Kitabı oku: «История села Мотовилово. Тетрадь 5», sayfa 10

Лекция. Лошадь. Николай: «Сам себе агроном»

Снятся Николаю Ершову сны как по заказу. То он во сне видит себя купцом, то во сне он клад найдёт, то ворох яиц увидит, а это все к деньгам, к богатству – мечта которая ни на один день не покидала Николая.

Однажды Николаю приснилось (как он сам рассказывал мужикам), что в сундуке у его бабы Ефросиньи, на самом дне лежит несчётное количество банковских билетов. Николай, проснувшись и не доложившись жене, пошёл в мазанку. Ища деньги, весь сундук исшарил, вывалив все добро на пол, а все же денег так и не нашёл. В другой раз ему приснилось, что он видел во сне как живого, покойного его дедушку Трофима, который якобы завёл Николая в огород, где росло восемь яблонь, называемый садом, и резонно сказал: «Только тебе открываю тайну, Колька. Здесь под яблонями ищи клад с золотыми деньгами. Я его зарыл, а попользоваться им мне не пришлось, потому что скоро умер. Так ищи и непременно найдёшь!» И тут же пропал дед из вида Николая, как призрак. Покопал, покопал Николай тайно от отца землю под яблонями в надежде отыскать золото, да так ничего и не нашёл, а отец увидев его добровольную усердную работу, похвалил: «Вот давно бы так, а то иной раз тебя и недопошлёшься в огороде покопать, а это, гляди-ка, сам на дело выискался!» Отцу-то и невдомек, что Николай заветный клад ищет.

А мужикам, собравшимся на беседу на завалинке, перед которыми Николай кладом хвалился, сказал:

– Весь сад изрою, а клад все же найду. Я в каждом деле упорный и настойчивый. Хотя я и так в запасе щепотку золота имею.

– А все же сколько у тебя их, золотых-то? – с иронией и с явной подковыркой допытывались мужики.

– Чуток есть.

– А все же?

– Вся мелочь, серебро да медь – все мои, по займам не хожу, своих хватает. Мне хватит, да внукам моим не прожить, – азартно бахвалился Николай, присепетывая языком и с хитрецой исподлобья подглядывая, какой эффект произвело на мужиков произнесение о тайном обладании золотыми монетами.

– Это неплохо! – вынужденно подхваливали его мужики.

– Намо, нет! – самодовольно заключал Николай.

– Я уж больно не люблю, когда с копейки на копейку перебиваться приходится, – тут же наивно и душевно признавался Николай мужикам. – Где бы чего купить – заглянешь в кошелёк-то, а там пусто. От безденежья в нем ветер гуляет, ни гроша и ни копейки, семишника² ржавленного нету, – и продолжал, – я вот все задумываюсь над тем, как бы узнать причину, отчего в кармане у нас почти у всех мужиков, то есть, деньги не водятся.

– Счастья, видно, нету, вот они и не водятся! – вставил свое словцо Яков Забродин, присутствующий тут среди мужиков.

– А ведь у некоторых копейка на копейку так и лезут, рубль к рублю так и примазывается, – продолжая разговор о деньгах, словесно философствовал Николай. – Я вон все гляжу и завидую на Василия Григорьевича Лабина, как у него дело-то хорошо идет, как по маслу. Он вон каким капиталом стал ворочать. Богач, одним словом! – с завистью и восхищением похвально отозвался Николай о Лабине.

– Нашёл, с кем сравниться! У Лабина-то голова со смыслом, коммерсант известный, на него полсела кустарей работает, – вставил свое слово в разговор Степан Тарасов.

– Да и Василий Ефимыч Савельев неплохо живет, у него всего запасено вдоволь: и хлеба, и дров, и сена, и деньжонки водятся, степенный хозяин, с умом и расчётом живет. В улице-то он, пожалуй, уступает только Лабину, – не выдержал, чтоб не высказаться о Василии Савельеве как о крепком и зажиточном хозяине Иван Трынков. – Недаром Лабин-то частенько перезанимает денег на переворот у Василия-то Ефимыча, – не без зависти добавил он.

– Чай, неужто правда? – удивлялся Николай.

– Я лично своими глазами видывал, как Василий Ефимыч из своего сундучка Лабину деньги выдавал, – пояснил Иван.

– Василий-то Лабин самый честный мужик из всего села, из всего ихнего треста. Он больше всех заботится и о кустарях, – вступил в разговор присутствующий тут Ермолай Макаров. – Он однажды чего сотворил, благодаря своей милости к людям. Однажды Василий Суряков обратился к нему с такими словами: «Василий Григорьич? Нет ли денег авансом под каталки? Скоро Масленица, а у мово сына Кольки чёсанок нет, парню выйти гулять не в чем, а купить денег нет. – Да у меня тоже пока наличных нет, – сочувственно ответил Лабин, но в душе своей задумал чем-нибудь и как-нибудь удовлетворить просьбу. На другой день чуть ли не в полночь постучали снаружи в дверь к Суряковым. Им-то подумалось, кто-нибудь из Вторусских мужиков, заблудившись, просятся погреться. А когда дверь отворили, ужаснулись – на пороге стоял Василий Лабин, держа под мышкой новые с калошами чёсанки для Кольки. После выяснилось, что эти чёсанки принадлежали сыну Лабина Якову, но отец его рассудил так: Янька уже женатый, он и в стареньких погуляет, а Колька холостой жених, ему попристойнее новые.

А Николай, выбрав подходящий момент, снова втиснулся в разговор и продолжал нескончаемое повествование о себе, преимущественно хвалясь перед мужиками:

– Однажды я пришёл в потребилку, а там народу натискалось – колотухой не прошибёшь! Пока люди стояли и размышляли, выбирая товар, купить ай нет, я кое-как втёрся в очередь, впереди кума-Федора. Он мне мигнул, и я стою помалкиваю. А когда меня додвигали вдоль прилавка до приказчика, тут я и начал действовать. Набирать всякой всячины. Во-первых, я отрезал четыре метра молескину ребятишкам на портки, сатину красного два метра себе на рубаху, канифасу бабе на кофту полтора метра, да еще кое-чего. Все-то разве упомнишь! – хвалебно, для прикраски, он вставил в свою речь эти слова, – а когда я расплатился за все это, гляжу, а в кошельке-то у меня денег остался один двугривенный, маловато. Ну, думаю, не беда. Будет день, и будут деньги. Навьючил я на себя все покупки и попёрся к выходу, а люди от зависти и глаза под лоб. Когда я был в юношестве, отец у меня, видимо, был не без головы. Хотел меня отдать в Арзамас в Реальное училище на ученье, да я сам сплоховал, отлынил. А все девки на улице-то, они меня и смутили. Скорее всего, из меня бы хороший инженер получился, и средства в ту пору у бати были, и способность в моей голове была. Мозгами я и тогда неплохо пошевеливал, а вот, видимо, не судьба. Ходил бы я сейчас в начальниках, портфелем бы помахивал, людям на зависть и бабам на соблазнение, а то вот, работай в своем хозяйстве, горб себе наращивай. Помню, женился я в двенадцатом году или в тринадцатом, это не столь важно. Только на второй день на свадьбе на пиру, с большой радости, ну сами понимаете, что за радость, я в доме тестя в знак честности и девственности своей невесты-жены Фроси глиняную корчагу разбил. Всем известно, что молодой-то мед пальцем пробуют! – иносказательно объяснил Николай. – Конечно, за ущерб в хозяйстве я тогда получил от тещи большую взбучку, и долго упрекала за этот урон. Ведь корчага-то в то время денег стоила. Зато Фрося, жена моя, угодила мне: не баба, а ком золота. Как-то по-первости, в первый год моей женитьбы, мы с Фросей летом на лошади поехали в лес за вениками. Наломали их, наклали на телегу вровень с грядками и двинулись домой. Лежим, помню, на зеленых вениках мы с Фросей, милуемся, целуемся, так приятно! И покачивает, и запах от веников голову дурманит. Я до того увлёкся своей молодой бабой, что и не заметил, как повстречался в дороге нам Митька Кочеврягин, а у него на уме-то, знать, всегда только одно озорство да вредительство. Он возьми, да и выдерни у левого заднего колеса моей телеги чекушку. Колесо-то ехало-ехало, да и слезло с оси-то, откатилось в сторону и затерялось в только что выколосившейся ржи. А я, повторяю, сразу-то и не догадался. Мне не до этого было, был занят бабой. Телега-то едет, искособочившись, и ось концом царапает в придорожной пыли, как плужком, бороздку. Когда я хватился, колеса-то нет, но по бороздке-то легко было его найти. Пришлось вернуться назад по дороге с полкилометра. Вот до чего доводят игрушки то. Когда меня отец отделял, дал мне в надел, как положено, мою жену, двоих ребятишек, которых к этому времени я успел сам смастерить, избу, корову, мешок хлеба-муки, чугун, ухват с кочергой, да соху, а плуг оставил для себя. «Ты, говорит, Колька, сильный и с сохой справишься!», – напутствовал он меня доброжелательным словом на новое мое местожительство. Ну я, конечно, стал со своей семьёй жить, как говорится, поживать, добро наживать. А сам думаю: займусь хозяйством, как следует. Раз в хозяйстве есть соха, должна быть и лошадь. Какой же домохозяин без лошади? Корову побоку, продал, значит, и в Гагино за лошадью. Корову-то я продал за сорок рублей, а за лошадь-то отвалил «полкатеньки», пришлось наварить червонец. Но зато лошадь мне попала – не лошадь, а сундук, грудь широченная, воротами не прикроешь. Не лошадка, а «конь сорви подковы». Что видна, что статна, мерин апшеронской породы. За его высокий рост я его Голиафом назвал. Хоть и громаден на вид, а ест помалу, и не редок. Между прочим, я с кем угодно стану спорить, об заклад буду биться, что мой Голиаф всех сильнее, – расхваливал Николай перед мужиками своего мерина. – Да вон он, спутанный гуляет на лужайке, сами убедитесь! Не лошадь, а картинка!

Мужики, повернув головы по направлению кивка головы Николая, увидели лошадь – великана, пасущегося на уличной траве.

– Николай, а что он у тебя ногами-то бьет? – спросил знающий в лошадях Иван Федотов.

– Это он работы просит, мной приучен так. Хозяйскую науку не забывает, вот и бьет копытами-то. Так-то оно так. Лошадь-то я приобрёл, а глядь, телеги-то и хомута в хозяйстве у меня и не оказалось. Хватился запрягать, а не во что, – закуривая начужбинку, продолжал рассказ о себе Николай. – А вот, все счастье-то, которому несчастье помогло. В то время в нашем селе было всего два охотника: Тимошка Булатов да я. Вот однажды зимой мы с ним и уговорились в лес на медведей на охоту сходить. Вооружившись ружьями, он шомпольной двустволкой, а я своей берданкой и топором за кушаком, мы отправились в Казённый лес. В стороне от Прорыва я знавал от покойного моего деда медвежью берлогу. Туда мы и подались с Тимошкой. Отыскали замаскированную чащобой берлогу, и давай действовать. Я срубил длиннющую жердь и давай ею совать в берложью дыру, как в чело печное, чтобы вызвать на себя медведя-то. Слышим, в берлоге кто-то зашарахорился, значит, думаем, есть! В обоих нас заиграл охотничий азарт и пыл. Гляжу, появилась в жерле-то медвежья рожа, я и пальнул в нее, да, видимо, не убил, а только поранил. Знать, дробь не тот номер оказалась, надо бы картечью, а, видимо, оказалась дробь-то мелка. Гляжу, а моя медведица на меня попёрла. Я перепугался и скорее к сосне затопал. Второпях об пенёк споткнулся и ружье из рук выронил. Торопко, откуда только ловкость взялась, вскарабкался на сосну, огляделся вокруг, а Тимошка-то, видимо, раньше моего на другой сосне оказался. Примостившись поудобнее на сучьях, чтоб в оплошности не шандарахнуться оттуда, кричу своему товарищу: «Тимошка! Стреляй! Только уж меня с сосны-то не смажь! У тебя вроде еще оба заряда целы!» Тем временем, медведица подползла к моей берданке, валяющейся на снегу, схватила ее зубами и давай ее корёжить. Все мое ружье исковеркала. Курок изломала, ствол на сторону погнула, а потом, понюхав дуло и поняв, что из него благо пахнет, отбросила ружье в сторону, поплюхала к сосне, на которой я сидел. А я слыхивал от старых охотников, что медведи лазить по деревьям большие мастера. Медведица-то и начала карабкаться на сосну, видимо, с намерением, чтоб со мной поквитаться. Ну, братцы, никогда я так не перепугивался, как в этот раз! Сижу тогда на сосне и думаю, хана пришла Николаю Сергеичу, в поминанье завтра же меня запишут. Чую, в штанах у меня появилось что-то тепленькое и овтока отвисает. Я глазомерно прикинул расстояние до медведицы, а она совсем рядом. Пыхтит, кряхтит, предвкушая победу. Я из-за кушака топор выхватил и приготовился к обороне, а чтоб он из руки-то не выскользнул, я варьгу с руки долой и заткнул ее под кушак. Гляжу сверху-то и вижу, а на снегу, где медведица пропёрлась, красная дорожка. Значит, она ранена. Разгляделся, а у медведицы-то один глаз совсем закрылся, и из него кровища льет. Только она докарабкалась до меня, я хряп ее топором по очам-то. Она взревела и, треща сучьями, свалилась в сугроб. Обрадованный, я кричу: «Тимошка! Доканчивай!» Он торопливо спрыгнул с сосны-то и выстрелом дуплетом прикончил ее на месте. Мы с опасением подошли к туше вплотную, разглядываем, в какое место тимошкины заряды угодили. Хвать, в берлоге-то что-то зашебутилось! У нас от ужаса даже и шапки на головах приподнялись. Нам подумалось, сам хозяин берлоги ломится на нас! Обороняться бы, да нечем! Моя берданка исковеркана, а у Тимошки шомполка не заряжена. Мы стоим, остолбенев. Помушнели оба. Насторожившись, смотрим и думаем: «Что будет! Погибать, так вместе!» А когда мы увидели, что из берлоги-то вылупились два медвежонка, так у нас и отлегло от сердца-то. Мы даже позволили себе улыбнуться от благополучного исхода такого опасного положения. Чую, а шапка-то на голове снова опустилась на свое место. А медвежата, видимо, соскучившись о мамке, вылезли искать ее, но она лежала у наших ног неподвижно. Тимошка и спрашивает меня: «А где у этих медвежат тятька-то?» – «К нашему с тобой счастью, наверное, по лесу шатается, – ответил я. – Давай поторапливаться, а то не ровен час, он нас настигнет, спуску нам не будет». Переловив обоих медвежат, мы их приволокли домой, а за медвежьей тушей на лошади съездили. У Тимошки медвежонок вскорости подох, а я своего решил, вырастив, выдрессировать, и с ним по селам и ярманкам пуститься. Мечтал деньги с ним подзашибить, а моя баба меня разговорила. Продали мы медвежье мясо, денег немало выручили, а медвежонка я тогда тоже продал на Прорыв лесничему Сердитову, а он мне за него тоже не поскупился, уплатил, по совести. Одним словом, я на медвежьи деньги сбрую для хозяйства приобрёл и телегу с колёсами. С тех пор я и стал обживаться, хозяйством обзавёлся полностью, только вот изба у меня маловата, а семья-то растёт. Пристенок давно завёл, а доделать его никак не огореваю. Но к Покрову все равно отделаю, потому что примета такая к новоселью есть. Вчера я потолок доделывал и не успел топора из рук положить, как тенетник³ в углу облюбовал место. Начал паутину плести, а это признак только к скорому новоселью и к добру. Так он меня как хозяина с моей семьёй на жительство в дом приглашает, а без паутины в дому да без домового хозяйство захиреет, и дом будет стоять, как сирота! – в шутливом тоне высказался Николай.

Так оно и случилось, осенью Николай новоселье отпраздновал, а зиму посвятил своему культурному возрождению: выписав, почитывал крестьянскую газету и частенько посещал лекции в избе-читальне, особенно он увлёкся лекциями на тему ведения сельского хозяйства по-новому, по-научному. Хотел быть зажиточным крестьянином.

Однажды на лекции агронома в избе-читальне он наслышался, что от «старинушки» и от сохи крестьянское хозяйство сохнет. Придя домой, Николай, выйдя во двор, принялся со злостью коверкать соху, приговаривая:

– Не от тебя ли у меня вся жизнь чуть не засохла, никакого просвета в жизни нету! Сколько лет я на тебя батрачил? – упрекал он соху. Ладно, жена остановила его, образумила:

– Что ты делаешь, не ломай, пусть лежит! Она хлеба не просит, – Николай отступил. А горделиво перед женой воскликнул:

– Я теперь сам себе агроном! И знаю, как землю по-научному пахать, как семена сортировать, как удобрение в землю вносить! Теперь дело пойдёт!

И Николай, мысленно переродившись в настоящего крестьянина-трудовика, в беседах с мужиками, стал частенько употреблять русские старинные поговорки, которые в поощрение мужику-труженику в его трудовой неделе:

– В понедельник не работает только пьяный и бездельник;

– Во вторник я беру метлу в руки и навожу порядок, как дворник;

– В среду я на мельницу молоть еду!

– Среди недели я бездельничаю только после дождичка, в четверг;

– У меня не бывает на дню семь пятниц;

– В субботу в хозяйстве одна забота: наводить чистоту – мужичья и бабья работа;

– Отдыхаю в Воскресенье.

Степан Тарасов, узнав о побуждениях к нововведениям Николая, встретив его на улице, упрекнул его:

– Ты, Николай, больно горячо берешься: соху-то изломал, а чем весной пахать-то будешь?

– А ты помалкивай, Степан Васильич, не твоего ума дело! – не на шутку разъярился Николай.

– Пойду во Вторусское, возьму в кредитном товариществе денег взаймы, рублей сто – вот тебе и плуг, и борона, и все остальное, – горделиво петушился Николай.

– Я что-то не слышал, чтоб государство деньги взаймы давало, – усомнился Степан.

– А я вчера на лекции в избе-читальне наслышался, так что все я это законно знаю. Все это сущая правда! – заключил Николай и зашагал по улице, а в голове его роились уже мысли о том, что он скоро выбьется в передовые люди села и будет всеми уважаемым почётным человеком.