Kitabı oku: «Кубок орла», sayfa 19

Глава 11
Страшная встреча

Узнав, что губернатор вызвал для облавы полк солдат, Фома отдал приказ станичникам идти к Жигулям, а сам с двумя десятками споручников задержался на день в скиту, куда прибыли для переговоров гонцы от запорожцев.

Не успели главные силы вольницы отойти и полсотни верст, как к атаману явился сторожевой казак с донесением:

– По Волге плывет купеческий караван.

Соблазн был слишком велик, чтобы не поддаться ему.

– А, была не была! – решил Памфильев. – Попытка не пытка.

Как назло всплыла луна. Утесы, мрачные и громоздкие днем, заголубели, стали легче, прозрачнее. В камышах поквакивали, словно зевали, лягушки. Кроме этого сонного кваканья, не слышно было ни звука. Ни шороха, ни движения. Покой. Из-за куста высунулась на миг заячья мордочка, – дернулись уши, и заяц, встретившись со страшным человеческим взглядом, пригнулся и сразу, как в сказке, исчез.

Фома добродушно поглядел ему вслед. Далеко-далеко светилась звериная тропка. На краю ее застыла елочка. От теплого ветерка нежные веточки вздрагивали как живые.

Памфильев неслышно подошел к деревцу и опустился на корточки.

Так просидел он долго и не заметил, как вздремнул. Над ним склонилась Даша, что-то зашептала неслышно. Но Фома понял ее. «Отменный садик, Дашуха… Нам он из оконца весь виден. Любо мне тут сидеть и глазеть на него. Отменный садик, Дашуха». Вдруг рядом с Дашей он увидел скуластое лицо, низкий, сдавленный в висках лобик, полные мути глаза. Ему стало не по себе. Он очнулся и, вскочив, быстро зашагал к опушке.

Образ Васьки уже не оставлял его.

После ухода из Безобразовки Фома много и с горечью думал о сыне, разыскивая его, хотел увезти к матери на Дон. Но когда Купель рассказал о предавшем его фабричном ученике, атаман почувствовал, что речь идет о его сыне. И сразу Васька стал ему враждебным, чужим.

Позабыв осторожность, Фома напрямик ломился через чащу к берегу. Трещал хворост под ногами, из раскуренной трубки сыпались искры.

– Почему тот иуда должен быть моим Васькой? – вслух выкрикивал он. – Откудова думки такие берутся? Ну, ликом схож, ну, Васькой зовут… Эка примета какая!

Кто-то грубо схватил его за плечо:

– Обалдел, что ли, атаман, что страх потерял?

Фома пришел в себя и смущенно остановился.

На повороте Волги зажглись огоньки. Послышались всплески, тихий говор, приглушенные оклики. Точно в ответ, в лесу всплакнула сова. Тотчас же к утесам заскользили длинные тени. Вскипели камыши. Дерзостней и сердитей заквакали взбудораженные лягушки.

С противоположного берега уже отчетливо доносились голоса бурлаков:

– Под та-бак!

– Ка-мы-ши-и!

– К се-рому камню дер-жи-и!

Передовое суденышко плыло перед самым утесом.

На борту стояли дозорные, из люков выглядывали фузейные дула. Доверенный шелковой фабрики Васька Памфильев тоже не спал. Губернатор «уважения для к Апраксину, Шафирову и Толстому» приставил к каравану отряд хорошо вооруженных солдат. Васька был убежден, что станичники устрашатся и не рискнут напасть, но к борьбе на всякий случай приготовился.

Плач совы повторился. Приглушая его, загремели выстрелы.

– Разбойные! – надрывно крикнул один из дозорных.

– Разбойные! – весело, точно встретив старых друзей, ухнули бурлаки.

Васька решил не принимать боя, а, отстреливаясь, пробиваться вперед. Но бурлаки сразу, как по уговору, посбросали с плеч лямки. Судно Памфильева задержалось ненадолго и нехотя пошло вспять. Фома пронзительно свистнул. В ту же минуту грохнула спрятанная в шалашике пушка. С вершины утеса посыпались тяжелые камни.

Все это произошло так стремительно и создало такой шум и треск, что казалось, будто на караван обрушилась целая орда. Никто в караване теперь не сомневался в словах губернатора, предупреждавшего о «несметных полчищах станичников». Выстрелы, свист, улюлюканье, хохот гремели со всех сторон. Время от времени, повторяемое тысячекратным эхом, прокатывалось «ура», рвавшееся из грудей трех ватажников, нарочито расставленных для этого в подходящих местах.

Васька понял, что гибель неизбежна, и, проклиная все на свете, сдался.

Ватажники трудились до рассвета, разгружая суда. Связанных по рукам и ногам пленников уволокли в глубину леса.

Последним взяли Ваську. Он сидел безучастно на сундучке, в котором хранилось его добро, и не заметил, как подошли к нему.

– Будет прохлаждаться! Вставай!

Васька зашатался и упал на руки одного из станичников. Лицо у него было желтое, как просыпавшийся из карманов его урюк. Глаза омертвели, руки повисли, бессильные и тяжелые, как ослопья.

– Заробел, сермяга, – не без жалости проговорил ватажник. – И лик словно дыня…

Ваську на руках принесли в ладью. Уже на берегу он ударил себя в грудь и почти с радостью крикнул:

– Вспомнил! Дыня! Был такой в Безобразовке. Митрий Никитич.

Он огляделся по сторонам, как человек, пробудившийся после ужасного сна, и протер глаза. Кругом были станичники, пленные, навьюченные ящиками кони.

– Не отдам! – рванулся он к лошадям. – Господское! Головой с меня взыщут!

Перед ним лицом к лицу стал Купель. Взгляд казака вспыхнул. «Тот иль не тот? – старался угадать он. – Быдто бы тот».

Если бы Васька не произнес имени Дыни, Купель бился бы об заклад с кем угодно, что узнал предателя. Но теперь пришлось крепко поразмыслить. Вспоминая все, что рассказывал Фома про Безобразовку, Купель невольно начинал думать, что Васька и есть тот самый атаманов сынишка, который затерялся во время пожара хоромин. «Но как же сие возможно? – недоумевал Купель. – Не может же статься, что сын атаманов – иуда».

– Идем… – несмело позвал он за собою пленника. – К атаману…

Что-то ударило в сердце Фомы, едва он взглянул на сына:

– Ты… Кто ты?

– Управитель Апраксина.

«Он! – зашатался атаман. – Васька!»

Памфильев лежал связанный в берлоге отца.

Он знал, что судьба его решена, и не просил больше пощады. Но ему не было страшно. Он как будто примирился с судьбой. И если взгляд его загорался иногда безумием, то сидевший рядом Купель напрасно принимал это за ужас перед концом. Пленного бесило другое. Он не мог простить себе, что принял десяток станичников за целую ватагу.

К берлоге, тяжело ступая, подошел атаман.

Купель с болью поглядел на него. «К чему я эдакой пыткой его подарил? – каялся он. – Не краше ли было пырнуть гада ножом и сбросить в Волгу? Тогда бы ничего не знал атаман. А теперь я ему всю жизнь опоганил». Он встал, чтобы уйти, но Фома удержал его:

– Не уходи… Нужен будешь…

Ваську поразил голос отца, страдальческий и беззлобный. Что-то похожее на надежду зашевелилось в его груди.

– Ты предал сего казака? – спросил атаман.

Еще немного, и Васька начал бы клясться, что Купель ошибается. Но, пораздумав, он сообразил, что выгоднее держаться иначе. Голова его беспомощно склонилась. По щекам заструились крупные слезы.

– Я! – крикнул он. – Предал и не чаял, какой грех непрощенный на душу беру. Дитей малым был. Не разумел ничего… Иуда я! Кат! Вечные погибели мне!

– Атаман! – глухо произнес Купель.

Памфильев вздрогнул:

– Не надо… забудь про наши дружбы, Купель. Не твори неправды. Сотвори так, как велит тебе истина. Забудь, что сей каин мой сын… Отрекаюся!

Глаза Фомы холодно поблескивали, но за блеском этим можно было угадать такую печаль, что сердце Купеля размякло: «Не убью души человека, который дороже мне батюшки с матушкой! Не загублю друга верного».

Больше они не обменялись с атаманом ни словом. Сутулясь и едва передвигая ногами, Памфильев поплелся прочь.

Васька что было мочи бежал к городу. Радость нечаянного освобождения была так велика, что он даже не вспоминал о погибшем караване.

Но, очутившись у губернаторского дома, он сразу осел. «Сказать, что их токмо десяток? Заставить погоню наладить или смириться, не губить отца?»

После томительного раздумья он наконец подыскал удобный выход.

– А, да кат с ними со всеми! Пускай не разбойничают, по-Божьи живут! – вслух вырвалось у него. – Погоню учиню, добро выручу, а там видно будет…

Убедившись, что станичников мало, губернатор отрядил в лес солдат с пушками и гранатами.

– Ты поручику поминков сули, – посоветовал он Памфильеву. – Он куда каково злей будет тогда. Из-под земли ворогов твоих раздобудет.

Поручику же шепнул при расставании:

– Ежели товары, даст бог, найдешь, половину требуй себе. За протори. Не мене… А разбойных, как поймаешь, там же с ними кончай… Разумеешь?

Десять дней отряд шарил по трущобам в тщетных розысках. Ватага была уже далеко – в таких глухих дебрях, что самому Ромодановскому было бы не по силам ее догнать.

Глава 12
Жених

Куда подевалась Васькина прыть и радужные надежды на будущее! Все пошло прахом с того дня, как ватага обобрала его. Крадучись, точно вор, подходил он к двору Шафирова; встретившись с «мажордомом», и вовсе растерялся. Раньше, бывало, дворецкий встречал его низким поклоном, как высокого гостя. Теперь же он как бы и не заметил его, а на заискивающий вопрос о здоровье чванно отвернулся.

Не смея присесть, управитель прождал в сенях битых три часа.

Наконец из покоев выплыл сам барон.

– Бог посетил меня! – пал ему в ноги Васька. – Помилуй меня, благодетель!

Устроившись на предупредительно подставленном кресле, Шафиров выслушал печальную повесть. Васька не вставал с колен и усердно бухался лбом об пол. Голос его то достигал крайних верхов, преисполненный благородного гнева, то падал, немощный и жалкий, чтобы тотчас же разлиться неуемным рыданием.

«Тон музыку делает, – твердил он про себя пришедшую на память иноземную поговорку, услышанную когда-то от того же Шафирова. – Я его тоном возьму».

Наконец Васька умолк.

Придраться к нему и возбудить против него дело было нельзя. Сам губернатор подтвердил, что караваны были ограблены разбойными ватагами, а, по свидетельству пленных солдат, подобранных облавой, «управитель сражался со всем достодолжным усердием».

– Что ж! – грузно встал Шафиров и обхватил коротенькими руками свой тучный живот. – Одно могу сказать: сукин ты сын, а мне больше не управитель. Иди отсюдова.

Все тело Памфильева налилось радостью: главная беда миновала, застенка не будет.

Он благодарно припал губами к ноге барона.

– Ну, иди, – уже мягче повторил Петр Павлович. – Там видно будет. При нужде помогу.

Последние слова мгновенно вернули «мажордому» прежнее уважение к опальному управителю. На лице его, только что выражавшем одно лишь презрение, зазмеилась дружественная улыбочка.

Когда грузная фигура вице-канцлера скрылась за дверью, дворецкий повел Памфильева к себе в горницу и за чаркой вина принялся на все лады утешать его.

Прощаясь, «мажордом» вспомнил:

– Тут я как-то на крестинах пировал. Так батюшка в беседе сказал, будто знает тебя. В Суздале-де обзнакомились.

– Тимофей?

– Как будто бы Тимофей… В Тагане служит, у Воскресения-на-Гончарах.

– Радость нечаянная! – перекрестился Васька. – Слава Тебе, Боже, что не до конца оставил меня!

Разыскав домик священника, ютившийся в тихом Гончарном переулке, Памфильев робко постучался в оконце.

Выбежавшая на стук Надюша с криком вернулась в комнаты:

– Васенька жив обернулся!

Поднялся переполох. Все бросились навстречу гостю.

– Жив? – обнял его отец Тимофей. – Ну и слава те господи…

Матушка не верила глазам, охала, крестилась, ощупывала Памфильева и снова крестилась.

Ваську ввели в дом и как родного усадили в красном углу. Хорошенько закусив, он начал прикрашенный всякими небылицами рассказ о своих приключениях.

Отец Тимофей старался верить его словам, но вместо восхищенного удивления, какое испытывали Аграфена Григорьевна и Надюша, против воли начинал ощущать в сердце сомнения и какую-то неприятную тяжесть.

Священник видывал на своем веку много разных людей. К нему на исповедь приходили и работные, и крестьяне, и купчины, и беглые. Не раз глухой ночью пробирались в его маленький домик темные люди. Всем им иерей глядел прямо в глаза, ко всем относился одинаково, без зла и презрения. «Все во гресех зачаты, всем один судия – Господь», – рассуждал он с врожденной мягкостью и усердно «предстательствовал за чад духовных перед Всевышним». А вот Памфильеву, «жительствующему по закону Божьему и государеву», он, как ни корил себя, не мог спокойно, без странного, близкого к омерзению чувства смотреть в глаза.

– Эка невидаль, без казны остался! А в твои годы и вовсе не страшно, – стараясь отогнать от себя неприязнь к гостю, сказал отец Тимофей. – На то и посылает Господь испытание, чтобы могли люди друг другу в беде помогать. – Он улыбнулся обычной своей доброй улыбкой и поглядел на жену: – Я так разумею… Раз Василий Фомич ныне пребывает в печали, то Христос велит нам помочь ему в беде. Подсобить должны мы Василию Фомичу.

Васька гордо вскинул голову:

– В нищих еще я не хаживал! Я к слову сказал…

Но неотступные просьбы всей семьи все же заставили его сдаться:

– Беру до поры до времени. Даст бог, на ноги встану – верну… Хучь и трудно одному на ноги-то встать. Круглый я сирота. Ни родителей, никого. Была надежа семью найти тихую, и ту Бог отнял, лишив достояния.

Все поняли, о чем говорит Памфильев. Покрасневшая Надюша спряталась за спину матери.

– Худо мыслишь о нас, Василий Фомич, – оскорбился священник. – Никогда и никто в моем доме мамоне не поклонялся. Мы Богу служим. Был бы человек пригожий, а до одежки его нам дела нету. А чтобы поверил глаголам моим, я…

– Да ты успокойся! – перебила его матушка. – Нешто Василий Фомич обидеть хотел? Сядь, посиди. А я за кваском схожу.

«Дьявол! – заклокотало в груди Памфильева. – Нарочито с разговору сбила». Ему ни с того ни с сего вспомнился Шафиров. Это было давно, в Санкт-Питербурхе. Жили они тогда в новом дворце Меншикова. Как-то вечером к Петру Павловичу зашла фрейлина царицы, Марья Даниловна. Барон без всяких церемоний облапил ее, но Гамильтон, к ужасу Васьки, закатила Петру Павловичу такую пощечину, что на щеке его обозначился отпечаток всех пяти пальчиков. «Ну, ты!.. Хоть и прикидываешься тихоней, а все знают, что блудней тебя девки нету!» – обозлился Шафиров. Она спокойно ответила на это: «Кто европейское обращение понимает, тому и я книксен¹⁰¹ сделать могу… Встаньте на колени, как подобает царедворцу, со всей галантностью». И Шафиров подчинился – кряхтя, спустился на пол, после чего фрейлина милостиво протянула ему руку для поцелуя.

«Куй железо, пока горячо! – тряхнул головой Памфильев. – Покудова в обиду ударился поп, мы с ним и прикончим». И неожиданно, точь-в-точь как Шафиров, плюхнулся к ногам опешившей Надюши:

– Будь ангелом-хранителем безродного сироты!

Безысходная печаль, слышавшаяся в голосе Васьки, тронула мягкосердечного священника до глубины души.

– Решай… Решай, дочка! – привлек он к себе девушку. – Тебе жить. Решай.

Девушка приникла к его груди.

Священник принял это как знак согласия.

– Ну, мать, снимай образ…

Глава 13
Старые знакомые

Молодые временно оставались жить у Надиных родителей. Отец Тимофей и Аграфена Григорьевна не могли нарадоваться на зятя. Васька нянчился с женой, как с ребенком, а за обедом прямо изводил ее:

– Ну, ягодка, еще ложку хлебни.

– Не могу больше, – счастливо улыбалась молодая.

– Ну за батюшку, ягодка… еще за матушку… Ага…

– Ой, не могу!

Чуть вечер, они запирались в горенке и там, тесно обнявшись, просиживали до глубокой ночи. Родители не смели шевельнуться, чтоб «не спугнуть покой робяток». А к тестю Памфильев относился с такой любовью, что отец Тимофей называл его не иначе как «любезным сынком».

– Бог-то, Аграфена Григорьевна! Внял Бог молениям нашим, послал утешение. Теперь и помирать можно.

– Сподобились, – истово крестилась матушка. – И не чаяли великих сих радостей…

Побездельничав с месяц, Васька начал подумывать о каком-нибудь деле. Он стал наведываться в Китай-город, завел дружбу с прасолами, кое-чем приторговывал. Действовал он осторожно – прежде чем купить что-нибудь для перепродажи, семь раз примеривался и потому никогда в убытке не был.

Домой, однако, он приходил всегда удрученный и робкий.

– Уж не хвораешь ли? – заботливо спрашивали его родные.

– Снова проторговался, – печально опускал Васька голову. – Не везет…

Отец Тимофей только посмеивался:

– Тоже выдумал горе… Теперь не везет – завтра пошлет Господь. То, может, у меня рука тяжелая. Ну-ка, мать, пожалуй со своей руки сынку на разживу.

Так понемногу, то со своей руки, то с матушкиной, то так просто, «как Богу будет угодно», отец Тимофей отдал зятю все свои сбережения, до последнего гроша. Потом незаметно ушли на рынок салоп Аграфены Григорьевны, серебряные чарочки – все, что имело хоть какую-нибудь ценность.

Ни священник, ни матушка не обращали ровно никакого внимания на разорение. А то, что зять просто-напросто их обворовывает, им и в голову не приходило.

– Покудова священствую, с голоду не помрем, – говорил отец Тимофей жене. – А там, бог даст, и Васенька приспособится к делу.

– Полноте, Тимофей Егорьевич! Лишь бы жили они в мире и добре, нам на утешение.

– Ладная ты у меня, Аграфена Григорьевна. Истинно так живешь, как Христос учил мир.

Однажды Памфильев вернулся совершенно подавленный. На тревожные вопросы семейных он долго не отвечал, и только когда заплакала Надюша, сам смахнул слезу.

– Вернее верного дело нашел…

– Чему же кручиниться?

– Заплачешь, коли из-за сотни рублев я, может, всю жизнь должен Надюшу в нищете содержать.

Отец Тимофей задумался. Сто рублев!.. Где их добудешь?

– А ежели к батюшке, отцу Егорию, обратиться? – несмело предложила Аграфена Григорьевна.

– Отродясь у него такой казны не бывало! Давеча токмо я вам говорил, что в его казне сорок семь рублев денег. На пропитание себе оставил. Осенью на покой хочет уйти…

Заметив, как горько вздохнул после этих слов Васька, Надюша внезапно поднялась:

– Я пойду к дедке Егорию!

Старичок священник сдался не сразу. Надюша больше недели на коленях уговаривала его, от всего доверчиво чистого сердца клялась, что скорее сама умрет с голоду, чем оставит его без куска хлеба, и наконец добилась своего. Отец Егорий отдал все, что имел.

Поняв, что ничего больше выжать ему не удастся, Памфильев начал рыскать по городу в поисках доходного дела.

Далеко от дома он, впрочем, не уходил. Еще с первых дней женитьбы он стал относиться к Надюше как к собственной своей вещи. А все, что принадлежало ему, он ревниво охранял от чужого глаза. Никто не смел прикасаться к его добру, будь то деньги, последняя тряпка или человек. Надюша была пригожа, ласкова, здорова, работяща – «значит, – рассуждал он, – се товар, коему цена есть». И потому он трепетал, боясь «утратить товар», как трепетал над каждой своей деньгой.

Если Надюша, провожая его, спрашивала, когда его дожидаться обратно, он и вовсе шалел. Лицом он себя не выдавал – так же нежно, как всегда, целовал жену, почтительно прикладывался к матушкиной руке и ласково обнимал тестя, – но, выйдя за дверь, багровел от ярости. «Не инако ждет кого Надька. По роже вижу! – злобно думал он. – Дай токмо к делу настоящему встать и своим домом обзавестись, я тебе покажу, каков я есть».

Как-то Васька завернул в кружало, стоявшее в Мещанской слободе подле ветхой, готовой развалиться церковки. В кабаке было пусто и полутемно. За прилавком дремал целовальник.

Вдруг что-то екнуло в сердце Памфильева. Он вспомнил, что слишком далеко зашел от дома и уже с полдня не видел жены. Как живой стал перед ним какой-то офицер в щегольском драгунском мундире.

– Не инако к ней пробирался! – крикнул Васька, позабыв, что его могут услышать.

– Чего? – встрепенулся целовальник.

– Да вот… Жду, жду человека, а его все нету.

Целовальник, оказавшийся словоохотливым, подсел к гостю и незаметно рассказал ему со всеми подробностями, когда открыл кружало, сколько приносит оно доходов и какой он выстроил себе дом.

– Да, – завистливо запыхтел Памфильев. – И легкое дело, и ладное.

Хозяин степенно разгладил бородку:

– Уж и легкое! Нет, друже… Дело сие затейливое. Тут, брат, наука целая, как с гостем обращенье держать.

Васька важно надулся:

– Мы обращение не хуже иных которых понимать можем. Сами служивали сидельцем у целовальника. Не слыхивал ли ты про Луку Лукича? Видный был человек. У него я учился.

– Как же-с, как же-с, – сладко зевнул целовальник, пристально вглядываясь в гостя. – Знавал… и про Васю наслышан.

По тому, с каким выражением произнес собеседник: «и про Васю наслышан», Памфильев неожиданно узнал, с кем сидит:

– Свят, свят!.. Никак Лука Лукич?

– Он самый.

Такого несчастья Васька не ожидал. «Не выпустит! Все востребует… И дернуло же меня сболтнуть, кто я ныне и где обретаюсь!»

Целовальник налил по чарочке и поднес гостю:

– Со свиданьицем.

Лука Лукич знал, как действовать. Ни о какой тяжбе он, конечно, не думал: «Себе дороже станет. Где там искать управы на то, что было да быльем поросло? А вот кружало всучу тебе, куманек…»

В последний год, когда во всех трех Мещанских слободах пооткрывались новые кабаки и дело стало приносить убытки, целовальник только и думал о том, как бы сбагрить кому-нибудь свое кружало.

– По обрядке судя, ты, Вася, вроде человеком почтенным стал?

– Хучь покудова и бедным, Лука Лукич, а человеком.

– И дельце завел?

– Покель приглядываюсь.

– Чудак-человек! Зачем приглядываться, когда оно само в руки дается.

– Тоись?

– Тоись… Про кружало я. Задаром отдам, потому как я тебе заместо отца был. И опричь того, я в компанейство вошел. Фабрику открываем.

Хорошенько пораскинув умом, Памфильев решил, что лучше «не дразнить старика» и кончить с ним миром. До хрипоты поторговавшись, они ударили по рукам.