Kitabı oku: «Мария (Русский)», sayfa 2
Собаки антиокианца своим лаем предупредили его о моем приходе. Майо, испугавшись их, угрюмо подошел ко мне. Хосе вышел поприветствовать меня, держа в одной руке топор, а в другой – шляпу.
Маленькое жилище свидетельствовало о трудолюбии, хозяйственности и чистоте: все было по-деревенски, но удобно устроено, и все на своих местах. Гостиная маленького домика, идеально выметенная, с бамбуковыми скамьями по всему периметру, покрытая тростниковыми циновками и медвежьими шкурами, с иллюминированными бумажными гравюрами, изображающими святых, и приколотыми оранжевыми колючками к небеленым стенам, имела справа и слева спальни жены Иосифа и девочек. Кухня, сделанная из тростника, с крышей из листьев того же растения, была отделена от дома небольшим огородом, где смешивались ароматы петрушки, ромашки, пеннирояла и базилика.
Женщины выглядели более опрятно одетыми, чем обычно. Девушки, Лючия и Трансито, были одеты в петиты из фиолетового сарсена, очень белые рубашки с кружевными платьицами, отделанными черной тесьмой, под которой они прятали часть своих четок и чокер из стеклянных лампочек цвета опала. Густые, струйчатые косы их волос играли на спине при малейшем движении босых, осторожных, беспокойных ног. Они разговаривали со мной с большой робостью, и только отец, заметив это, подбадривал их: "Разве Ефрем не тот же самый ребенок, ведь он пришел из школы мудрым и взрослым? Потом они стали веселее и улыбчивее: они дружески связали нас с воспоминаниями о детских играх, сильных в воображении поэтов и женщин. С возрастом физиономия Жозе очень похорошела: хотя он не отрастил бороду, в его лице было что-то библейское, как почти у всех стариков с хорошими манерами в стране, где он родился: обильные седые волосы оттеняли его широкий, поджарый лоб, а улыбки выдавали душевное спокойствие. Луиса, его жена, более счастливая, чем он, в борьбе с годами, сохранила в своем наряде что-то от антиокийской манеры, а ее постоянная веселость давала понять, что она довольна своей участью.
Хосе повел меня к реке и рассказал о своих посевных работах и охоте, а я погрузился в пелену, из которой вода каскадом падала небольшим водопадом. По возвращении мы застали провокационный обед, поданный за единственным в доме столом. Кукуруза была повсюду: в супе из соринок, поданном в глазурованной фаянсовой посуде, и в золотистых арепах, разбросанных по скатерти. Единственный столовый прибор лежал поперек моей белой тарелки и был окаймлен синим.
Майо сидел у моих ног с внимательным, но более скромным, чем обычно, видом.
Хосе чинил удочку, а его дочери, умные, но стыдливые, заботливо обслуживали меня, пытаясь угадать по моим глазам, чего мне не хватает. Они стали намного красивее, из маленьких девочек превратились в профессиональных женщин.
Выпив по стакану густого пенистого молока – десерт этого патриархального обеда, – мы с Хосе отправились осматривать фруктовый сад и хворост, который я собирал. Он был поражен моими теоретическими знаниями о посеве, и через час мы вернулись в дом, чтобы попрощаться с девочками и моей мамой.
На пояс я надел кустарный нож доброго старика, который я привез ему из королевства, на шеи Трансито и Лусии – драгоценные четки, а в руки Луисы – медальон, который она заказала у моей матери. Я свернул с горы, когда наступил полдень, судя по тому, как Хосе следил за солнцем.
Глава X
По возвращении, которое я совершал медленно, образ Марии снова всплыл в моей памяти. Эти уединенные места, тихие леса, цветы, птицы, воды – почему они говорили мне о ней? Что было от Марии в сырых тенях, в дуновении ветерка, шевелившего листву, в журчании реки? Я видел Эдем, но ее не было; я не мог перестать любить ее, даже если она не любила меня. И я вдыхал аромат букета диких лилий, который дочери Иосифа составили для меня, думая, что, возможно, они заслуживают того, чтобы к ним прикоснулись губы Марии: так за несколько часов ослабли мои героические решения этой ночи.
Как только я пришла домой, я зашла в швейную комнату к маме: Мария была с ней, сестры ушли в ванную. Ответив на мое приветствие, Мария опустила глаза к шитью. Мама обрадовалась моему возвращению: дома были напуганы задержкой, и в этот момент за мной пришли. Я разговаривала с ней, размышляя об успехах Джозефа, а Мэй вычищала языками мои платья от налипших на них сорняков.
Мария снова подняла глаза и устремила их на букет лилий, который я держал в левой руке, а правой опирался на ружье: мне показалось, что я понял, что она хочет их, но неопределенный страх, определенное уважение к матери и моим намерениям на этот вечер не позволили мне предложить их ей. Но я с удовольствием представлял, как красиво будет смотреться одна из моих маленьких лилий на ее блестящих каштановых волосах. Наверное, они предназначались ей, ведь утром она собирала цветы апельсина и фиалки для вазы на моем столе. Когда я вошел в свою комнату, то не увидел там ни одного цветка. Если бы я нашел на столе свернувшуюся гадюку, я бы не испытал того же чувства, что и отсутствие цветов: ее аромат стал чем-то вроде духа Марии, который бродил вокруг меня в часы учебы, который колыхался в занавесках моей кровати во время ночного сна..... Ах, значит, это правда, что она меня не любила, значит, мое прозорливое воображение смогло меня так обмануть! И что мне делать с букетом, который я принес для нее? Если бы в этот момент, в этот момент обиды на свою гордость, обиды на Марию, рядом была другая женщина, красивая и соблазнительная, я бы отдал его ей с условием, что она покажет его всем и украсит им себя. Я поднес его к губам, как бы прощаясь в последний раз с заветной иллюзией, и выбросил в окно.
Глава XI
Я постарался быть веселым до конца дня. За столом я с восторгом рассказывал о красивых женщинах Боготы, нарочито превозносил грации и остроумие П***. Отцу было приятно слушать меня: Элоиза хотела, чтобы послеобеденный разговор затянулся до ночи. Мария молчала; но мне показалось, что щеки ее иногда бледнели, и к ним не возвращался их первобытный цвет, как к розам, которые в течение ночи украшали пир.
К концу разговора Мэри сделала вид, что играет с волосами Джона, моего трехлетнего брата, которого она баловала. Она терпела до конца; но как только я поднялся на ноги, она ушла с ребенком в сад.
Всю вторую половину дня и до самого вечера приходилось помогать отцу по хозяйству.
В восемь часов, после того как женщины прочитали обычные молитвы, нас позвали в столовую. Когда мы сели за стол, я с удивлением увидел одну из лилий на голове Марии. В ее прекрасном лице была такая благородная, невинная, милая покорность, что я, словно притянутый чем-то неведомым мне доселе, не мог не смотреть на нее.
Любящая, смеющаяся девушка, такая же чистая и соблазнительная женщина, как те, о которых я мечтал, – такой я ее знал; но, смирившись с моим презрением, она была для меня новой. Смирившись, я почувствовал себя недостойным взглянуть на ее чело.
На некоторые вопросы, заданные мне об Иосифе и его семье, я ответил неправильно. Отец не смог скрыть моего смущения и, обратившись к Марии, сказал с улыбкой:
–Красивая лилия в твоих волосах: я не видел такой в саду.
Мария, стараясь скрыть свое недоумение, ответила почти незаметным голосом:
–Такие лилии есть только в горах.
В этот момент я уловил доброжелательную улыбку на губах Эммы.
–А кто их послал? -спросил мой отец.
Замешательство Марии уже было заметно. Я посмотрел на нее, и она, видимо, нашла в моих глазах что-то новое и обнадеживающее, потому что ответила с более твердым акцентом:
–Ефрем бросил несколько штук в сад, и нам показалось, что, поскольку они такие редкие, жаль их терять: вот одна из них.
Мэри, – сказал я, – если бы я знал, что эти цветы так ценны, я бы сохранил их для вас; но они показались мне менее красивыми, чем те, которые ежедневно ставят в вазу на моем столе.
Она поняла причину моего недовольства, и взгляд ее сказал мне об этом так ясно, что я боялся, как бы не раздались удары моего сердца.
В тот вечер, когда семья выходила из салона, Мария случайно оказалась рядом со мной. После долгого колебания я наконец сказал ей голосом, выдававшим мои эмоции: "Мария, это для тебя, но я не смог найти твои".
Она заикалась о каких-то извинениях, когда, споткнувшись о мою руку на диване, я непроизвольным движением схватил ее за руку. Она замолчала. Ее глаза удивленно посмотрели на меня и скрылись от меня. Он озабоченно провел свободной рукой по лбу и склонил на нее голову, погрузив голую руку в ближайшую подушку. Наконец, сделав над собой усилие, чтобы разорвать эти двойные узы материи и души, которые в такую минуту соединяли нас, она поднялась на ноги и, как бы завершая начатое размышление, сказала мне так тихо, что я едва расслышал ее: "Тогда… я буду каждый день собирать самые красивые цветы", – и исчезла.
Души, подобные душе Марии, не знают мирского языка любви, но при первых ласках любимого они вздрагивают, как мак лесной под крылом ветра.
Я только что признался Марии в любви; она побудила меня признаться ей в этом, смирившись, как рабыня, чтобы собрать эти цветы. Я с восторгом повторял про себя ее последние слова; ее голос все еще шептал мне на ухо: "Тогда я буду каждый день собирать самые красивые цветы".
Глава XII
Луна, только что взошедшая в глубоком небе над высокими гребнями гор, освещала склоны джунглей, местами выбеленные верхушками ярумо, серебрила пену потоков и распространяла свою меланхоличную прозрачность на дно долины. Растения выдыхали свои самые мягкие и таинственные ароматы. Эта тишина, прерываемая лишь журчанием реки, как никогда радовала мою душу.
Опираясь локтями на оконную раму, я представлял себе, как вижу ее среди кустов роз, среди которых я застал ее в то первое утро: она собирает букет лилий, принося свою гордость в жертву своей любви. Это я отныне нарушу детский сон ее сердца: я уже мог говорить ей о своей любви, сделать ее предметом своей жизни. Завтра! Волшебное слово, ночь, когда нам говорят, что нас любят! Ее взгляд, встретившись с моим, уже ничего не мог бы скрыть от меня; она была бы украшена для моего счастья и гордости.
Никогда июльские рассветы в Кауке не были так прекрасны, как Мария, когда она предстала передо мной на следующий день, через несколько минут после выхода из ванны, ее черепаховые волосы были распущены и наполовину завиты, щеки были нежно-блеклого розового цвета, но временами разгорались румянцем, а на ласковых губах играла та самая целомудренная улыбка, которая показывает в таких женщинах, как Мария, счастье, которое им не удается скрыть. Ее взгляд, теперь уже более милый, чем яркий, свидетельствовал о том, что сон ее уже не так безмятежен, как прежде. Подойдя к ней, я заметил на ее лбу изящное и едва заметное сжатие, что-то вроде притворной суровости, которую она часто использовала по отношению ко мне, когда, ослепив меня всем светом своей красоты, навязывала молчание моим губам, собираясь повторить то, что она так хорошо знала.
Для меня уже было необходимо, чтобы она постоянно была рядом со мной, чтобы не терять ни одного мгновения ее существования, отданного моей любви; и, довольный тем, чем я обладал, и все еще стремясь к счастью, я попытался устроить рай в отцовском доме. Я рассказал Марии и сестре о своем желании заниматься под моим руководством начальным образованием: они снова с энтузиазмом отнеслись к этому проекту, и было решено с этого же дня приступить к его осуществлению.
Один из углов гостиной превратили в кабинет; расстелили карты из моей комнаты; вытряхнули пыль из географического глобуса, который до сих пор лежал без внимания на столе отца; две консоли очистили от украшений и превратили в учебные столы. Мама улыбалась, наблюдая за всем этим беспорядком, в который превратился наш проект.
Мы встречались каждый день по два часа, за это время я объяснял ей главу или две из географии, мы читали немного всеобщей истории, а часто и много страниц "Гения христианства". Тогда я смог оценить всю глубину интеллекта Марии: мои предложения неизгладимо отпечатались в ее памяти, и ее понимание почти всегда предшествовало моим объяснениям с детским торжеством.
Эмма удивилась этой тайне и была довольна нашим невинным счастьем; как же я мог скрыть от нее во время этих частых бесед то, что творилось в моем сердце? Она, должно быть, заметила мой неподвижный взгляд на завораживающее лицо своей спутницы, когда та давала требуемое объяснение. Она видела, как дрожала рука Марии, когда я клал ее на какую-нибудь точку, тщетно искавшуюся на карте. И всякий раз, когда, сидя за столом, где они стояли по обе стороны от моего места, Мария наклонялась, чтобы получше рассмотреть что-нибудь в моей книге или на картах, ее дыхание, задевая мои волосы, ее локоны, скатывающиеся с плеч, нарушали мои объяснения, и Эмма видела, как она скромно выпрямлялась.
Время от времени ученики обращали внимание на домашние дела, и сестра всегда бралась за них, чтобы вернуться чуть позже и присоединиться к нам. Тогда у меня заколотилось сердце. Мэри, с ее по-детски серьезным лбом и почти смеющимися губами, бросала мне свои аристократические руки с ямочками, созданные для того, чтобы давить на лбы, как у Байрона; и ее акцент, не переставая иметь ту музыку, которая была ей свойственна, становился медленным и глубоким, когда она произносила мягко артикулированные слова, которые я тщетно пытался вспомнить сегодня; я не слышал их больше, потому что произнесенные другими губами, они не те же самые, и написанные на этих страницах, они показались бы бессмысленными. Они принадлежат другому языку, из которого за многие годы не дошло до моей памяти ни одного предложения.
Глава XIII
Страницы Шатобриана постепенно наполняли красками воображение Марии. Такая христианка и полная веры, она радовалась, находя в католическом богослужении те красоты, которые она предвидела. Ее душа брала из предложенной мною палитры самые драгоценные краски, чтобы украсить все; а поэтический огонь, дар Неба, который делает восхитительными мужчин, обладающих им, и божественными женщин, раскрывающих его вопреки себе, придал ее лицу очарование, доселе неизвестное мне в человеческом облике. Мысли поэта, зародившиеся в душе этой женщины, столь соблазнительной в своей невинности, вернулись ко мне, как эхо далекой и знакомой гармонии, будоражащей сердце.
Однажды вечером, вечером, подобным тем, что бывают в моей стране, украшенным облаками фиолетового и бледно-золотого цвета, прекрасным, как Мария, прекрасным и преходящим, каким он был для меня, она, моя сестра и я, сидя на широком камне склона, откуда мы могли видеть справа в глубокой долине перекаты шумных течений реки, и, глядя на величественную и молчаливую долину у наших ног, я читал эпизод из Аталы, и они вдвоем, восхитительные в своей неподвижности и отрешенности, слышали из моих уст всю ту меланхолию, которую поэт собрал, чтобы "заставить мир плакать". Сестра, положив правую руку на одно из моих плеч, почти прильнув головой к моей, следила глазами за строками, которые я читал. Мария, стоя на коленях рядом со мной, не отрывала своих влажных глаз от моего лица.
Солнце уже зашло за горизонт, когда я изменившимся голосом читал последние страницы поэмы. Бледная голова Эммы лежала на моем плече. Мария спрятала лицо обеими руками. После того как я прочел это душераздирающее прощание Чактаса над могилой его возлюбленной, прощание, которое так часто вырывалось из моей груди: "Спи спокойно в чужом краю, юный негодяй! В награду за твою любовь, за твое изгнание и смерть ты оставлен даже самим Чактасом", – Мария, перестав слышать мой голос, закрыла лицо, и густые слезы покатились по ее лицу. Она была прекрасна, как творение поэта, и я любил ее той любовью, которую он представлял. Мы медленно и молча шли к дому; увы, душа моя и Марии была не только тронута этим чтением, но и переполнена предчувствием.
Глава XIV
Через три дня, спускаясь вечером с горы, я заметила, что лица слуг, которых я встречала во внутренних коридорах, стали какими-то напряженными. Сестра сказала мне, что у Марии случился нервный приступ, и, добавив, что она все еще без сознания, постаралась как можно больше успокоить мое болезненное беспокойство.
Забыв обо всех предосторожностях, я вошел в спальню, где находилась Мария, и, преодолевая бешенство, которое заставило бы меня прижать ее к сердцу, чтобы вернуть к жизни, в недоумении подошел к ее кровати. В изножье кровати сидел отец: он устремил на меня один из своих напряженных взглядов, а затем, переведя его на Марию, казалось, хотел поспорить со мной, показав ее мне. Мать была там же; но она не поднимала глаз, чтобы искать меня, ибо, зная мою любовь, она жалела меня, как жалеет ребенка хорошая мать, как жалеет своего ребенка женщина, которую любит ее ребенок.
Я неподвижно стоял и смотрел на нее, не решаясь узнать, что с ней. Она как будто спала: лицо ее, покрытое смертельной бледностью, было наполовину скрыто всклокоченными волосами, в которых были смяты цветы, подаренные мною утром; сведенный лоб выдавал невыносимое страдание, на висках выступила легкая испарина; из закрытых глаз пытались течь слезы, блестевшие на ресницах.
Отец, понимая все мои страдания, поднялся на ноги, чтобы уйти; но прежде чем уйти, он подошел к кровати и, пощупав пульс Марии, сказал:
–Все кончено. Бедное дитя! Это точно такое же зло, от которого страдала ее мать.
Грудь Марии медленно приподнялась, как бы для того, чтобы всхлипнуть, и, вернувшись в свое естественное состояние, она только вздохнула. Отец ушел, я стал у изголовья кровати и, забыв о матери и Эмме, которые молчали, взял с подушки одну из рук Марии и омыл ее потоком своих слез, которые до сих пор сдерживал. Она измерила все мое несчастье: это была та же болезнь, что и у ее матери, которая умерла совсем молодой, пораженная неизлечимой эпилепсией. Эта мысль овладела всем моим существом, чтобы сломить его.
Я почувствовал какое-то движение в этой бездействующей руке, к которой мое дыхание не могло вернуть тепло. Мария уже начала дышать свободнее, а ее губы, казалось, с трудом произносили слова. Она двигала головой из стороны в сторону, словно пытаясь сбросить с себя непосильную тяжесть. После минутного затишья она заикалась, произнося нечленораздельные слова, но, наконец, среди них отчетливо прозвучало мое имя. Я стоял и смотрел на нее, может быть, слишком крепко сжал ее руки, может быть, мои губы звали ее. Она медленно открыла глаза, словно раненная ярким светом, и устремила их на меня, делая усилие, чтобы узнать меня. Через мгновение она полусидела: "Что случилось?" – сказала она, отводя меня в сторону; "Что со мной произошло?" – продолжала она, обращаясь к моей матери. Мы попытались ее успокоить, и она с акцентом, в котором было что-то от обиды, которую я в тот момент не мог себе объяснить, добавила: "Понимаете, я испугалась.
После доступа ей было больно и очень грустно. Я вернулся к ней вечером, когда этикет, установленный в таких случаях моим отцом, позволял это сделать. Когда я прощался с ней, она, на мгновение задержав мою руку, сказала: "До завтра", – и подчеркнула это последнее слово, как она делала всегда, когда наш разговор прерывался на каком-нибудь вечере, с нетерпением ожидая следующего дня, когда мы сможем его завершить.
Глава XV
Когда я вышел в коридор, ведущий к моей комнате, порывистый ветер колыхал ивы во дворе, а когда я приблизился к фруктовому саду, то услышал, как он рвет апельсиновые рощи, из которых вылетают испуганные птицы. Тусклые вспышки молний, похожие на мгновенное отражение раненного отблесками костра засова, казалось, хотели осветить мрачное дно долины.
Прислонившись к одной из колонн в коридоре, не чувствуя, как дождь стучит по вискам, я думал о болезни Марии, о которой отец говорил такие страшные слова; мои глаза хотели увидеть ее снова, как в тихие и безмятежные ночи, которые, возможно, никогда больше не наступят!
Не знаю, сколько прошло времени, когда что-то похожее на вибрирующее крыло птицы коснулось моего лба. Я посмотрел в сторону ближайшего леса, чтобы проследить за ним: это была черная птица.
В моей комнате было холодно; розы у окна трепетали, словно боялись, что их бросят на произвол судьбы; в вазе стояли уже увядшие и слабые лилии, которые Мария поставила в нее утром. В этот момент порыв ветра внезапно задул лампу, а раскат грома еще долго был слышен, словно грохот гигантской колесницы, несущейся со скалистых вершин горы.
Среди этого рыдающего естества в моей душе царило печальное спокойствие.
Часы в гостиной только что пробили двенадцать. Я услышал шаги возле своей двери, а затем голос отца, который звал меня. "Вставай, – сказал он, как только я ответил, – Мария еще нездорова.
Доступ был повторен. Через четверть часа я был готов к отъезду. Отец давал мне последние указания относительно симптомов болезни, а маленький черный Хуан Анхель успокаивал мою нетерпеливую и испуганную лошадь. Я сел на коня, его подкованные копыта захрустели по булыжникам, и через мгновение я уже скакал по равнине долины, отыскивая дорогу в свете ярких вспышек молний. Я ехал на поиски доктора Мейна, который в то время проводил сезон в деревне в трех лигах от нашей фермы.
Образ Марии, какой я видел ее днем в постели, когда она сказала мне: "Увидимся завтра", и что, возможно, она не придет, был со мной, и, усиливая мое нетерпение, заставлял меня беспрестанно измерять расстояние, отделявшее меня от конца пути; нетерпение, которое не могла умерить скорость лошади,
Равнины стали исчезать, убегая в противоположную от моего бега сторону, как огромные одеяла, сметенные ураганом. Леса, которые, как мне казалось, были ближе всего ко мне, словно отступали по мере того, как я продвигался к ним. Только стон ветра среди тенистых фиговых деревьев и чиминанго, только усталое хрипение лошади и стук ее копыт по искрящимся кремням нарушали тишину ночи.
Несколько хижин Санта Елены оказались справа от меня, и вскоре я перестал слышать лай их собак. Спящие коровы на дороге стали заставлять меня сбавлять скорость.
В первых лучах восходящей луны вдали виднелся прекрасный дом владык М*** с белой часовней и рощами кеибы, похожий на замок, башни и крыши которого разрушились с течением времени.
Амайме поднималась вместе с ночными дождями, и ее рев возвестил мне об этом задолго до того, как я подошел к берегу. При свете луны, которая, пробиваясь сквозь листву берегов, серебрила волны, я видел, насколько увеличился ее поток. Но ждать было нельзя: за час я прошел две лиги, а это было еще слишком мало. Я уперся шпорами в задние конечности лошади, и она, заложив уши назад, ко дну реки, и глухо фыркая, казалось, рассчитала стремительность вод, хлещущих ее по ногам: она погрузила в них руки и, словно охваченная непобедимым ужасом, крутанулась на ногах и стремительно понеслась вперед. Я погладил его по шее и мокрой гриве и снова погнал в реку; тогда он нетерпеливо вскинул руки, прося дать ему все поводья, и я дал ему их, боясь, что пропустил отверстие. Он поднялся по берегу примерно на двадцать шагов, ухватился за край скалы, приблизил нос к пене и, подняв его, сразу же погрузился в поток. Вода покрыла меня почти всего, доходила до колен. Вскоре волны закрутились вокруг моей талии. Одной рукой я поглаживал шею животного, единственную видимую часть его тела, а другой старался заставить его описать линию разреза, более изогнутую вверх, так как иначе, потеряв нижнюю часть склона, он становился недоступным из-за своей высоты и силы воды, перекатывающейся через сломанные ветви. Опасность миновала. Я вылез, чтобы осмотреть обхваты, один из которых лопнул. Благородный зверь встряхнулся, и через минуту я продолжил свой путь.
Пройдя четверть лиги, я пересек волны Нимы, покорные, пеленообразные и гладкие, которые катились, освещенные, пока не терялись в тенях безмолвных лесов. Я покинул пампу Санта Р., чей дом, расположенный посреди зарослей кибы и под группой пальм, возвышающихся над его крышей, напоминает в лунные ночи шатер восточного царя, висящий на деревьях оазиса.
Было два часа ночи, когда, проехав деревню П***, я остановился у двери дома, где жил доктор.
Глава XVI
Вечером того же дня доктор покинул нас, оставив Марию почти полностью выздоровевшей, прописав ей режим для предотвращения рецидива присоединения болезни и пообещав часто навещать ее. Я испытал несказанное облегчение, услышав его заверения в том, что опасности нет, и для себя, вдвое более любящего ее, чем до сих пор, только потому, что Марии предсказывали такое быстрое выздоровление. Я вошел в ее комнату, как только доктор и мой отец, который должен был сопровождать его на расстоянии лиги пути, отправились в путь. Она как раз заканчивала заплетать волосы и смотрела на себя в зеркало, которое моя сестра держала на подушках. Покраснев, она отодвинула мебель и сказала мне:
–Это не занятия больной женщины, не так ли? Но я вполне здорова. Я надеюсь, что больше никогда не стану причиной такого опасного путешествия, как вчера вечером.
–В этой поездке не было никакой опасности, – ответил я.
–Река, да, река! Я думал об этом и о многом, что может случиться с тобой из-за меня.
Путешествие на три лиги? Вы называете это…?
–То плавание, во время которого вы могли утонуть, – сказал доктор так удивленно, что еще не успел прижаться ко мне, а уже заговорил об этом. Вам и ему, когда вы возвращались, пришлось два часа ждать, пока река спадет.
–Врач верхом на лошади – это мул; а больной мул – это не то же самое, что хорошая лошадь.
–Человек, который живет в маленьком домике у перевала, – перебила меня Мария, – когда он утром узнал вашу черную лошадь, то удивился, что всадник, который вчера прыгнул в реку, не утонул, когда он кричал ему, что брода нет. О, нет, нет, я не хочу снова заболеть. Разве доктор не сказал вам, что я больше не заболею?
Да, – ответил я, – и он обещал, что в эти две недели не пройдет и двух дней подряд, как он не зайдет к вам.
–Тогда вам не придется совершать еще одну поездку с ночевкой. Что бы я сделал, если бы…
–Ты бы много плакала, не так ли? -ответил я с улыбкой.
Он несколько мгновений смотрел на меня, и я добавил:
–Могу ли я быть уверенным в том, что умру в любой момент, убежден, что…
–От чего?
А остальное угадывать по глазам:
–Всегда, всегда! -добавила она почти тайком, рассматривая красивое кружево на подушках.
–Я хочу сказать вам очень грустные вещи, – продолжал он после нескольких минут молчания, – настолько грустные, что они являются причиной моей болезни. Вы были на горе. Мама знает об этом; и я слышал, как папа говорил ей, что моя мать умерла от болезни, названия которой я никогда не слышал; что вам суждено сделать прекрасную карьеру; и что я… я… я не знаю, дело ли это в сердце или нет. Ах, я не знаю, правда ли то, что я слышала, – я не заслуживаю того, чтобы вы были со мной так, как сейчас.
Из затянутых пеленой глаз по бледным щекам покатились слезы, которые она поспешила вытереть.
–Не говори так, Мария, не думай, – сказал я, – нет, я прошу тебя.
–Но я слышал, а потом не знал о себе..... Почему же?
–Послушайте, я прошу вас, я… я… Вы позволите мне приказать вам больше не говорить об этом?
Она опустила лоб на руку, на которую она опиралась и которую я сжимал в своей, когда я услышал в соседней комнате шорох приближающейся одежды Эммы.
В тот вечер во время ужина мы с сестрами сидели в столовой и ждали родителей, которые задерживались дольше обычного. Наконец послышался их разговор в гостиной, как бы завершающий важный разговор. Благородная физиономия отца, по слегка сжатым губам и морщинкам между бровей, свидетельствовала о том, что он только что пережил нравственную борьбу, которая его расстроила. Мать была бледна, но, не делая ни малейшего усилия, чтобы казаться спокойной, сказала мне, садясь за стол:
–Я не забыл сказать Вам, что сегодня утром к нам заходил Жозе и приглашал Вас на охоту; но, узнав об этом, он обещал вернуться завтра рано утром. Не знаете ли Вы, правда ли, что одна из его дочерей выходит замуж?
–Он попытается посоветоваться с вами по поводу своего проекта, – рассеянно заметил отец.
–Вероятно, это охота на медведя, – ответил я.
–О медведях? -Что! Вы охотитесь на медведей?
–Да, сэр; это забавная охота, которую я несколько раз с ним проделывал.
–В моей стране, – сказал отец, – тебя сочли бы варваром или героем.
–И все же такая игра менее опасна, чем оленья, которую делают каждый день и повсеместно; ведь первая, вместо того чтобы требовать от охотника непроизвольного кувыркания через вереск и водопады, требует лишь некоторой ловкости и меткости.
Мой отец, на лице которого уже не было прежней хмурости, рассказал о том, как на Ямайке охотятся на оленей, о том, как любили это занятие его родственники, среди которых Соломон отличался упорством, сноровкой и энтузиазмом, о котором он, смеясь, рассказал нам несколько анекдотов.
Когда мы встали из-за стола, он подошел ко мне и сказал:
–Мы с мамой хотим кое-что с тобой обсудить, приходи ко мне в комнату попозже.
Когда я вошел в комнату, отец писал, стоя спиной к матери, которая находилась в менее освещенной части комнаты, сидя в кресле, в котором она всегда сидела, когда останавливалась там.
–Сядьте, – сказал он, на мгновение прекратив писать и глядя на меня через белое стекло и зеркала в золотой оправе.
Через несколько минут, аккуратно положив на место бухгалтерскую книгу, в которой он делал записи, он пересел на место ближе к тому, на котором сидел я, и негромко произнес:
–Я хотел, чтобы твоя мама присутствовала при этом разговоре, потому что это серьезный вопрос, по которому у нее такое же мнение, как и у меня.
Он подошел к двери, чтобы открыть ее и выбросить сигару, которую курил, и продолжил в том же духе:
–Вы у нас уже три месяца, и только через два г-н А*** сможет отправиться в путешествие в Европу, и именно с ним вы должны поехать. Эта задержка, в известной степени, ничего не значит, как потому, что нам очень приятно, что после шестилетнего отсутствия Вы будете с нами, за Вами последуют другие, так и потому, что я с удовольствием отмечаю, что и здесь учеба – одно из Ваших любимых удовольствий. Я не могу скрыть от Вас, да и не должен скрывать, что, исходя из Вашего характера и способностей, я питаю большие надежды на то, что Вы блестяще завершите карьеру, которую собираетесь сделать. Вы не сомневаетесь, что семья вскоре будет нуждаться в Вашей поддержке, тем более после смерти Вашего брата.
Затем, сделав паузу, он продолжил:
–В вашем поведении есть нечто, что я должен сказать вам, что это неправильно: вам всего двадцать лет, и в этом возрасте любовь, которую вы неосмотрительно поддерживаете, может сделать иллюзорными все надежды, о которых я только что говорил с вами. Вы любите Марию, и я знаю это уже много дней, что вполне естественно. Мария – почти моя дочь, и мне нечего было бы наблюдать, если бы ваш возраст и положение позволяли нам думать о браке; но этого нет, а Мария очень молода. Это не только те препятствия, которые возникают; есть еще одно, возможно, непреодолимое, и мой долг – сказать вам о нем. Мария может втянуть вас и нас вместе с вами в печальное несчастье, которое ей грозит. Доктор Мейн почти смеет уверять, что она умрет молодой от того же недуга, которому подверглась ее мать: то, что она перенесла вчера, – эпилептический обморок, который, усиливаясь при каждом шаге, закончится эпилепсией самого худшего характера, какой только известен, – так говорит доктор. Ответьте сейчас, хорошенько подумав, на один-единственный вопрос; ответьте на него как разумный человек и джентльмен, каковым вы являетесь; пусть ваш ответ не будет продиктован чуждым вашему характеру превозношением над своим будущим и своим собственным. Вы знаете мнение доктора, мнение, которое заслуживает уважения, потому что его высказывает Мейн; судьба жены Соломона вам известна: если бы мы согласились на это, женились бы вы сегодня же на Марии?
