Kitabı oku: «Керины сказки», sayfa 3
ГРАФСКАЯ РАЗВАЛИНА
После коньяка Водоносов имел благородную привычку выкурить предзасыпную сигару. Поэтому он обернул своё автозагарное тело в халат струйного атласа, закинул в рот сочную виноградину и вышел на террасу. Имперским взглядом он окинул открывшийся пред ним вид: стриженую под гольф лужайку, на которой легко разместилась бы 1-я гвардейская армия генерала Голикова, мраморную беседку с золотым куполом, какие-то иностранные кусты и деревья, скрывающие гаражи, часовню на 90 персон и покерную на 200. Короче говоря, вид был вполне презентабельным для владельца чего-то непонятного со словами «Инвест», «Никель», «Фонд» и «Россия» в названии. Всё это Водоносов изволил называть поместьем, ибо с некоторых пор он являлся дворянином, а именно графом (вообще-то он хотел быть бароном, но на этот титул и приставку «фон» акция не распространялась). Голубокровную тишь нарушали убаюкивающий плеск фонтана да фальшивый храп утомлённой шампанским певицы Женьшень (в досценическом миру – Розенцвайг), доносящийся из спальни. Храп был такой же отвратительный, как и её альбом «Боль», что, впрочем, не мешало ей по выходным храпеть у Водоносова, а раз в год – еще и в обнимку с премией «Муз-ТВ».
Граф выдул сигарную струю в заходящее над поместьем солнце. Коньяк в крови навесил на его глаза слезливый фильтр юношеского романтизму, отчего закат превратился из просто красивого в потрясающий. Водоносова потянуло его запечатлеть. К тому же апельсиновое солнце будто насадилось на далёкие пики кованого забора, что выглядело весьма забавно. Вытянувшись над перилами крановой стрелой, Водоносов получил идеальный ракурс. А противовес не получил, отчего месть обидчивой физики не заставила себя долго ждать. Дворянин атласным штурмовиком спикировал на итальянскую плитку, где застыл в неестественной для графа позе в россыпи осколков противоударного телефонного чехла…
…Водоносов пришёл в себя, когда солнце уже зашло, а к храпу и фонтану прибавились удары мотыльков о фонарный плафон. Граф попробовал подняться, но быстро понял, что он не чувствует тело.
– Очнулся? – Спросил чей-то мужской голос откуда-то сверху.
– Вроде как. – Ответил Водоносов.
«Странно. – Подумал он. – Я же отпустил прислугу и охрану…». Водоносов всегда так делал, когда к нему притаскивалась Женьшень, чтобы не смущать даму (разумеется, из журнала «СтарХит» об их флирте знали все, но у дворян так заведено просто).
– Вы… вы мне не поможете?
– Я не могу. – Грустно ответил голос. – Я держу террасу.
Водоносов повернул глазные яблоки в сторону голоса. С ним определённо беседовал мраморный атлант, придерживающий руками балкон.
– Чувствуете боль? – спросил атлант.
– Неа, вообще ничего.
– Это плохо. Позвоночник, видать, сломан.
– Ты чо, доктор?
– Нет, но про спину всё знаю. Профессиональное. Вам срочно нужно в больницу.
– О, спасибо, кэп. Только я даже пальцем пошевелить не могу, чтоб «скорую» вызвать. И в доме никого, как назло. Только Розенцвайг, но её после трёх «Моётов» и канонадой не поднимешь…
Водоносов несколько минут молча смотрел в звёздное небо.
– Я не должен быть здесь. – Грустно произнёс он.
– Где? – Спросил атлант.
– Тут, внизу. Я должен спать наверху, на водяном матрасе, толкать в бок Женьшень, чтобы она не храпела… Это несправедливо.
– Я тоже не должен быть здесь. – Вздохнул атлант. – В 60-х, когда я был скульптурой пионера-горниста в детском лагере, я мечтал быть памятником Гагарину. На какой-нибудь площади. А вокруг скамейки и дорожки, посыпанные красным песком. Чтобы подо мной встречались всякие там влюблённые. А на День космонавтики чтоб венки. И я такой на всех открытках. Типа достопримечательность… А в итоге я здесь, держу твой балкон. Зато голуби не гадят. Правда, в подмышке ласточкино гнездо, трындец щекотно, но, знаешь, птенчики такие няшные, что…
– Что за хрень ты несёшь?! – Огрызнулся возлежащий граф.
– А? Почему хрень-то? Может, твоё падение – это знак?
– Да? И какой же? Не фотографировать закат?
– Нет. Посмотреть на всё… ну, знаешь – снизу. Когда ты там, наверху, ты же не видишь меня. Ты думаешь, что ты на вершине только благодаря себе. А на самом деле, ты не падаешь, потому что снизу твой балкон поддерживаю невидимый я. Но я есть. Как тебе такая версия?
– Если честно – идиотская. Хотя бы потому, что я всё-таки упал.
– Из-за того, что ты нажрался. Здесь, видимо, второй знак, про алкоголь и искусство экстремальной фотографии, но я вернусь к первому. Скорее всего, это намёк на то, чтобы ты узнал и оценил тех, кто ниже тебя.
– Но я и так всех знаю!
– Да? И как зовут твоего охранника? Который дежурит под балконом?
– Щас… Там что-то с крупой? Гречко. Нет. Погоди. Манкин? Нет… Как же его, мать…
– Горохов. Ты знал, что он пишет песни? Про охрану? Они дерьмовые, но лучше, чем треки из альбома «Боль».
– Да плевать. Я не понимаю, к чему ты ведёшь.
– К тому, что внизу тоже есть жизнь. Которая тебя поддерживает. И которая может прийти на помощь, когда ты упал. Или предупредить падение.
– Ну ок. Вот я упал. И где она, помощь? Ты вцепился в террасу и явно мне не поможешь.
– Я могу помочь косвенно. А ты мне поможешь?
– Это каким образом?
– Я уже не тот. Пожалуйста, поставь рядом со мной ещё одного атланта? А лучше кариатиду. Азиаточку.
– Хорошо, поставлю! Сисястую, как Розенцвайг!
– Лучше рукастую. Держать мир вдвоём легче и веселее…
– Ладно, ладно! Будет мраморная китаянка-бодибилдер, обещаю! Ты будешь помогать или нет?
– Конечно буду. Фроленкооооооов! – Громко воззвал атлант.
– Кто это?
– Твой лужайковый гном.
– Кто?!
– Сейчас увидишь. Фроленкооооооов!
На зов атланта из иностранных кустов вылезла керамическая голова садового гнома.
– Ну чего ты разорался, подставка сраная?! – Заворчал гном. – Ты на часы смотрел?!
– Фроленков, подойди, пожалуйста. Тут человеку помощь нужна. Надо завести его в Склиф или Бурденко.
Гном не спеша подошел к Водоносову, сильно хромая на правую ногу.
– Кому помогать?! – Проворчал Фроленков. – ЭТОМУ?! Ну щас!
– Да почему не помочь-то? – спросил атлант.
– Потому что его Власов мне на ногу наехал!
– Я не знаю никакого Власова! – запротестовал Водоносов.
– Это водила твой, идиот! Ты не знаешь, как его зовут? – Изумился гном.
– Я… не то чтобы… – Промямлил граф. – Я всегда зову его «Ты». «Эй, ты». Я даже не знал, что у него есть фамилия!
– Я не буду помогать этому мудаку. – Отсёк Фроленков и захромал обратно в куст.
– Постой! Подожди! – Взмолился Водоносов. – Я… Я извиняюсь. За Власова, твою ногу и всё такое. Искренне. Я распоряжусь, чтобы тебе сделали новую ногу.
Фроленков остановился, почесал глянцевую бороду:
– И запрети Радимову на меня ссать!
– Ааааа…?
– Это твой садовник! Господи, что ты за мудило?!
– Хорошо-хорошо, он не будет на тебя… Ты поможешь?
– Ладно. – Согласился Фроленков и, засунув пальцы в рот, заливисто свистнул, аж до трещины на щеке. Через секунду он уже ходил взад-вперёд перед строем лужайковых гномов, по-прорабьи сложив руки за спину, и раздавал приказы:
– Значит так, мужики. Работаем в темпе, времени нет. Лиховцев и Путило!
– Што.
– Срываете с изгороди весь плющ и плетёте упряжку. Дружников идёт к бассейну и приносит с шезлонгов подушки, чтобы в процессе транспортировки не травмировать травмированного.
– Босс, «травмировать травмированного», – это тавтология.
– Ой, правда, извини, пожалуйста, дружище. БЕГОМ ПРИНЁС ПОДУШКИ СЮДА, ГОВНО КИТАЙСКОЕ!!!!
– Слушай, Фроленков. – Поинтересовался атлант. – А кого ты запрягать-то собрался?
– А у меня что, выбор есть? – огрызнулся гном и крикнул. – Афиногенов!! Гунько!! Кис-кис-кис сюда бегом!
Водоносов услышал, как что-то с треском оторвалось от крыльца. Это крылечные львы, по-кошачьи потянувшись, спрыгнули с постаментов и подошли к гному.
– Это ты на нас, что ли, намекаешь, дрыщара бородатый? – Грозно спросил лев Афиногенов. – Мы тебе чо, лошади?!
– И не будем мы помогать! – Вторил собрату лев Гунько, кивнув гривой в сторону Водоносова. – Этот козёл мне давеча бутылку об башку разнёс! Запросто так, кстати! Я его ваще не трогал!
– Блин… Ну простите, пацаны. – Попросил Водоносов. – Была сделка на два ярда, я ощутил эмоциональный прилив… Если что-то нужно, я обещаю…
– Бетонный мячик. – Проурчал Афиногенов. – Каждому!
– И крылья! – Добавил Гунько.
– На хрена нам крылья, дегенерат? – Обалдел Афиногенов. – Это же пошлятина несусветная!!
– А ты не мог бы сейчас обойтись без слова «дегенерат» и других оскорблений? – Хмуро вопросил Гунько.
– Нет, потому что ты дегенерат и есть!
– Ах так, значит. Лаааадно… Нна, получай! На, На!
– Ты дурачок что ль по глазам МРРРРААААУУУУУУ!!!!
Вмиг два льва превратились в клокочущий клубок крошащегося бетона, который норовил превратить дворянское тело в блин.
– А ну харэ драться, дебилы! – Проорал Фроленков, и львы расцепились, тяжело дыша. – Ненавижу субподрядчиков! Короче! Каждому по бетонному мячу, окей?
– Окей. – Промурлыкал Афиногенов, а Гунько молча кивнул. – Только на спинах мы его не потащим, даже за гранитный бантик!
– Да господи ж ты боже мой! – Воскликнул Фроленков. – Где я вам карету-то… Хорошо, щас. Кудрявцева!!!
– И не подумаю! – Отозвалась беседка. – Пусть этот твой больной сначала…
– Да понял я, понял! – Вскричал Водоносов. – Извини, что заблевал тебе скамейку!
– И перила!
– И за перила тоже прости!
– Тогда мир. Тащите его в меня!
…Через полчаса Фроленков уже натягивал вожжи на паре львов, запряженных в беседку со стонущим графом внутри.
– Нннно пошлииии! – Завопил гном львам.
– А ты не мог бы без этого пасторального «нннооо»? – Попросил оглянувшийся лев Гунько.
– Ну я не знаю команд для запряженных львов. Вперёд, вольные хищники саванн! Так нормально, придурок?
– Такое допустимо, да. – Ответил Гунько, а Афиногенов одобрительно кивнул. Львы встали на дыбы и рванули вперёд, срывая когтями комья земли и дорогущего дёрна. Беседка взвизгнула от рывка, встала на ребро и заскрежетала следом, утягиваемая каменными хищниками. Кованную ограду львы даже не заметили, и «карета» понеслась по шоссе в сторону московских огней.
…Под громкое «И-хааааааа!» обезумевшего от драйва гнома Афиногенов и Гунько мчались по московским улицам, разбрасывая в стороны куски плитки и асфальта. И никто, гуляющий или дежурящий по Москве в этот поздний час, совершенно не удивлялся увиденному. Не стреляют во все стороны, и хорошо. А плитка и асфальт… Так всё равно назавтра переложат по-новому. Фроленков остановился лишь раз – посреди Тверской.
– Сергеич! Доброй ночи! – Окликнул он памятник Пушкину. – Не подскажешь, как до «Склифа» допереть?
– Отчего ж нет? – Прогрохотал поэт. – Скачи по Садовому до Сухаревской площади!
– Спасибо, земляк!
– Поэмку не хотите новую послушать? Постапокалиптичненькую? «Когда дождём размыло Русь…»
– Прости, Сергеич, надо когти рвать – у нас тут тяжёлый!
…Последним снесённым в эту ночь забором была старая ограда НИИ Склифосовского. Осаженные Фроленковым львы круто развернули беседку, отчего бюст профессора обдало асфальтовой крошкой. Голова проснулась и с ненавистью, на которую способны только гениальные доктора, посмотрела на каменный «экипаж».
– Вы што себе позволяете, сволочи?!
– Николай Василич! – Раболепно затараторил гном. – Тут дело, не требующее отлагательств!
– Убирайтесь к чертям собачьим!
– Но, профессор, тут пациент с расчавканным позвоночником…
– Что? – Ненависть к людям сменилась на детскую заинтересованность. – Он чувствует члены? Боль?
– Вообще ни хрена! – завопил Водоносов из недр беседки.
– Чудно! Бегом в третье строение по левую от меня сторону! Профессор Ципаревич ещё не уходил!
– А он трезвый?
– Надеюсь, что нет!
…Ципаревич был почти богом. Он сражался с дворянской хворью как лев, так что Афиногенов с Гунько приняли его в свой прайд. Водоносов прекрасно чувствовал себя до пояса. Но ноги… Здесь профессор оказался бессилен. Поэтому через два месяца жизнь графа изменилась. Поместье и авто оборудовали пандусами, по которым Водоносов лихо гонял на электроколяске. Теперь он каждое утро выезжал из спальни, откуда давно выветрился запах женьшеня. Спускался по пандусу вниз, выезжал на крыльцо, охраняемое львами с бетонными мячами под лапами. Проезжал под террасой, поддерживаемой атлантом и кариатидой, напоминающей Люси Лю с бицепсами молодого Шварцнеггера. Здоровался с садовником, въезжал в переоборудованный «Крайслер», который медленно, чтобы не повредить садового гнома, выдвигался на шоссе через новенькие ворота и нёс босса на работу в сторону стеклянных пиков «Москва-Сити».
Однажды, выехав на коляске из лифта на 80-м этаже, Водоносов чуть не столкнулся с уборщицей Тырдыевой, трущей пол его приёмной. Тырдыева испуганно вытянулась в сухую тонкую струнку, почти спрятавшись за модную швабру. Водоносов кивнул ей и проехал дальше, как вдруг остановился, а затем дал заднюю. Проезжая мимо уборщицы, глядя на неё с нового для себя ракурса, он заметил, что её рука мелко самопроизвольно трясётся.
– Что у вас с рукой, Тырдыева? – Поинтересовался граф.
– Ничего. – Пролепетала та, спрятав руку за спину.
– Я же видел, что она дрожит.
– Это мне совершенно не мешает, вы не подумайте… – Испуганно проговорила женщина.
– Я не к этому клоню. Когда это началось?
– Недели две назад…
– Это же ненормально, понимаете? Вам надо в больницу. Знаю я одного прекрасного доктора, он, я думаю, как раз уже накатил.
– Нет-нет, не надо!
– Не волнуйтесь, я засчитаю вам рабочий день. Переоденьтесь и спускайтесь на парковку – Власов отвезёт вас в «Склиф», я распоряжусь.
– Но если меня положат? Кто будет смотреть за детьми?
– Вожатые в детском лагере. Я всё оплачу, не переживайте. Идите и ни о чём не беспокойтесь.
Власов направил коляску к дверям своего кабинета, оставив Тырдыеву гадать, спит она или умерла.
– Шеф? – Окликнула она его.
– Да?
– Не верьте Сысоеву.
– В смысле?!
– Он вас обманывает. Он кинет вас при первой возможности. У него уже есть план. Он его в туалете озвучил, когда по телефону разговаривал.
– Сысоев – партнёр, проверенный службой безопасности, и как вы, уборщица, вообще это можете…
– Это здесь я уборщица. – Ответила Тырдыева, опустив взгляд в начищенный до блеска пол. – А в Худжанде я почти дописала диссертацию по физиогномике… Если б не восьмой ребёнок… К тому же…
Женщина достала из кармана халата смятую визитку Водоносова и продолжила:
– …к тому же странно, что партнёр выкидывает вашу визитку в урну, ещё даже не выйдя из офиса…
Водоносов пристально посмотрел на женщину. Снизу вверх.
– Спасибо, Кариатида.
– Я Фатима. – Улыбнулась уборщица.
– Да-да, я знаю. – Ответил он. И добавил:
– Простите.
ЛЮБОВЬ ЗЛА
Вообще-то Гаврилов не любил шашлыки. После них наступал трудный понедельник. Даже если шашлыки были в пятницу. Но пропускать их он не имел права. Раз зовут – надо идти. К шашлыкам у Гаврилова была генетическая предрасположенность. Как любого русского человека, его тянуло в лес, чтобы веселой компанией проткнуть острой сталью чьё-нибудь мясо. Так его предки поступали с медведями, французами и немцами. А когда все они закончились, их просто заменили кусками маринованной свинины. Не забывать же традицию. Неправильно это, не по-нашему.
Вот и в эту пятницу Гаврилов получил официальное уведомление от одной из ведущих Весёлых Компаний в виде смс «Ну чо?». Гаврилов обреченно вздохнул (в воскресенье он хотел помыться), надел всё спортивное и направился в ближайший лес.
– Здарова, Гавр! – поприветствовала его Весёлая Компания, и наступило воскресенье. Гаврилов убрал с лица ошмёток гитары, выгнал с тела муравьёв и поднялся, цепляясь бровями за дерево. Лес был пуст, Гаврилов тоже. Треск ветки под ногой отозвался в голове десятью Хиросимами. Гаврилов переступил через что-то, временно заменяющее соседа Зданюка, и побрёл в сторону дома, молясь об исправности домового лифта.
Когда до манящего своей ровностью асфальта оставались считанные пьяные метры (они чуть длиннее трезвых – раза в четыре), Гаврилов узрел в кустах что-то странное. Вообще шашлычные леса просто-таки кишат странностями. К полудню воскресенья в нём можно найти что угодно – много картона, голубой рояль, ногу Малежика… Для завсегдатая шашлычного леса Гаврилова всё это было унылой обыденностью. А вот серебряный лук, переливающийся в свете солнечного прострела белым огнём, он видел впервые. Подойдя ближе, Гаврилов увидел в траве кожаный колчан с грустящей в нем одинокой золотой стрелой. Сначала Гаврилов обвинил в увиденном продукцию «Красного и Белого», но лук был весьма осязаем, а тетива на нём реалистично дрожала в такт похмельным фалангам. Как любой нормальный человек, нашедший что-то потенциально летальное, Гаврилов тут же решил это опробовать, презрев последствия и технику безопасности. По-детски высунув язык, он натянул тетиву и пальнул в лес. Стрела пролетела аж полтора трезвых метра и вонзилась в ближайшую неказистую ёлку. То есть не вонзилась, а… Красный глаз Гаврилова был сегодня совершенно несоколин. Вероятно, поэтому ему показалось, что она будто растворилась в кривом стволе, отчего по иглам вроде как пробежали золотые искры.
– Эй! Мужик! – Окликнул Гаврилова кто-то.
Как любой нормальный человек, нашедший что-то не своё, Гаврилов первым делом спрятал лук за спину и только потом медленно обернулся.
– Да-да?
Перед ним стоял кудрявый пузан лет сорока, на котором из одежды были лишь мурашки невероятного волнения.
– Мужик! Ты тут лук не находил? Серебристый такой? Инвентарный номер 67214?
– Нет. Совершенно никакого лука не видел.
– А вот это что? Выглядывает у тебя из-за спины? Очень напоминает серебряный лук!
– А-а-а-а-а-а, ЭТОТ лук? Этот я нашёл, да. Как раз нёс его, чтобы отдать… ну, кому следует.
– Мне! Мне следует! – Радостно завопил лесной нудист и ловко выхватил лук из ослабленных воскресеньем рук Гаврилова. – Вот! Вот же номер! 67214! Мой! Ну Слава Бо… А стрелу? Стрелу ты не видел?
– Никогда.
– Она золотая такая! Лежала в колчане, который висит у тебя на плече?
– А это колчан? Я думал, барсетка какая новомодная.
– Ты же не выстрелил стрелой из лука?
– Конечно нет. Что я – совсем что ль.
– Это хорошо. Очень хорошо.
– А… Если бы, ПРЕДПОЛОЖИМ, я из него жахнул, то что?
Пузан нервно хихикнул и хотел что-то ответить, но осёкся, уставившись на раненую Гавриловым ель. И хихикнул ещё раз, нервнее предыдущего.
– Господи. Ты что, в ёлку выстрелил?!
– Это не я.
– Мужик, ты… Это же не для ёлок стрела, это… Ой-ё-ёёёёёёй…
– Да чо ой-ёй-ёй-то, гражданин?
– Я тебе не завидую. – Честно ответил кудрявый. – Ой, писанины-то будет…
Пузан о чём-то задумался и медленно растворился в воздухе. Гаврилов списал произошедшее на ветер с химкомбината и продолжил тернистый путь домой. Где, свернувшись вокруг торчащей диванной пружины, оздоровительно проспал до понедельника.
Он не знал, что в это время где-то высоко сверху купидон Шепелев написал сухой отчёт, витиеватую объяснительную и до утра корыстно пьянствовал с зав стреловым складом, чтобы списать утерянную стрелу как пристрелочную.
С утра Гаврилов выпил три чашки бодрящей воды, умылся холодным кофе и с ненавистью устремился в пасть рабочего дня. Выйдя из подъезда, он сразу почувствовал что-то не то. В привычной картинке перед глазами явно было что-то лишнее.
Определённо, это была ёлка. И не просто ёлка, а ёлка из леса, в которую Гаврилов попал накануне. Он её сразу узнал – такое страходерево еще поискать: жиденькие иглы, верхушка набок, ствол как змеевик. И ещё какие-то аляповатые шишки, комично торчащие во все стороны. В ней бы не поселилась ни одна приличная белка. Откуда она тут взялась, Гаврилов не имел ни малейшего понятия. Ёлка помахала ему корявой лапой. Списав всё на ретроградный Меркурий, Гаврилов ушёл на работу, чтобы втихаря порыбачить онлайн.
Вечером, возвращаясь с полным садком цифровых карасей, Гаврилов вновь обнаружил ёлку у подъезда. Взмах её лапы был объяснён распоясавшимися магнитными бурями. Гаврилов уснул навстречу вторнику.
Ёлка и не думала стоять смирно, как это положено всем адекватным деревьям. Каждое утро и каждый вечер она приветственно махала Гаврилову лапой, и у того в конце концов закончились логические объяснения. Кроме одного.
Гаврилов нравился ёлке.
Это ему даже льстило. Гаврилов не нравился никому, кроме матери и соседа Зданюка (что магическим образом совпадало с авансом Гаврилова). С другой стороны, Гаврилов немного не так представлял себе почитающий его объект. Это было нечто, напоминающее молодую Кэтрин Зету Джонс с грудью Сельмы Хайек и кулинарными способностями Валюхи из «Сватов». Пародия на лесную красавицу всеми этими качествами, увы, не обладала. С третьей же стороны Гаврилов был реалистом. Он понимал, что выбирать ему не суждено. А если выберут его, то скорее всего это произойдёт либо в измененном сознании, либо под девизом «Мне уже пятьдесят семь, а я до сих пор одна». Гаврилов твёрдо решил быть галантным, хотя бы из чувства благодарности. Однажды вечером он помахал ёлке в ответ.
И тут произошло действительно странное. Откуда ни возьмись появились бабочки. Очень много больших, красивых бабочек. Разноцветным вихрем они носились вокруг нескладного ёлочного ствола, яркими крылышками едва касаясь коры и иголок. Гаврилов всё свалил на провал программы районной дезинсекции и ушёл домой.
А утром ёлки уже не было. Лишь дыра в земле. «Ясно. – Подумал взгрустнувший Гаврилов. – И эта туда же. Мне верна лишь Кэтрин-Сельма. Да ведь, Кэтрин?»
«Конечно, милый!»
«Спасибо, Кэтрин!»
Вынырнув из метро где-то уже не в Москве, унылый Гаврилов прошёл 17 кварталов и наконец приблизился к дому под снос, в котором был его офис с табличкой «Полиграфия, диджитал, всё для огорода». Окна офиса не было видно.
Его закрывала ёлка.
Как она узнала, где он работает, как переместилась из Одинцово в Бибирево, Гаврилов не смог объяснить никаким Меркурием. Но зато он понял, зачем. Чтобы видеть его подольше, через окно. Вывод напрашивался сам собой.
Ёлка в него втюрилась.
Это было хоть и приятно, но уже слишком. Теребя вельвет куртки, Гаврилов подошёл к дереву.
– Привет.
Бабочки покрыли Гаврилова с ног до головы.
– Слууууушай. Мне, правда, очень нравится, что мы с тобой… это… ну дружим вроде… Но…
– Девочки, идите сюда! Тут наш Гаврила с ёлкой балакает! – Заорала Большакова, незаконно курящая в открытое окно. – Гаврилов! Как подружку зовут?
Из окна вылетел девичий смех. Гаврилов смутился.
– Ничего я не балакаю… – Буркнул он, отойдя от ёлки. – Тоже мне выдумали. Какая она мне подруга?! Это ж… это ж обычное тупое дерево!
Бабочки исчезли. Покрасневший Гаврилов юркнул в здание и поднялся на второй этаж. Мельком глянул в окно – ёлки не было.
Не оказалось её и вечером у подъезда дома. И наутро тоже. И на следующий день. И на следующий. И всю неделю. И вторую. И третью…
…Сначала Гаврилов пытался делать вид, что с ним ничего такого не происходило. Это хорошо сработало бы, если бы рядом с ним кто-то был. Но никого подле Гаврилова не находилось, а пытаться делать вид перед собой оказалось намного труднее. Весёлые компании перестали веселить. Верная Кэтрин, даже раздевшись до Сельмы, перестала выжигать одиночество. И, хоть Гаврилов продолжал давать кассирам без сдачи и придерживать дверь для мамаш с колясками, он всё равно чувствовал себя свиньёй. Одинокой, никому не нужной свиньёй.
…Однажды утром Гаврилов не пошёл на работу. Вместо этого направился в шашлычный лес. Но не по зову Весёлой компании. Гаврилов твёрдо решил найти и вернуть свою ель.
…Он прошёл такое расстояние, которому бы позавидовал сам Толкиен со своим потухшим Фродо Бэггинсом. Шашлычный лес оказался очень большим и полным опасностей. Гаврилов чуть не сорвался с Картонных гор, еле спасся от хищного голубого рояля на Радужных Болотах и почти умер, подцепив лихорадку Малежика. Но всё тщетно – его ёлки нигде не было. В конце концов Гаврилов заблудился и просто пошёл, куда глаза глядят, положившись на судьбу и спасательные службы МЧС России. И ближе к вечеру, усталый и отчаявшийся, он увидел её.
Вернее, её тень. Гаврилов еле её узнал.
Опавшие иглы желтели у основания похудевшего ствола, липкого от накатившей еловой смолы. Тонкие лысые ветви безвольно повисли, не в силах больше удерживать почерневшие грозди шишек. Ёлка молча высыхала, вырвав корни из кормящей земли. На глазах Гаврилова происходило медленное ёлочное самоубийство. Он медленно подкрался к умирающей.
– Эй… Эээээй… Привет.
Ёлка не шелохнулась. Гаврилов осторожно дотронулся до её лапки, провел ладонью по огрубевшей коре ствола.
– Ты… ты прости меня, ладно? Втрескалась в мудака… Ты не тупое дерево. Да-да, я так сказал. Но я так не считаю. Я тебя подвёл. Но я не хочу этим сказать, что я тебя недостоин, найди другого, бла-бла-бла. Я достоин. Я обещаю перестать быть мудаком. Я обещаю говорить с тобой. Слушать тебя и слышать тебя. Никого, кроме тебя. А ты обещай не умирать. Ладно? Ладно? Я, я принесу тебе воды. Выпей, так легче, по себе знаю. Я сейчас. Я сейчас.
Я где-то видел ведро. Оно дырявое, но я рукой дырку закрою и принесу…
Что-то зашуршало на гавриловском плече. Он обернулся. Это была бабочка. Вторая запорхала над его головой. К ней присоединилась третья. Корни дерева один за другим углубились в землю. Из голых ветвей показались салатовые кончики молодых иголок. Ель поверила. Гаврилов обнял её. Она затряслась. Как и Гаврилов.
…Утром Гаврилов открыл дверь подъезда, скрестив пальцы и прошептав «пожалуйста». Ёлка приветственно помахала изумрудной лапой. Гаврилов стал самым счастливым человеком Северного Полушария. Кэтрин Зета молча собрала вещи и съехала к соседу Зданюку.
Взаимное человеко-еловое приветствие продолжалось еще пару-тройку месяцев. Ничто не предвещало беды. Но потом запахло горячим асфальтом.
Гаврилов учуял его ещё в постели. Он не придал этому значения и после утреннего моциону как обычно спустился по лестнице, заранее растопырив пальцы для «помахать». Открыл дверь и… упёрся в забор. За которым кипела работа.
Уютно-заброшенный пустырь закатывали в асфальт. Грязно-жёлтый бульдозер, ощерившийся ковшом, надвигался на ёлку. На его ёлку.
– Э! – Завопил Гаврилов. – Что здесь происходит?!
– Нацпроект! – Гордо ответствовал выросший из свежего асфальта человек в белой каске и зубах.
– Какой нацпроект?!
– Здесь будет торговый центр. Самый большой в Африке.
– Но здесь же не Африка?!
– В этом и изюминка, скажи? – Подмигнул человек в каске и обратился к усатому бульдозеристу. – Вали её, Геша! Хули ты медлишь?
Усатый надавил на педаль. Гаврилов перескочил через забор и метнулся наперерез бульдозеру.
– А ну стоять! – Заорал Гаврилов. – Вон за домом детская площадка! Стройте там свой ТэЦэ, всё равно кроме алкотни на карусельках никто не катается!
Усатый остановил бульдозер и вопросительно посмотрел на Белую Каску.
– На детской площадке нельзя. Там будет дорожная развязка и мирные склады боеприпасов. – Наставительно пропел белозубый.
– Да пофигу мне, что будет и там и здесь! Ёлку валить не дам! Она моя!
– А-а-а-а, понял. – Прищурился человек-каска. – Ты из «этих».
– Каких «этих»?!
– Которые фингалы на себя собирают для «Эха Москвы». Типа активист, да? Говоришь, твоя ёлка? Так мы тебе её ща и отдадим. Вперёд, Геша! Шнеля, шнеля!
Гаврилов прижался к ёлке и отступать не намеревался. Геша кашлянул дымом и продолжил задавать Каске немые вопросы.
– Лаааадно. – Произнёс Каска и свистнул. Рядом с Гавриловым материализовались двое в черных комбинезонах:
– Слышь, покиньте территорию.
– Нет! – Твёрдо ответствовал Гаврилов. Комбинезоны обрадованно размахнулись. Гаврилов зажмурился, мысленно прикидывая размер будущего кредита на реанимацию и длительное восстановление. Что-то подняло Гаврилова в воздух. Но это были не комбинезоны. Раскрыв беззубые ММАшные рты, они наблюдали, как еловые лапы вытянулись, окутали Гаврилова, превратив его в кокон, и оторвали от земли. Ель встала на вырвавшиеся из земли корни и, вооруженная Гавриловым, галопом унеслась в лес. Белая Каска списал увиденное на угарный газ из Гешиного бульдозера, и все ушли пить и воровать щебень.
…Гаврилов нёсся в объятиях ели несколько часов. Иглы кокона не кололи его – у любящих ёлок есть такая особенность: превращать острое в мягкое, чтобы не навредить любимому. Ель остановилась только к полуночи. Вросла корнями в землю, медленно раскрыла лапы, заботливо поставила Гаврилова на планету. От безумной гонки по чаще гавриловский мозжечок отказывался нормально работать. Гаврилова повело, он ухватился руками за что-то очень густое и неимоверно колючее. Это были ветви ели. Огромной старой ели, своими мохнатыми лапами словно поддерживающими ночное небо. Под такой елью маньячный Мороз когда-то превращал красную девицу в синюю, а усталый от битвы витязь пересчитывал тушки печенегов. Короче, сказочная была ель. Старуха нависла над Говриловым, будто изучала его. Гавриловская же ёлка молча росла рядом.
«Охренеть. – Догадался Гаврилов. – Она меня с мамой знакомит!!!».
– Доброй ночи… Ель. – Выдавил Гаврилов.
И мать с дочкой зашумели. Гаврилов не знал елового языка. Но сквозь шорох старых ветвей он вроде как разобрал «Ты в своём уме?!», «Какой-то жулик!» и «Позор, хорошо, отец не дожил, спасибо грозе». Тонкие молодые лапы в ответ верещали что-то вроде «люблю» и «21й век на дворе». Постепенно дочь прекратила огрызаться, и семейная разборка превратилась в долгий материнский монолог, полный угроз и театральных истерик. «Лес не поймёт…», «все ели как ели», «приличия», «бери пример с сестры»… Деревья вокруг зашумели. Гаврилову показалось, что он услышал смешки и перешептывания. По лесу мерзкими змеями расползался слух. И Гаврилова это ужасно взбесило.
– Замолчите!!! – Проорал он.
Лес заткнулся.
– Вы все такие правильные, да?! Растёте тут на умняке, белками обосранные! Что с вами не так?! Какое вы имеете право издеваться над ней?! – Гаврилов указал на свою ёлку. – Она… Вы знаете, что она спасла мне жизнь? Она совершила подвиг! Кто из вас хотя бы раз совершил подвиг? Ради другого? Совершенно другого и даже чужого? Не прося за это ничего? А? Ну так и стойте молча, херачьте свой фотосинтез! А кто ещё чо про неё вякнет – так я одолжу у Зданюка бензопилу! В момент в гарнитур превращу! Это всем понятно?
Лес продолжал затыкаться.
– Пойдём, солнце. – Гаврилов нежно взял ёлочную дочь за лапу. – Найдём нормальный лес или парк, будем махать друг другу сколько влезет.
Ёлка высунула корни и двинулась с любимым лапа об руку. Сзади послышался грохот. Гаврилов обернулся: старая ель вырвала несколько здоровенных корней вместе с камнями и комьями черной земли, обнажив несколько старых сундуков, обитых коваными скобами с ржавыми навесными замками. Это было приданое.
