Kitabı oku: «Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона», sayfa 2

Гроций и Ваттель признавали, что международные законы войны всегда будут ущербными. Но несовершенства международного права можно устранить через выбор и действия человека. Это означало, что «легально-политический» аспект метадискурса о войне уступал место научному дискурсу, и самое главное – «гуманитарно-филантропической» системе, основанной на моральной философии чувства [Dobie 2009: 1853]. Это переосмысление сместило цепочку изменений от государств в сторону индивидов. Офицеры-дворяне могли выразить свои нравственные чувства в ситуативных «джентльменских картелях», или соглашениях, содержащих условия передачи и обмена военнопленными, а также лечения раненых и обращения с медиками. Подобные договоры не стали новшеством XVIII века. Однако они становились все более многочисленными, подробными и публичными, по мере того как военные офицеры публиковали свои картели с целью сообщить о своих благих поступках. Картели и их авторы напрямую ссылались на чувство гуманности. Действия на индивидуальном уровне в «гуманитарно-филантропическом» измерении влияли на «легально-политический» аспект. К концу века картели перестали быть ситуативными индивидуальными договоренностями и закрепились в государственной политике, став прообразами таких институтов, как Женевская конвенция и Международный комитет Красного Креста.

Культура нравственного чувства также имела важные последствия для отношений между людьми, служившими вместе в армии. Война была особенной ситуацией, в которой оказывались мужчины и немногочисленные женщины и в которой они развивали отношения с самими собой и друг с другом. Военные и моральные философы верили в природную способность человечества к социальности и формированию отношений. В то время как честь в традиционном понимании вела к социальной конкуренции между дворянами и пренебрежительному отношению к рядовым солдатам, социальность объединяла людей. Humanité, sensibilité и honnêteté объединялись с социальностью и естественным правом, формируя близкие отношения, товарищество, уважение и признание заслуг в разных воинских чинах²³. Считалось, что формирование гуманных социальных связей в армии поддерживает воинскую эффективность, найм и удержание солдат. По мере угасания внутреннего разлада росли esprit de corps («воинская честь») и сплоченность основного состава. Фокус солдат сдвигался в сторону общего esprit de métier(«профессионального духа»), дополненного улучшенной подготовкой и образовательными возможностями. Подобные связи также укрепляли физическое и психологическое здоровье, которое было признано и проанализировано в военной сфере впервые. Развитие внутреннего аспекта – изучения собственного «я», самосознания и чувств по отношению к физической силе – активно проявилось в философии сенсуализма, медицине и литературе XVII века. В то время был опубликован первый современный психологический роман “La Princesse de Clèves” («Принцесса Киевская», 1678), написанный Мари-Мадлен Пиош де Ла Вернь, графиней де Лафайет (1634–1693). Эти перемены виделись весьма современными. Как отмечал писатель Шарль Перро (1628–1703), сторонник современности в «споре о древних и новых», «точно как анатомия обнаружила в сердце каналы, клапаны, волокна, движения и симптомы, о которых древние ничего не знали, так и моральная философия открыла влечение, отвращение, желания и антипатию, о которых древние никогда не знали» [Perrault 1692: 30]. Подобные точки зрения стали фундаментом растущего понимания влияния войны на человеческие тела, разум и сердца.

Динамика и практическое применение нравственных чувств не были лишь проявлением деликатности. Их считали стратегически важными для армии и имеющими широкие последствия для общества. С их помощью можно было выиграть войну, укрепить международный авторитет, сформировать национальное самосознание и воспитать новых героев, наделенных человеческим великодушием и готовностью умереть за родину. Нравственные чувства помогали офицерам формировать боевые альянсы с культурными, лингвистическими и этническими «Другими» на колониальных и торговых постах, содействуя империи и в каком-то смысле уменьшая ее гегемонистский евроцентричный характер. Более того, ведение «хорошей войны» в подобной просвещенной манере также могло в некоторой степени сделать войну менее разрушительной и губительной для настоящих и будущих поколений. Для представителей армии, правителей стран и невоенных интеллектуалов это была достойная цель.

Военное просвещение вовлекало человеческие ценности, но в то же время было практичным, техничным и эффективным. «Просвещенная» война означала принятие esprit philosophique того времени: познающего, оспаривающего, подвергающего сомнению и пробующего новое. В этих экспериментальных попытках, зачастую проявляя собственную волю, а не по королевскому указанию, военные мыслители и деятели переходили в область того, что Кант называл «частным» применением разума, которое «осуществляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе». Кант настороженно относился к данному типу процесса просвещения и напрямую ссылался на военную сферу, утверждая:

Было бы, например, крайне пагубно, если бы офицер, получивший какой-нибудь приказ от своего начальства, стал бы, находясь на службе, вслух рассуждать относительно целесообразности или полезности этого приказа; он должен повиноваться. Однако, по справедливости, ему, как ученому, нельзя запретить делать свои замечания об ошибках в воинской службе и предлагать их для обсуждения своей публике [Кант 1994: 133].

Субординация и подчинение были и остаются необходимыми для работы армии. Таким образом, сомнения Канта вполне оправданны. Тем не менее источники, датируемые XVIII веком, показывают, что представители армии по всей военной иерархии ставили под сомнение получаемые ими приказы или правила, идущие из Версаля, в своей попытке вести «хорошую войну». Приступая к экспериментальному и «философскому этосу, который можно было бы определить как постоянную критику нашего исторического бытия» [Фуко 2022: 348–349], участники военных действий воплотили идеи Мишеля Фуко, который определял Просвещение как

…некое поступательное движение, в котором люди участвуют совместно, и отважный поступок, надлежащий совершить лично. Люди выступают здесь и как стихия, и как действующие лица одного и того же процесса. Так что в той мере, в какой они в нем участвуют, они могут выступать в нем в качестве действующих лиц, а сам процесс осуществляется в той мере, в какой люди решают быть его добровольными участниками [Там же: 339].

По сути, эти реформаторы воплотили в армии на практике просветительскую мысль, превращая теории в реальность, по мере того как зоны военных действий на континенте и за его пределами становились лабораториями или мастерскими, в которых проверялись новомодные теории.

Хотя Древийон рассматривает военный гуманизм как длительный процесс, начавшийся в эпоху Возрождения и продолжавшийся до падения Наполеона и появления военного романтизма, не вызывает сомнений, что в этот период возник и другой уникальный феномен: военное просвещение, точка отсчета, определившая Просвещение, от истерзанных войной приграничных городов и городов-портов за рубежом до интеллектуальных центров в парижских салонах и королевской резиденции в позолоченных коридорах Версаля.

Процессы и системы ценностей, о которых идет речь, можно рассматривать как общеевропейский и, вероятно, даже глобальный феномен²⁴. Это неудивительно, с учетом транснационального движения людей и материальной культуры той эпохи. Военнослужащие зачастую были самыми мобильными жителями своих стран: они переезжали в различные регионы Европы и на далекие континенты, расширяя и защищая политические амбиции, торговые пункты и территориальные претензии своих государств. Если солдаты не всегда могли поддерживать дружеские отношения с иностранцами, то офицеры часто вступали в подобные контакты. Во Франции и других европейских странах офицеры были благородными людьми, разделяющими транснациональную культуру дворянства. Когда их королевства не воевали между собой, многие из них поступали на службу в зарубежные армии. В результате офицеры вражеских стран ужинали вместе накануне великих сражений, проявляли учтивость друг к другу, общались, вступали в одни и те же масонские ложи, одалживали друг другу деньги и вещи и демонстрировали общую социальную и культурную солидарность. То же самое в силу своей профессиональной связи и общей приверженности науке делали медицинские работники. Таким образом, сражения и походная жизнь необязательно вели к враждебности и затрудненному общению. Напротив, они укрепляли связь и межграничные контакты, воплощая в жизнь понятие космополитизма и социальное взаимодействие на основе гуманизма и человечности.

Этот наднациональный контекст неоспорим; однако национальные версии Военного просвещения отличались своими особенностями в силу местных условий, ограничений и культуры. Германское Военное просвещение сформировалось лишь спустя поколение после французского и в большой степени подкреплялось Революционными и Наполеоновскими войнами, которые вызвали общественную дискуссию о войне, героизме и военной культуре²⁵. Военное просвещение в Австрии развивалось еще медленнее и обрело форму лишь на рубеже веков, после публикации трудов эрцгерцога Карла (1771–1847)²⁶. Различные страны обладали собственными военными потребностями в зависимости от естественных границ своих территорий. Так, в островной Британии бо́льшая часть военных расходов приходилась на морской флот, а Франция, чьи земли и прибрежные границы распростерлись на многие километры, больше нуждалась в сухопутных войсках в дополнение к флоту. Франция также столкнулась с особыми проблемами из-за действующей налоговой системы²⁷. Кроме того, вместе с распространением универсализма и космополитизма развивался национальный дух и национализм. Франция и другие страны стремились подчеркнуть собственную национальную идентичность и определить военный механизм, наилучшим образом подходящий под genie, или врожденные таланты, своей нации. По этой причине Военное просвещение следует считать не только трансисторическим и транснациональным, но и национальным феноменом. Выделение ряда сугубо национальных историй – необходимый шаг к формулированию эмпирически обоснованной транснациональной истории Военного просвещения.

Содействующие факторы

Во Франции расцвет Военного просвещения был связан со структурами ее военно-фискального государства, общим ощущением военного кризиса и очевидным упадком военного лидерства. Кроме того, он был связан с культурными трендами в политической и военной сферах, например с язвительной критикой войны и солдат философами, растущим расколом между монархами из династии Бурбонов и военной деятельностью и сопутствующим ростом того, что Дэвид Белл называет «культом нации» – явления, в центре которого лежат понятия патриотизма и гражданской принадлежности [Bell 2003; Dziembowski 1998; Smith 2005]. Эти факторы являются важным контекстом для понимания Военного просвещения во Франции.

Военно-фискальное государство Франции медленно развивалось с конца эпохи Средневековья и на протяжении XVIII века. Регулярная армия и система постоянного налогообложения существовали во Франции с Первой столетней войны (1337–1453), и последние короли из династии Валуа взимали военный сбор (taillon) и нанимали интендантов, чтобы контролировать военные усилия против Габсбургов [Felix, Tallett 2009:152–153]. В XVII веке государство могло возмещать большую часть военных расходов через обычные фискальные поступления, состоящие из прямых и косвенных налогов, например таможенных пошлин и дохода с земельных владений государства. Министр при дворе Людовика XIII Арман Жан дю Плесси, кардинал Ришельё и герцог де Фронсак (1585–1642), расширил уже существующие проекты и увеличил обычные государственные доходы с 25 миллионов ливров в 1620-х годах до 60 миллионов ливров в 1640-х годах. Людовик XIV и его министры превзошли это достижение²⁸. Реформы Кольбера легко обеспечили рост с 58 до 68 миллионов ливров в год (70 % обычных годовых доходов короны), требуемых Голландской войной в 1670-х годах. Несмотря на бремя долгосрочной войны и неурожаев в конце XVII века, «король-солнце» во время Девятилетней войны смог получать более 100 миллионов ливров в год, с пиковым значением 113 миллионов в год [Ibid.: 155]. Людовик XIII и Людовик XIV руководили важным – и все более проблемным – развитием финансирования войн Франции, в том числе дополнением обычных доходов чрезвычайными. Последние поступали от прямых налогов, таких как capitation (подушная подать, 1695) и dixième (десятина, 1710), девальвации валюты и, что наиболее характерно, продажи должностей и привилегий, принудительных займов и субсидий, а также широкого использования кредитных средств инвесторов, банкиров, коммерческих организаций и общественности.

Несмотря на непомерные военные расходы, Франция оставалась в экономическом отношении лидирующей державой в Европе на протяжении большей части XVII и XVIII веков. Французское население было крупнейшим на континенте и почти в три раза превышало население главного соперника – Британии. В ходе так называемой демографической революции население Франции за период с 1715 по 1789 год выросло с 21 до 28 миллионов. Кроме того, экономика Франции процветала за счет оживленного сельскохозяйственного сектора и стремительно развивающихся отраслей торговли и производства²⁹. Она могла приносить больше доходов, чем экономики каких-либо соперников (включая Британию): налоговые поступления Франции составляли 285 миллионов ливров по сравнению с 229 миллионами в Англии, 140 миллионами в Соединенных провинциях и Испании, 92 миллионами в монархии Габсбургов и 48,6 миллиона в Пруссии [Ibid.: 151–152]. Однако, как поясняет историк Хэмиш Скотт, «международная мощь основывалась на способности добывать ресурсы, а не на объеме самих ресурсов» [Scott H. 2009: 41]. Людовики XIII и XIV относительно успешно добывали ресурсы в первые три четверти XVII века, что подтверждает налаживание их растущего военно-фискального государства. В XVIII веке все изменилось, поскольку корона была вынуждена заключать финансовые сделки с «опасными и нечестными людьми», как описывает Гай Роуленде, и применять менее эффективные налоговые инструменты, например самоамортизирующиеся кредиты с высокими процентными ставками [Rowlands 2014]. Это вело лишь к долгам. В 1760-х годах долг Франции оценивался в размере не менее 2 миллиардов ливров – шести годовых доходов короны. К тому времени 60 % годовых доходов короны уходили на погашение долгов. В 1788 году издержки обслуживания долга Франции составляли почти 62 % налоговых поступлений короны и половину ее расходов [Scott H. 2009: 39, 45]³⁰.

Два важных аспекта военно-фискального государства Бурбонов напрямую поддерживали Военное просвещение Франции. Первый был связан с налоговой зависимостью короны от меркантилизации получения дворянского титула и проблемами, которые это вызвало в офицерском корпусе. Как объясняет историк Дэвид Бьен, Французское государство не имело возможности полагаться на английские конституционалистские или восточно-европейские феодальные механизмы, чтобы взимать высокие налоги или применять низкопроцентные кредиты для финансирования войн XVII и особенно XVIII века. Со временем корона больше не могла позволить себе займы у кредиторов, которые устанавливали грабительские ставки. Вместо этого она нашла уникальное, хотя и несовершенное, решение получать доход от французских подданных через продажу должностей, а затем навязывание кредитов officiers (должностным лицам), которые, в свою очередь, брали кредиты, обеспеченные другими officiers или собственным служебным аппаратом. Такая финансовая зависимость от продажи должностей и службы вынуждала корону создавать и защищать особые привилегии, или privilèges³¹.

В военной сфере система privilèges вела к переполнению офицерских корпусов, состоявших из anoblis (людей, недавно возведенных в дворянство) или состоятельной придворной знати. Эти люди могли заплатить за офицерское звание и считали его социальным капиталом. Но зачастую им не хватало реального военного опыта, физической подготовки, воинской культуры и какого-либо подобия профессионализма. Маршал Виктор Франсуа, герцог де Брольи (1718–1804), жаловался на «абсолютное непонимание, от младших лейтенантов до генерал-лейтенантов, своих служебных обязанностей и всех сопутствующих нюансов» [Felix, Tallett 2009:158]. Число и некомпетентность этих офицеров, особенно в армии, были катастрофическими. К 1750 году офицеров в отставке было столько же, сколько и на активной службе, и общее жалованье за службу 60 000 офицеров в период Семилетней войны превышало расходы на остальную армию (47 миллионов ливров против 44 миллионов ливров). Реформаторы считали кризис лидерства во французской армии – кризис, ставший прямым последствием королевского покровительства и механизмов военно-фискального государства, – главным фактором плохой военной репутации Франции на протяжении большей части XVIII века.

Огромные издержки военных конфликтов и опасно высокие долги, которые наращивала французская корона, сделали актуальным явлением «ограниченную войну»³². Стало необходимым сохранение ценных военных ресурсов Франции, особенно человеческих. Жертвы и смерти, связанные с войнами и болезнями, означали серьезные снижения инвестиций. Еще более чудовищной стала эпидемия дезертирства. Дезертирство было вечной проблемой всех воюющих стран, и для борьбы с ним европейские государства предпринимали разные меры, но, как правило, безуспешно. Историк Андре Корвизье полагает, что около четверти всех солдат французской армии дезертировали во время Войны за

испанское наследство [Corvisier 1964,2: 737]. Живший в XVIII веке сир Гарриг де Фроман утверждал, что во время Войны за австрийское наследство каждый год дезертировали более десяти тысяч солдат, составив в итоге от 60 до 70 тысяч человек. Сир ла Бальм, лейтенант констебулярии Санлиса, в 1761 году во время Семилетней войны насчитывал от восьми до девяти тысяч дезертиров [Ibid.: 736].

По мнению французских реформаторов, причинами этих проблем были неразвитая военная система, отсутствие системы мотивации и, самое главное, ошибки руководства. Результатом стали военные поражения. Между последними войнами Людовика XIV и войнами эпохи Французской революции Франция пережила серьезный военный упадок, который потряс не только армию, но и всю нацию. Во время Войны за испанское наследство не были достигнуты важные политические цели. Франция терпела военные поражения по всей Западно-Центральной Европе, в то время как Джон Черчилль, герцог Мальборо (1650–1722), и принц Евгений Савойский (1663–1736) направили свои армии к Парижу, успешно одолев французов в Ауденарде, Лилле, Мальплаке и Монсе³³. Не считая редких побед, неумелость и неэффективность также серьезно повлияли на французское военное положение в Войне за австрийское наследство. Во время Семилетней войны военно-морской флот Франции был практически полностью уничтожен, а армия пережила огромные потери в Европе, Индии, Африке, Северной и Южной Америке, уступив Пруссии, занимавшей крошечную долю континента, и потеряв почти все зарубежные форты. Для крупнейшей, богатейшей и самой населенной страны Западной Европы, страны, которая добилась великой военной славы в далеком и недавнем прошлом, эти потери расценивались как настоящая «национальная катастрофа» [Bien 1979].

Поражение в Семилетней войне стало не только усугубляющим фактором, но и важным мотивом для критики, а также реформ Военного просвещения. Серьезные поражения наряду с общим военным кризисом и неудачным руководством развязали критикам языки. Бессмысленный милитаризм, боевая несостоятельность и неудачные дипломатические усилия привели Францию к вынужденному вступлению в войну, военным неудачам и невыгодным условиям Версальского мирного договора. «Государство потеряло свою самую цветущую молодежь, более половины денег в обороте королевства, свой морской флот, торговлю, репутацию», – писал Вольтер. Сравнивая Семилетнюю войну с Войной за австрийское наследство, он язвительно отмечал, что «несколько амбициозных мужчин, желавших стать ценными и незаменимыми, вогнали Францию в эту фатальную войну. То же самое произошло в 1741 году. Самолюбия [amour propre] двух-трех человек оказалось достаточно, чтобы разрушить всю Европу» [Voltaire 1843: 407].

Философы, журналисты и другие голоса общественности безжалостно порицали войну и солдат, усугубляя критику, которая появилась еще до 1763 года. Людовик XV пытался контролировать общественное мнение, а реакционеры из аристократических кругов громко настаивали на сохранении прежнего господства в военных начинаниях и щедрых выплатах impôt du sang (налога кровью), который оправдывал их привилегии³⁴. Тем временем дискурс о патриотизме и процесс, который историк Джей М. Смит назвал «национализацией чести», все больше трансформировали интеллектуальный и политический ландшафт³⁵. Национализация чести означала ее демократизацию в социальном смысле и утверждение, что, возможно, настоящими героями войны были не состоятельные и известные офицеры, стремящиеся получить финансовую, общественную и политическую выгоду от участия в войне. Возможно, ими были простые солдаты и младшие офицеры, которые так любили свою страну и короля, что пожертвовали жизнью без надежды на общественное признание, продвижение по службе благодаря заслугам или серьезное денежное вознаграждение. По мере все большего осуждения войны и утраты доверия к королю и аристократам в обществе распространялись новые представления о героизме, гражданстве и военной деятельности, что придало особый тон французскому Военному просвещению в десятилетия до Французской революции.

Помимо этих культурных факторов наука и математика стремилась улучшить боевую эффективность на суше и в море. Во время «долгого XVIII века» корона занялась вопросами профессионализма вооруженных сил, учреждая королевские и местные военные академии, учебные программы которых базировались на научном и математическом знании. В 1748 году корона основала королевскую военную инженерную академию – École royale du génie de Mézières. В 1679 году Людовик XIV основал первое артиллерийское училище, а к 1789 году их было уже семь: в Ла-Фер, Дуэ, Балансе, Осоне, Меце, Безансоне и Страсбурге. Морская академия (Academic de marine) в Бресте была основана в 1752 году и достигла статуса королевской академии в 1769 году. Королевская военная школа (École royale militaire) была основана в 1750 году (хотя ее двери распахнулись на несколько лет позже). Также открывались многочисленные региональные и местные школы. Хотя за Ла-Маншем и на Европейском континенте военные академии также возникали на протяжении всего века, во Франции специализированные военные школы появились намного раньше, чем в большинстве других стран. Например, британская Королевская военно-морская академия при верфи в Портсмуте была основана в 1733 году, но Королевский военный колледж появился лишь в 1801 году, а Школа кораблестроения в 1811 году. Королевская артиллерийская школа (прежде Школа обучения королевской конной и полевой артиллерии) появилась лишь в 1915 году.

Французские специализированные академии способствовали росту знаний в морском и сухопутном военном деле, но еще одна цель была связана с ростом профессионализма офицерских корпусов. Для этого академии установили новый критерий боевого профессионализма, основанный на формальных профессиональных и научных навыках. Дэвид Бьен показал центральную роль математики и других наук в военном образовании, отдельно отметив учебную программу École royale militaire [Bien 1971]. Поступить в элитную военно-морскую академию, обучение в которой позволяло стать officier rouge Большого корпуса (в отличие от резервного корпуса с officiers bleus), было крайне сложно. Прием проходил по результатам конкурсного экзамена, во время которого кандидаты должны были показать значительные математические навыки. Французские власти признавали, что помимо теоретических знаний ключом к боевому успеху является практический опыт. Корона применила этот подход в тренировочных лагерях, утвердив новые учения в армии и escadre d’évolution (учебной эскадрилье), в которых морские офицеры могли получить ценный практический опыт в мирное время.

Значение математики и других наук в армии того периода вышло за рамки военного образования. Роберт Куимби изучает геометрические тактические системы и связанную с ними дискуссию между боевыми порядками ordre mince (максимизацией огневой мощи) и ordre profond (оптимизацией ударной силы) [Quimby 1957]. Джон Линн отмечает преобладание науки и инженерного дела в военных статьях “Encyclopédie” [Lynn 2001]. Азар Гат изучает влияние и веру в науку вообще и математику в частности как основу для установления «универсальных принципов войны» [Gat 2001]. Другие ученые, такие как Дж. Б. Шэнк, Кен Алдер и Ален Бербуш, исследуют, как ньютонианство и другие научные подходы повлияли на военно-морские практики, военно-инженерное дело и артиллерию, включая весьма важную систему Грибоваля³⁶. Медицинская наука, рассматриваемая в этой книге, также расцвела и добилась важных успехов в области гигиены, профилактической и лечебной медицины в отношении физического и эмоционального состояния солдат. Эти исследования подтверждают значительный рост и разнообразие математических и научных изысканий, связанных с Военным просвещением и технологической гонкой вооружений XVIII века, в особенности в военно-морском флоте.

Дополняя эти научные подходы, продвигаемые специалистами, в Военное просвещение во Франции внес культурный вклад и гораздо более широкий круг мыслителей. Мода на философию подтолкнула многих людей на участие в процессе «совершенствования» войны и военного механизма во всех аспектах: стратегическом, тактическом, логистическом, культурном и нравственном. Энциклопедисты фиксировали самые последние знания о военном деле; женщины в парижских салонах выступали за отмену смертной казни для дезертиров; военные министры внедряли новую политику; офицеры писали трактаты, мемуары, путевые дневники, романы и эссе о войне и цивилизации дома и за границей. Будучи родиной повсеместных военных проблем и эпицентром интеллектуального очага esprit philosophique, Франция обладала всеми ингредиентами для собственного процесса военного просвещения, который развернулся на континенте и по всему миру.

Военное просвещение и морская империя

В период «долгого XVIII века» Французское государство считало главным приоритетом военный успех на Европейском континенте и лишь разрабатывало концепцию империи и «колониальные механизмы»³⁷. Тем не менее в контексте Военного просвещения глобальные перспективы отражали важную область интересов. Это не вызывает удивления с учетом того, что изучение и межкультурный контакт также были ключевыми чертами Возрождения. Международные экспедиции были все в большей степени нацелены на сбор информации о природе и человечестве. Научные институты отдельных стран вступали в международное сотрудничество, чтобы определить и решить медицинские и геофизические задачи [Outram 2013: 54]. Литература о путешествиях, этнография и сравнительная история были в эпоху Великих географических открытий важными и популярными жанрами³⁸. Читатели во Франции и за рубежом с увлечением читали трактаты о путешествиях, например “Description dun voyage autour du monde” («Описание путешествия вокруг света», 1771) военного офицера и позднее мореплавателя Луи Антуана де Бугенвиля (1729–1811) и литературный отклик на него Дидро “Supplement au voyage de Bougainville” («Дополнение к “Путешествию” Бугенвиля», 1772). Исторические, этнографические работы и энциклопедии, например “L’histoire philosophique et politique des etablissements et du commerce des еигорёепз dans les deux Indes” («Философическая и политическая история о заведениях и коммерции европейцев в обеих Индиях», 1770) аббата Гийома-Тома Рейналя, также завоевали большую популярность. В период между 1770 и 1787 годами во Франции вышло более 30 разных изданий “L’histoire des deux Indes”; более 50 изданий были опубликованы за рубежом, также вышел ряд сокращенных версий³⁹. Наполеон Бонапарт брал книгу с собой в Египетскую кампанию.

К концу XVIII века Франция путешествовала, отправляла миссионерские и научные команды, учреждала торговые посты, колонизировала земли на шести из семи континентов (за исключением Антарктики) и отправлялась в плавания по трем из пяти мировых океанов (обширному освоению Северного Ледовитого и Южного океанов мешал лед). Торговцы активно работали в пунктах работорговли в Западной Африке, на плантациях сахарного тростника и в исправительных колониях стран Кариб-ского бассейна, в пунктах торговли рыбой и пушниной в североамериканских колониях, comptoirs⁴⁰ на Индийском субконтиненте и в Китае, военно-морских форпостах на Мадагаскаре и Маскаренских островах, а также в экономических центрах в Средиземном море⁴¹. В ту эпоху меркантилизма французская корона инвестировала и утверждала монополии для частных компаний, например Ост-Индскую компанию, а также стремилась завоевать главную роль в мире глобальной торговли. Французская колония Сен-Доминго, современное Гаити, была главным производителем сахара в мире. Людовик XV, Людовик XVI и их министры сосредоточились на колонизации и контроле французской части острова, заселении плантаций рабами и защите ценного человеческого и материального груза, перевозимого на кораблях на остров и с острова. Военно-морские и наземные подразделения, носившие название compagnies/ranches de la marine (отдельных рот морской пехоты), а также столичные регулярные армейские части входили в колониальную и торговую диаспору. Их задачей было охранять и защищать интересы Франции, обосноваться в качестве колонистов (эта практика получила название военной колонизации) и помогать частным военным, нанятым торговыми компаниями, особенно в военное время, когда торговые пути и пункты становились магистралями и местами военных действий.

Глобальные театры военных действий имели большое значение для европейских сил, стремящихся сохранить и расширить свои интересы. Соперничество между Францией и Великобританией было особенно ожесточенным, и Британия под руководством Уильяма Питта (1708–1778) переняла агрессивную национальную стратегию изъятия, или ослабления всей Французской империи. Окончание Семилетней войны ознаменовалось серьезным успехом для Британии. Французы уступили Испании Луизиану (к западу от Миссисипи), а также остальную Новую Францию, за исключением крошечных островов Сен-Пьер и Микелон. Франция вернула захваченные французские торговые посты в Индии, но все оборонительные сооружения были разрушены, чтобы не осталось прочного военного присутствия. Это позволило Британии доминировать на субконтиненте. Королевский военно-морской флот захватил все французские владения в Западной Африке, вернув по Парижскому договору 1763 года лишь остров Горе. Франция сохранила Гваделупу, Мартинику и Сент-Люсию, захваченные Британией в 1759 и 1762 годах соответственно, но уступила Англии Доминику, Гренаду, Тобаго, Сент-Винсент и Гренадины. Война за независимость США (1775–1783) стала тяжелым ударом для Великобритании: Франция вернула Сенегал и Тобаго. Позднее наполеоновские победы принесли Франции новые территории, хотя бы на время. Но финальное поражение Бонапарта в Ватерлоо 15 июня 1815 года положило конец более чем 20 годам коалиционной войны и завершило эпоху так называемой «первой французской колониальной империи».