половина моего сказа, а вторую часть я вам начну рассказывать, когда закурим ещё по одной, по медово-шоколадненькой! Ну так вот, – сладостно пыкая сизым дымком, снова начал своё, казалось, бесконечное повествование Николай. – Как уже вам известно, в то время мне двадцатый год к концу подпирал. Родился-то я, как раз, на Зимнюю Миколу, и именины в этот праздник каждый год справляю, а это дело-то было летом, как раз в Петров день, когда в Чернухе бывает развесёлая ярмонка. Вообще-то, я в парнях-женихах последнее лето отгуливался. Тятька с мамкой в Покров женить меня обреклись. Ну, как уже много было сказано, дело было в праздник Петрова дня. Придя с ярмонки, уже почти под самый вечер, мой товарищ и закадычный друг Мишка почти силком утащил меня гулять к кужадонским девкам, у него-то там невеста, а у меня невеста-то вовсе не там, а на улице Слободе была. Но ради уважения друга я согласился с ним пойти в Кужадониху, и мы туда потопали. А чтобы перед девками-то явиться не сонными петухами, а боевыми орлами, Мишка внёс предложение: найти и немножко дербулызнуть. «– А где найдёшь? Уж поздно, взрослые-то все спят? – усомнился в затее я. – Эх ты, видимо, ещё мало каши ел! – с ехидной улыбкой упрекнул меня Мишка. – Были бы деньги, а остальное – ноль заботы. – Деньги-то у меня пока водятся! – на ярмонке-то не все прохандрычал! – без вранья отозвался я. – Тогда айда к Дуньке Захаровой, у неё всегда трактир открытый, и под тайной неписанной вывеской «С манды сдачи нет!» – функционирует круглосуточно!» – доложил Мишка. И мы с Мишкой теми же ногами подрёпали к Дуньке в дом. К нашему счастью, Дунька в этот вечер оказалась никем не занятой, и, по всей видимости, она уже собиралась отходить ко сну, но мы на некоторое время её задержали. Она подала нам потребуемый нами шкалик водки. Мы выпили, и Мишка, закусывая на ходу солёным огурцом, поспешно удалился, оставив меня для расчёта с Дунькой. Взглянув на полуголую Дуньку, я сразу же в неё втрескался, и к сумме, полагающейся за водку, я, авансируя, в руку Дуньке всунул ещё хрустящую трёшницу. Дунька понимающе гмыкнула и зачем-то сходила в чулан. Потом, пошелестев в темноте избы юбками и поиграв, расстёгивая, кнопками кофты, она, выйдя из чулана, ни слова не говоря, тюк на койку. Под её тушной комплекцией игриво затряслись тюфяк и подушки. Мне не оставалось больше ничего делать, как разоблачиться. Я картуз на гвоздь, лаковы сапоги к порогу, костюм на стул, и тоже брык на постель, поближе к Дунькину пышному аппетитному телу. В бабьей принадлежности корабли даже тонут. Ведь всем известно, какой у нас, у мужиков, в таких случаях с бабьём разговор! Наш разговор короткий – поцелуй, да и в омут! – как ни скажет один наш русский знаменитый поэт! Ну, братцы, прямо вам скажу, такого всплеска игривого азарта моё молодое тело ещё не испытывало, как на этот раз, когда я прильнул к Дуньке вплотную. Сразу же моя рука бросилась к Дунькиным пышным грудям, а губы мои яростно припали к её трепещущим устам. После шести сеансов я так измучался и наслаждённо приморился, что после трудов праведных и не почуял, как заснул. А июньская-то ночь какова? Заря с зарёю сходятся! Да и проснулся-то я по случаю приснившегося мне тревожного сна. Будто бы на пожаре Санька Лунькин из насоса струю горячей воды мне в бок направил и хлещет. «– Саньк, да перестань ты меня поливать-то, туши вон огонь, а не мой бок! – будто бы кричу я Саньке. А он будто бы мне в ответ: – Горячей-то водой пожары-то не тушат, а вот бок твой я пожгу!» Тут я от волнения и проснулся. Очнувшись, осмотрелся, сам себя мысленно спрашиваю: «где я?» – А вон где! Рядом со мной, лёжа вверх лицом, безмятежно спала Дунька, она, сделав рот воронкой, дыша, отпыхивалась, словно паровоз под парами, когда он стоит на кратковременной остановке на проходной станции. Чую, бок мой млеет в жару, который так и пышет от Дунькина тучного тела. «Эх, не проспал ли я?» – мелькнуло у меня в голове. И брык с койки, да скорее к окошку. «Батюшки, вот тебе фунт изюму, гляжу в стекло-то, а на улице-то совсем рассветало, и там, где-то за крышами изб, солнышко совсем к восходу приготовилось. Вот это да! А! А! Проспал, как мне теперь будет со своей рожей на улицу перед людями показаться? А тут ещё, как назло, пастух в рожок заиграл. Бабы всюду предательски дойницами загремели. Я в тревоге разбудил Дуньку и говорю ей: «– Слушай-ка, я проспал! В западню попал! Завяз, как трутень в меду! Что мне делать-то? Уж не остаться ли у тебя до вечера, а? – Ты что, опупел что ли? – с видимым злом на меня, позёвывая, ответила она. – Что? Я за трёшницу-то ночь с тобой проваландалась, да ещё и день с тобой буду балахрысничать, мне за такое дело пятишницы не надо! Собирайся скорее и улепётывай отселева по холодку-то!» – грозно и властно приказала она мне. Я впопыхах костюм на себя, сапоги на ноги, фуражку на голову и думаю: «Ну и стыдобища я сейчас приму, как только на улицу нос высуну!» И чую, харя-то у меня заблаговременно уж жаром пышет. Нахлобучил фуражку по самые ушиньки и глазыньки, и, не попрощавшись с Дунькой, я пробкой вылетел на улицу. Иду, а навстречу, как на грех, Василия Клементьева откуда-то чёрт прёт. «– Эт ты, Николай, откудова в такую рань бредёшь? Уж не заплутался ли? – с ехидной ухмылкой спросил он. – С подторжья! – зыркнув глазами из-под козырька, безбожно соврал я ему. – Как так, ведь ярмонка-то и то вчерась была, а подторжье-то вроде ещё позавчера справлялось! – остановившись, с усмешкой обличает словами моё враньё он. – А я из Чернухи-то лесом шёл, вот немножко и заблудился, на Вторусское вышел! – козыряю фальшивыми словами. А он своё: – Я примерно знаю, на каком подторжье ты наслаждался. Ну-ну, топай, топай, и всё бы, в Кужадониху-то через Румстиху ходим!» – с довольной для себя и язвительной для меня улыбочкой проговорил Василий. Я, прибавив ходу, ускоренно зашагал по улице, слишком гулко, как казалось мне, притопывая своими лаковыми сапогами. К своему, в солнечном сиянии, дому я подходил напуганным зайцем. Ну, думаю, задаст мне тятька акафист в плёточном сопровождении. В пылком жару вошёл я в избу, а там тятька с мамкой с «поминанием» хлопочут, ведь сенокосная пора началась, а я пропал, как в воду канул. Как увидели меня на пороге мои родители, вроде возрадовались, но тятька велел мамке принести со двора для меня ремённый поперечник. Мамка-то пошла, да что-то долго со двора-то не возвращалась. Тятька-то ждал, ждал, и ярость-то в нём и погасла. В это, начала сенокоса, ясное утро мы с отцом на лошади поехали в дальнее поле, там в долу Репслея нам пай лугов с хорошей травой по жеребью достался. Эти луга мы с тятькой и поехали косить. Дорогой тятька не переставал журить меня: «Сенокосная пора началась, а у тебя гульба из головы не выходит, вишь, мужики-то давно на косьбе косами звенят, а мы с тобой только что из дома вывалились, и всё из-за тебя, ухарь-купец!» – неотвязно брюзжал отец. Хорошо, что дорога, начиная от колодезя, пошла наизволок да под уклон. Лошадь ходче затупотала по ней, и из-за стука колёс я вполовину не расслышал отцовых грозных наговоров. Приехав на место, гляжу, а на нашем паю травища стеной стоит, наподобие вот этой вики. Я, в душе чувствуя свою вину перед отцом, решив своё искупление положить на сердце, по-молодецки спрыгнув с телеги, – Николай поднялся с места, взял в свои могучие руки косу, – вот так, да и пошёл чесать косой-то по траве, вот так! Аж только пыль столбом полетела!
Николай, размахнувшись косой во всю ширь, напористо, с присядом начал косить вику. Парни, глядя на Николая, весело рассмеявшись, дружно повскакивали с мест, порасхватав всяк свою косы, широко размахиваясь ими, пошли за Николаем следом. Под косами вздрагивая, подкашивались пружинистые свитки вики. За косцами, ростя в длину, тянулись гребнистые валы суховатой, гремящей стручками, пахучей вики…
Лекция о сне и сновидениях, концерт
После окончания войны власти решили заняться просвещением народа. Хотя бывшие солдаты, побывав в западных странах – в Болгарии, Венгрии, Германии, Польше, Чехословакии, и насмотрелись на рациональную жизнь народов, наимались многого полезного, а сельские жители, особенно колхозницы, всю войну только и занимались своим крестьянским трудом, были не сведущи во многих жизненных вопросах. Поэтому в сёла часто засылались лекторы с основной темой лекций: «О сне и сновидениях». Но эти лекции не ограничивались этой узкой темой: лекторам от слушателей задавались разнообразнейшие вопросы на разные темы.
Так и в Мотовиловской избе-читальне после длительной и монотонной речи лектора «о сне и сновидениях» люди, сидевшие в зале и слушавшие основную речь, задавали лектору вопросы и на другие темы.
– Разрешите вопрос задать! – бойко взметнув руку вверх, подал голос с места присутствующий на лекции Николай Ершов.
– Пожалуйста! – ответил ему лектор из-за стола на сцене.
И Николай начал:
– Слушая ваше учёное достоинство, и я о себе словцо в беседу втолкну. Я ведь тоже чуть в инженеры не попал, чуть в разряд учёных не втискался. Мой отец хотел меня в ученье отдать, только вышло немножко по-иному. В общем, ехал я из Америки на зелёном венике, а веник-то растрепался, я вот здесь в Мотовилове и остался! – под весёлый смех слушателей отвлечённо глагольствовал Николай.
– Ты, гражданин Ершов, хотел вопрос мне задать, а сам начал говорить какую-то околесицу! – заметил ему лектор. – Хотя словоохотливость-то в народе считается серебром, а воздержание от лишних словоизлияний – золотом! – добавил он.
– Сейчас и вопрос задам, даже два вопроса, – сказал Николай. – Всегда ли сбываются сны, и видят ли сны животные – лошади, собаки, кошки и прочие? – задал вопрос Николай.
– По-моему, вещих снов вообще не бывает, а о сновидениях животными наука пока мало знает, – ответил лектор.
– А по-моему, животные сны видят, – с недовольством возразил Николай. – Однажды мне самому довелось наблюдать, как наша кошка Мурка днём в избе на лавке спала, и впросонках бросилась с лавки на пол, как бы ловя мышь. Мыши, конечно, на полу не было, а просто-напросто, видимо, ей приснилось, что она увидела перед собой мышь.
– Вполне возможно, но здесь такое явление, понять которое человеческий разум не способен, так как наше воображение не способно выйти за пределы горизонта своего мышления, – туманно и непонятно для сельского слушателя объяснил Николаю лектор.
– А на каком дне высиживания клушкой происходит первый удар сердца у цыплёнка, который, как всем известно, сидит в скорлупе, живёт и дышит? – задал лектору кто-то из задних рядов.
– На этот вопрос я точно ответить не смогу, а в следующий раз приеду, отвечу, – сказал лектор.
– Можно ещё вас спросить? – вздыбился с места Николай.
– Спрашивай.
– Что такое «куриная слепота»? Я ей сам страдаю. Иду однажды осенью под вечер по разбульканной ногами грязи, тюлькаю своими сапожнищами грязцу, словно кисель в ступе взбалтываю, а темнотища, хоть в глаз шилом коли, и не увидишь. В такой-то кромешной темноте не то, что я со своей куриной слепотой, и сам бес лукавый ничего не узрит. Иду, спешу в одно заветное место, и чуть в затылок не врезался! А шёл-то я тогда по договорённости к своей зазнобе, а получилось всё попусту. Пришёл я тогда к ней в избу в темноте, втихую пробрался, пришипился и слышу в темноте в углу на кровати зашебутились, там какая-то подозрительная возня открылась. Я понял, что не вовремя и, боясь, как бы меня не разоблачил соперник оттуда, я теми же ногами тягу скорее домой! После-то она меня зазывала к себе, да я сам не согласился – себя унижать не стал, это не в моём карахтере.
– Слушай-ка, Ершов, ты давай короче, кому интересно слушать твои длинные разглагольствования о твоих любовных похождениях? Ты давай вести разговор по существу, о деле, а то ввиду скудности твоего рассудка получается, ты неудачно подбираешь тему для настоящего вопроса, и вообще неудачно подбираешь слова и выражения! – укротил Николая лектор.
– Что ты раскритиковал меня, как Ленин буржуазию? Меня критиковать и подковыривать может только тот, кто за собой не чувствует никаких недостатков, а вы, товарищ лектор, в своих познаниях имеете заметные прорехи! – с явной грубостью возразил лектору Ершов.
– Это уж ты, Николай, на него слишком грубо! – ополчились на Ершова из публики.
– Да это я слямзил ради смеха, изделие не должно поучать мастера! – в оправдание высказался Николай. – Да и вообще, можно сказать, мы, видно, уже устарели. Нам, пожилым, всюду стали затыкать рот, и выходит, что нас всячески стараются «с лопаты вон, долой!», а в нас пока – в стареющем теле – здоровый дух! Только вот я теперь жалею, что это я сплоховал в детстве своём, не отлил про запас с бутылку своей молодой крови. Глядишь, она бы и пригодилась мне сейчас под старость-то. Будь я несколькими годами помоложе, я бы ещё показал свою способность, как надо действовать среди бабьего персоналу. Хотя я и так за свою жизнь покуролесил, поклусил, есть чем вспомянуть свою молодость, да я и сейчас в курсе этого щепетильного вопроса.
– Ну ладно тебе, Николай Сергеич, философствовать-то ты, видать, большой, а без гармони рот разинул, а не поёшь! – оборвал Ершова Гришка Ванин.
– А давайте-ка поговорим по существу лекции, меня интересует вот какой вопрос. Учёные антропологи утверждают, что Человека создал не Бог, а Труд, но у меня зародилось сомнение. Возьмём, к примеру, таких всем известных трудяг как пчёл, муравьёв или, скажем, лошадь. Через миллион лет их упорного труда вряд ли они станут такими же разумными существами, как Человек. Хотя пчёлы и муравьи и сейчас довольно разумны: пчёлы расчётливо строят соты, а муравьи строят подземные дворцы. Возьмём и такого неизменного представителя труда как лошадь, которая трудится мощнее Человека, и комплекцией своей она солиднее, чем Человек, но опять-таки, через те же миллионы лет она через свой труд вряд ли станет таким же разумным существом, как Человек! К тому же, есть и опасение в том, что Человек своей сверхнаукой и безрассудным своим поведением среди Природы и варварским к ней отношением через определённый промежуток времени (может быть, и невольно) допустит обогнать себя какому-нибудь другому живому существу. Или же Человек, изобрёв атомную бомбу, взорвав её, погубит всё живое на Земле! Или же безрассудно, пагубным употреблением алкоголя, наркотиков и курением табака Человек разрушит свой мозг, и тогда, возможно, он уступит своё царственное положение. Что может сказать по этому поводу лектор? – закончив своё философское изречение, обратился Гришка к лектору.
И лектор ответствовал:
– Да, в своей речи ты, товарищ Ванин, задал очень существенную задачу, которую на данном этапе, пожалуй, не ответит никто, даже с большим учёным именем, – ответствовал Гришке лектор. – Но лично мне перед вами, слушатели, хочется осветить такие парадоксы. Вот возьмём, к примеру, обыкновенную воду. Удивительное всё же это естество – вода. В обычном виде она находится в жидком состоянии, её можно лить и пить. При замерзании вода переходит в твёрдое состояние – в лёд, который вопреки физическим законам при дальнейшем остывании не сжимается, а расширяется и разрывает любую посуду, в которой вода превращается в лёд. При нагревании же вода превращается в газообразное состояние – в пар, который, как известно, способен производить работу – паровоз. А вот, к примеру, возьмём такой разговор. Иной раз приходится слышать, как некоторые мужики, надсадно ругаясь, перебирают в своей ругани почти все органы своего тела. Тут он упомянет и сердце, и печёнку, селезёнку, и другим частям тела достанется, словно он анатомию человеческого организма проходил. А спросишь его насчёт анатомии, он скажет: «– Никакой, анатомии я не проходил, а от людей слышал, что в каждом из нас эти органы существуют. – Так зачем ты их проклинаешь, подвергаешь злостному ругательству? – задаёшь такому волнующий вопрос. – Я больше не буду, а до этого ругался просто так, понаслышке от людей!» – оправдывается он. А ведь подумать только, как мудро устроен наш сложнейший организм. В одной капле, да что там в капле; я вам, уважаемые слушатели, скажу больше: в одном сперме заключено столько премудростей Природы! Заложены органы зрения, слуха, обоняния, осязания, мозг с его интереснейшей способностью мыслить, да и ещё многое что. И после всего этого сказанного, стоит ли Человеку с ругательством проклинать органы своего же тела? А Человеку чего надо? Ради своих отца и матери народился – появился на вольный свет. Материно молоко и соску сосал, ползал на четвереньках, ходить и разговаривать научился, детство своё прожил, потом отрочество и юность, женился, своё потомство воспроизвёл, трудовую и деловую деятельность в жизни своей применил, так что Человек как высшее создание Природы должен быть доволен собой. Гордиться своим господствующим положением над всем остальным на Земле, а не худославить себя же! Так что здесь надо применять логическое рассуждение, которое заключается в правильном мышлении, в реальном теоретическом осмыслении каждого практического поступка и рациональном умозаключении! А каждая теория в нашей жизни практикой закрепляется, а каждая практика – теорией подкрепляется! Жизнь человеческую можно сравнить с течением воды в реке. Представим себе две реки: в одной вода течёт тихо, спокойно, в другой течение воды встречает на своём пути препятствия, и в этом месте она напористо бурлит, образуя водоворот и водопад. Люди всегда с равнодушием отходят от тихой реки и с большим интересом спешат к водопаду.
На лекции наряду с вопросом «о сне и сновидениях» были затронуты и многие другие, интересующие публику вопросы. Тот же Гришка Ванин задал вопрос:
– Археологи утверждают, что для образования твёрдости камню нужны миллионы лет, а почему же для образования твёрдости зубу нужно время, какое-то с полгода? У заколотого телёнка зуб по твёрдости не уступит камню.
Не дав исчерпывающего ответа на Гришкин вопрос, в заключение лекции лектор переключился на астрономическую тему. Он, в частности, сказал:
– На фотографии спиральной галактики за № 5195 один наблюдатель-астроном заметил объект в форме человеческого лица.
После лекции силами самодеятельных артистов для публики был дан концерт. Под гармонь пропели (так дико!): певец (словно его кастрируют), и певица (словно у неё начались предродовые схватки).
Разруха, охлаждение к колхозу, пьянство, приспособленцы
Ввиду того, что почти с год бывшие фронтовики возвращались со службы домой, в селе по случаю встреч часто происходили выпивки, частенько по селу разгуливались толпы с песнями подвыпивших людей. Мужики, бывшие фронтовики, настрадавшись на фронте, насмотревшись на жизнь заграничных народов (у которых труд значительно механизирован) и, упоённые надеждой (как это было пропагандировано со стороны властей), что хозяйственная разруха в нашей стране будет ликвидирована руками немецких военнопленных, к труду в колхозах принимались не особенно с азартом. Некоторые старались вообще избежать колхоз, поступить где-нибудь в районном учреждении или какую-нибудь организацию, быть номенклатурным работником и получать гарантированное денежное жалованье, а не пустые трудодни в колхозе. Бытовая жизнь сельского народа стала определяться не тружениками-колхозниками, а этими номенклатурными работниками, среди которых имелись приспособленцы, лицемеры и просто бюрократы. Поэтому-то и те, кто безвозвратно осел в колхозе, к работе стали относиться с ленцой, по принципу: «Поднимай ниже – бросай ближе!» или «Сходи туда, не знай куда; принеси то, не знай чего!..» А тут ещё налоги непосильные с колхозников накладывали, у которых весь доход был с приусадебного земельного участка, с которого колхозники платили налоги и в натуральном виде, и в денежном выражении, едва успевая выплачивать налог за налогом. Мало того, кто-то в верхах, видимо, и занимался только тем, как бы обременить русского сельского труженика, как бы непосильней его обременить работой и какой бы налог для него придумать. Выдумали учесть у каждого сельского жителя яблони и ягодные кустарники и обложить их налогом. По селу с целью учёта яблонь ходила комиссия. Но народ не бессмысленный: пока комиссия «ходила» в одном конце улицы, то в это время колхозники (у которых и было-то не больше двух-трёх яблонь) брали в руки топоры и свои «сады» вырубали под самый корешок! Колхозникам-ленивцам правление колхоза постоянно угрожало: «Отрежем усадьбу по самый угол!» Это значило лишить человека с его семьёй единственного средства к существованию. Колхозники, имеющие коров, были вынуждены платить с неё молоко 230 литров или 25 кг масла, так что среди колхозников бытовала молва: «Корова-то хоть и во дворе, а молочко-то товарищи за бесценок государству носить заставляют: видимо, городские-то барыни молочка да маслица захотели, а потом с жирку-то беситься начнут, по курортам разъезжать станут! А их муженьки с нашего молочка да с нашего мясца станут брюшки отращивать, считая большое брюшко за гвоздь здоровья», – высказывались колхозники. И недаром без особенной жалости Василий Ефимович приколол свою объевшуюся корову и, взяв дойницу в руки, он лежачую и уже бездыханную её в последний раз подоил. И всё же, несмотря на трудности сельской жизни с её по-деревенски наивной простой, насыщенной разнообразием, самобытная жизнь для коренного крестьянина-труженика кажется несравненно лучшей городской. Ведь в городе что: квартира, грохочущая улица, магазины, базар, куда без «твёрдых» денег хода нет. А в селе: свой домик, двор со скотинкой и курами, огород с приусадебным участком земли, баня, улица с мазанками, озеро с гусями и утками, поля, леса, овраги, – всё это чего-то да стоит! А в городе на что ни погляди, за всё деньги плати. И если кто и сделает малую услугу, то за это как с белки сдерут – спекулируют на чужой нужде, наживаясь на чужом горе, даже на похоронах умершего человека! А вообще-то сказать, городские жители с их интеллигенцией перед сельским трудовым народом всегда в большом и вечном долгу!
– Да, настоящий крестьянин, коренной труженик-хлебороб вывелся, появились агрономы-временщики с дипломом в кармане, среди которых есть и молодые люди из городских жителей. Ну что они понимают в нашем крестьянском полевом труде – ровно ничего! Недаром один молодой агроном Глебов предложил крупный коровий навоз пропустить через молотилку. Поэтому в поле рожь цветёт, а мужика-пахаря не радует: в поле урожай от ненастья гибнет, снопы проросли, картошка под зиму осталась, а у мужика-труженика душа не болит! Потому что без ведома крестьянина-пахаря, мужика-труженика не спросили – весь хлеб забрали под метёлку! – так, сидя за столом, обедая, вслух, чтобы слышала вся семья, рассуждал сам с собою Василий Ефимович. – Кто пашет да жнёт, тот неважно живёт, а кто мало работает – тот много жрёт!
Он иногда в адрес колхозного руководства критически высказывался и среди беседующих мужиков, среди которых были шпионы – доносчики предательски доносили на него колхозному руководству, за что его-то и недолюбливали в колхозе. Высказываясь против самопроизвола, расточительного растранжиривания колхозного урожая и вообще общественного добра как основы народного достояния, он виновных в этом, не сдерживаясь, заглазно обзывал нелицеприятными словами: «Мироеды, живоглоты, хапают общественное добро! Каждый причандал старается набагрить себе из колхоза, что ни попади!» Хотя некоторым колхозным руководителям он в отвлечённой форме и высказывался прямо в глаза: «Видать, все вы хороши только пока спите, и то мимо вас, и спящих, без палки не проходи!» – со сдержанной улыбкой замечал он. Раньше, в 1933 году во время чистки колхоза его обвиняли тем, что якобы он, выручая жителей-односельчан, давая взаймы хлеб, брал с них проценты, чего, конечно, не было, теперь же его недолюбливают отдельные нечестные на руку личности за то, что он, невзирая на личности, беспощадно выступает против колхозных нерадельных бесхозяйственников, жуликов и подхалимов, хотя это выступление заключалось только в частных высказываниях. Василия Ефимовича до боли в груди волновало то, что несмотря на благоприятный урожай колхозных полей, колхозникам на их тягостные трудодни выдавалось всего не больше 100-150 грамм на трудодень ухвостной ржи, которой едва хватало рассчитаться с пастухами за пастьбу коровы, если таковая у кого имелась в хозяйстве. И то, ведомость на выдачу этой ржи, перед тем как её передать на склад кладовщику, на несколько дней из бухгалтерии поступала на тщательный просмотр в кабинет к председателю колхоза. Против фамилии не особенно активного в колхозной работе колхозника председатель «назидательно» («поучительно») ставил «галочку».
Пришла колхозница Василиса на колхозный склад с мешком, спросила кладовщика:
– Погляди-ка, дядя Митрий, там в ведомости, сколь мне причитается получить ржи?
Митрий, взяв в руки ведомость, стал пальцем водить по строчкам списка.
– Да, вот, вот есть и ты в списке. 24 кг тебе выписано, но только вот тут, против твоей фамилии «галочка» поставлена, с «галочкой» мне приказано хлеб не выдавать.
– Это что же такое??? – возмутилась Василиса. – За что мне запретили? Я ведь в поле-то наравне с остальными бабами работала! – высказалась Василиса.
– Говорят, ты любишь много поспать. Я ничего не знаю, иди к председателю, он «галочки»-то ставит! – ответил ей Митрий.
Причандалы и колхозные прихвостни хлеб получали исправно. Василия Ефимовича до глубины души беспокоило и нерадивое бесхозяйственное отношение ответственных лиц за колхозный инвентарь к общественному имуществу. Осенью после завершения полевых и всех сельскохозяйственных работ некоторый колхозный инвентарь был нерадиво оставлен под снег. Время, всякая непогода молча глодали брошенный на произвол судьбы инвентарь: с наступлением зимы всё это покрылось снегом, и теперь только по величине снежного бугра можно определить, что и где находится. Вон там в отдалённости большой снежный бугор – это бывшая Савельева четырёхконная молотилка, бугор поменьше – это их же бывшая веялка, бугор ещё поменьше – бывшая их же крашенная телега, а совсем маленькие бугорки, похожие на белые шапки – плуги, бороны, среди которых были и принадлежащие ранее ему – пахарю Савельеву, и всё это беспощадно и неотвратимо медленно грызло время, превращая добро в ржавчину и гниль! В связи с неблагоприятным для уборки урожая временем, часть кормов для общественного скота, трав и соломы, и часть картофеля остались в поле не убранными. Зимой для скота кормов не хватало, особенно на полуголодное существование были оставлены колхозные лошади. Для их кормёжки с колхозного склада на сутки выписывалось 4 кг овсяных отходов (часть которых присваивалась конюхами (на выпивку), а сено и солома не выдавались, так что для лошадей снималась солома с крыш дворов, оскаливая стропила и жерди кровли – признак разрухи и бедноты. Даже дело доходило до того, что солому снимали и с крыш дворов колхозников. Утруждённых работой за день лошадей ездовые с целью сохранения саней и упряжи выпрягали около своих домов, и освободившиеся от упряжи лошади, отпущенные ездовыми, устало качающейся походкой брели по улицам села, направляясь к конному двору, понурив головы, едва переставляя ноги, тяжело дыша ребристыми боками, они медленно и тихо, без взбрыкивания, двигались к конному двору в надежде получить там свою скудную норму овса и охапку гнилой соломы. Сидя за столом и обгладывая коровью мостолыгу, видя в окно бредущих по уличной дороге лошадей, Василий Ефимович с болью на душе вслух возмущался: «Да, труженик-мужичок и бедная работяга-лошадушка, видимо, не заработали себе! Поешь-ка одну гнилую соломушку, и куда только весь урожай девается? Словно сквозь землю – в тартарары всё проваливается! – с негодованием охал он. – Видно, руководители-то на трактор надеются: лошадь-то и бросили на произвол судьбы, а не поймут того: «на трактор надейся, а лошадь-коня не бросай!» Потому что мудрая крестьянская пословица говорит: «Где конь стоял, там хлеб растёт, а где трактор постоял – там масляное пятно. И лебеда-то не вырастет!» Эх, дома-то гоже, и работа-то идёт вся в пользу: ты уже знаешь, что каждый швырок ногой, и тот своему хозяйству на пользу, а в этом проклятом колхозе как в провальную яму люди работают, а приполку никакого нету! И глядя на всю эту колхозную несуразицу, сердце надсадно изнывает, и душа надломленно ноет», – кряхтя и охая, вслух высказывался Василий Ефимович.
– Дядя Василий, тебя что-то в колхозную контору вызывают! – зайдя к Савельевым, попутно войдя в избу, известил колхозник Гришка.
– Вот догложу – дойду! – поднимая со стола выпавший из рук мосол, вздрогнул в испуге от неожиданного посещения посыльного, отчего мосол-то и выпал из его рук.
– А ты скорее тут рассусоливай с мослом-то, ступай, может что и по делу вызывают, а ты тут с мослом валандаешься! – упрекнула Василия Любовь Михайловна. – Да поменьше там с рассуждениями-то своими распространяйся, а то ты со своей критикой беды для себя наживёшь! – предостерегающе назидательно добавила она.
– Да, это правильно: возражающим и отстаивающим правду начальники всегда затыкают рот, – заметил Василий. – Да ты мне не перечь и словесно не подковыривай! – огрызнулся Василий Ефимович на жену. – Ты что же, хочешь меня убедить или, наоборот, разубедить в моих взглядах на все положения? И при моём высказывании недовольства мне на язык-то не наступай. Если лошадь, отмахиваясь, непрестанно трясёт головой, значит, она чем-то недовольна! Мне ведь не два годика по третьему, а шестой десяток прёт, так что я кое-что на свете повидовал, и кое-что да понимаю! – раздражённо высказался он.
