Kitabı oku: «Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания», sayfa 2

Yazı tipi:

Отец часто повторял, что не смог бы сам написать Сталина, поскольку законы литературы предполагают, что автор обязан переселяться в своего персонажа и понимать его, между тем ненависть к тирану не дала бы ему достичь нужной меры художественной объективности. В «Юпитере» Зорин отыскал прием, позволивший ему разрешить эту коллизию.

Сегодня, на фоне развернувшихся на сто восемьдесят градусов идеологических трендов, трудно представить себе, что антисталинская риторика могла быть конъюнктурной, однако еще четверть века назад дело обстояло именно так. Поток литературных поделок, спекулировавших на темах, внезапно ставших модными, раздражал отца, и это раздражение он отдал своему герою, выдающемуся актеру Донату Ворохову, также ненавидевшему Сталина, погубившего его родителей, но вынужденному репетировать главную роль в бездарной политической агитке, посвященной отношениям властителя и писателей.

Пытаясь перевоплотиться в тирана и углубить его характер, Ворохов начинает вести от лица Сталина дневник, специально посвященный литературным темам. Чем глубже артист проникает в душу и мысли Юпитера, тем более безысходным становится его одиночество и тем более жестоким его отношение к людям, в особенности к близким: он оставляет жену, ссорится с лучшим другом, выгоняет юную возлюбленную, отказывается от сына, работы и профессии. Сошедший с ума от непосильной художественной задачи, актер достигает своей цели – сливается с героем, испытывая ни с чем не сравнимое упоение могуществом и властью над окружающими, в данном случае над душами зрителей. Именно в этой высшей точке и обнаруживается безмерная уязвимость самой власти. Только перед нелепой гибелью в день полувекового юбилея смерти отца народов, Ворохов вспоминает, что на самом деле он еще недавно был артистом, вообразившим себя Юпитером, и это помогает ему в последние мгновения жизни по-настоящему постичь суть характера Сталина. Всесильный диктатор оказывается таким же полоумным актером в кровавом балагане, обреченным на унизительную смерть.

Приближаясь к девяностолетию, отец написал рассказ «Бедиль», где вспомнил, как был на грани жизни и смерти после запрета «Гостей» и как щупальца державы протягивались к нему даже в палату для тяжелобольных, откуда редко кому удавалось выйти своими ногами. Один из его сопалатников, филолог-востоковед, обреченный на скорый уход, рассказал ему о Мирзе-Абдуле-Кадыре Бедиле, индийском поэте-суфии XVII–XVIII веков, писавшем на фарси. Бедиль отказался от роли придворного поэта, долго скитался по миру и, в отличие от многих своих собратьев по перу, никогда не славословил земных богов. Отцу, заинтересовавшемуся судьбой Бедиля, запомнилось одно его четверостишие:

Деспоты! Бренны ваши дела.
Вечность им прочности не дала.
Пламя взовьется, поднимется, вспыхнет.
Падает. И выгорает. Дотла.

Пьесы

Римская комедия (Дион)

Древняя история в двух частях

Действующие лица

Дион.

Мессалина – его жена.

Домициан – император.

Сервилий – поэт.

Фульвия – его жена.

Клодий.

Лоллия.

Афраний – прокуратор.

Бен-Захария – вольноотпущенник.

Бибул – пожилой корникуларий.

Полный римлянин.

Плешивый римлянин.

Глашатай.

Юноша.

Молодой корникуларий, римляне и римлянки.

Действие происходит в Риме в конце первого века.

Часть первая

1

Послеобеденное гуляние в районе Капитолия. Римляне неторопливо прохаживаются, наслаждаясь теплым вечером. Негромкий говор, взаимные приветствия. Выходит глашатай. Быстро поднимается на ступени, машет рукой, призывая к тишине. Все умолкают.

ГЛАШАТАЙ. В добрый час! Слушайте свежие римские новости. Никогда наш Рим не был так горд, могуч и прекрасен. Достойные римские граждане с удовлетворением следят за возвышением столицы Империи и радуются ее растущей красоте. Что же произошло за истекшие сутки? А вот послушайте внимательно и соблюдая порядок.

Аппий Максим Норбан, занимавший, как известно, пост претора, получил новое ответственное назначение. Император Домициан утвердил его в качестве наместника Ретии. Сопровождаемый пожеланиями плодотворной деятельности, Аппий Максим отбывает к месту новой работы.

ПОЛНЫЙ РИМЛЯНИН. Крупно шагает Максим Норбан – ох и крупно…

ПЛЕШИВЫЙ РИМЛЯНИН. Что вы хотите, Танузий, сейчас время молодых.

ГЛАШАТАЙ. Вчера, после ужина, от разлития желчи скончался рекуператор Эфиций. Каждый римлянин согласится с тем, что это поистине невозместимая потеря. Мудрость, справедливость и обаяние Эфиция неизменно ощущали и его сослуживцы, и те, кто прибегал к его авторитету, и те, кого он судил. Нет сомнения, что светлый образ покойного навсегда останется в сердцах всех, кто его знал.

ПОЛНЫЙ РИМЛЯНИН. Ах, бедняга Эфиций… Интересно, что он такого съел?

ПЛЕШИВЫЙ РИМЛЯНИН. Увидите, теперь назначат Сеяна. Сеян давно метит на это место.

ГЛАШАТАЙ. Вчера император Домициан увенчал лаврами поэта Публия Сервилия. Новый лауреат хорошо известен гражданам Империи. Истинный сын Рима, он по праву может считаться певцом его величия. Прекрасные сюжеты сочетаются в его стихах с нежной, изысканной мелодикой. Нет сомнения, что увенчание Сервилия будет с удовлетворением встречено населением.

ПОЛНЫЙ РИМЛЯНИН. Вот это здорово! Я и сам люблю его стихи.

ГЛАШАТАЙ. Продолжается странное заигрывание наместника Верхней Германии Луция Антония Сатурнина с хаттами. Император Домициан вчера за обедом выступил с речью, в которой подчеркнул, что подобные действия наместника вызывают самое пристальное внимание Рима.

ПОЛНЫЙ РИМЛЯНИН. Ох и штучка, доложу вам, этот Антоний Сатурнин! Никаких устоев.

ПЛЕШИВЫЙ РИМЛЯНИН. Я его знал юношей. Постоянно грыз ногти.

ГЛАШАТАЙ. Городская хроника. Завтра в цирке состоятся большие квесторские игры. Будут проведены решающие гладиаторские бои. В боях примут участие женщины и карлики. Император Домициан почтит игры своим присутствием.

ПОЛНЫЙ РИМЛЯНИН. Пойдете? Я уже заказал места.

ПЛЕШИВЫЙ РИМЛЯНИН. Какие теперь гладиаторы… Ни один не может нанести стоящего удара…

ПОЛНЫЙ РИМЛЯНИН. Помните Спикула? Вот это был боец…

ПЛЕШИВЫЙ РИМЛЯНИН. А Тибул-фракиец? Нынешние – подмастерья, а те были мастера…

ГЛАШАТАЙ. Завтра же, по окончании игр, во дворце императора Домициана состоится большой вечер по случаю очередной годовщины его правления. Всем достойнейшим гражданам разосланы соответствующие приглашения. На этом я заканчиваю. В добрый час!

ПОЛНЫЙ РИМЛЯНИН. Вы получили приглашение?

ПЛЕШИВЫЙ РИМЛЯНИН. Я с утра не был дома. А вы?

ПОЛНЫЙ РИМЛЯНИН. Вот и я – с самого утра…

ПЛЕШИВЫЙ РИМЛЯНИН. Смотрите, Танузий, – прокуратор Афраний…

Идет Афраний, высокий, дородный мужчина. Выражение величественной снисходительности не покидает его лица.

АФРАНИЙ (вглядываясь в проходящую толпу). Эй, вольноотпущенник!

Появляется маленький смуглый человек.

СМУГЛЫЙ. Слушаю вас, справедливейший.

АФРАНИЙ. Гуляешь?

СМУГЛЫЙ. Гуляю.

ПЛЕШИВЫЙ РИМЛЯНИН. Вы его знаете? Бен-Захария. Ученый секретарь при прокураторе.

ПОЛНЫЙ РИМЛЯНИН. С этим пройдохой не шутите. Прокуратор без него как без рук.

Они смешиваются с толпой.

АФРАНИЙ. Послушай, Бен-Захария, где ты был вчера вечером?

БЕН-ЗАХАРИЯ. Можете себе представить, ко мне приехал земляк.

АФРАНИЙ. Из Иудеи?

БЕН-ЗАХАРИЯ. Из нее.

АФРАНИЙ. И есть свежие анекдоты?

БЕН-ЗАХАРИЯ. Как не быть.

АФРАНИЙ. Тогда – другое дело. У меня было несколько мыслей по поводу последних законоположений, и я, по правде сказать, был сердит, что ты отсутствовал. Но если твой земляк привез новые анекдоты, то это другое дело. О чем же они?

БЕН-ЗАХАРИЯ. Разумеется, о Риме.

АФРАНИЙ. Обожаете вы сочинять о Риме анекдоты.

БЕН-ЗАХАРИЯ. Справедливейший, что нам еще остается? Победителям – пожинать лавры, побежденным – сочинять о победителях анекдоты.

АФРАНИЙ. Ну, рассказывай, не тяни…

БЕН-ЗАХАРИЯ. С удовольствием, справедливейший. Встречаются как-то два консула…

Они проходят. Появляются Лоллия и Клодий. Лоллия – энергичная красивая римлянка лет тридцати. Клодий – римлянин из знатного рода, прямая ей противоположность, его небольшие умные глаза устойчиво хранят сонное выражение.

ЛОЛЛИЯ. Мы опоздали, Клодий, – все люди, мало-мальски стоящие внимания, уже разошлись.

КЛОДИЙ. Лоллия, вы слишком скромны, – они здесь только что появились. (Целует ей руку.)

ЛОЛЛИЯ. Клодий, друг мой, вы льстите так, как льстили наши деды, – грубо и прямолинейно. Вы-то знаете, что я совсем не скромна.

КЛОДИЙ. Друг мой Лоллия, установлено, что лесть тем действенней, чем она грубей. В лести не должно быть недомолвок – все должно быть ясно, определенно и не допускать толкований. Когда Гораций льстил Цезарю, он отбрасывал всю свою тонкость.

ЛОЛЛИЯ. Но ведь то был простой солдатский век, не отягченный современными сложностями. И кто читает теперь Горация? Дети и ученые. И Гораций и Виргилий – это почтенное прошлое Рима. Его можно уважать, но оно никого не волнует.

КЛОДИЙ (вновь целует ей руку). Либо я опоздал родиться, либо крайне глупо устроен.

ЛОЛЛИЯ. Неужели вас трогает традиционный стих с его вялыми ритмами? Да, мой друг, вы становитесь старомодны.

КЛОДИЙ. Я старею.

ЛОЛЛИЯ. Хуже – устареваете.

КЛОДИЙ. Лоллия, мне сорок два года.

ЛОЛЛИЯ. Клодий, римлянке важен не возраст мужчины, а его время. Ей нужно знать, прошло оно или нет.

КЛОДИЙ. Мое время либо прошло, либо не настало.

ЛОЛЛИЯ. Это громадная разница, друг мой, ее необходимо установить. В сущности, она и определяет, чего вы стоите.

КЛОДИЙ. Что делать, вы женщина практического ума, и в этом ваше очарование. Сюда идет Публий Сервилий, человек, лишь вчера увенчанный лаврами. Уж с ним-то, по крайней мере, все ясно.

ЛОЛЛИЯ. Вы отрицаете его дарование?

КЛОДИЙ (пожав плечами). Дион с его эпиграммами занимает меня больше.

ЛОЛЛИЯ. Клодий, оригинальничанье так же старомодно, как любовь к Горацию. Чем вас может занимать Дион – побойтесь Бога… Неудачник, изливающий свою желчь, ничего больше. Завтра или послезавтра его вышлют из Рима, и этим все кончится.

Появляется Публий Сервилий, высокий круглолицый римлянин, веселый и обаятельный.

Вот и наш триумфатор, обожествленный настолько, что ему нет смысла замечать смертных.

СЕРВИЛИЙ. Лоллия, вы славитесь умом, как могли вы это подумать? Именно теперь я буду замечать всех и каждого. Недоступность нужна, пока ты не признан. После признания к ней прибегает только болван. Привет вам, Клодий.

КЛОДИЙ. Привет и поздравления, Сервилий. Вы рассуждаете очень здраво.

СЕРВИЛИЙ. Я нуждаюсь в людях и не намерен их отпугивать. С успехом их могут примирить только несчастье или демократизм. Обзавестись какой-нибудь большой бедой, сами понимаете, себе дороже, зато демократизма во мне хоть отбавляй.

ЛОЛЛИЯ. Вот, Клодий, что такое человек современный.

СЕРВИЛИЙ. Кроме того, я по натуре доброжелателен. Никакого насилия над характером.

ЛОЛЛИЯ (кивнув на Клодия). Мы только что спорили. Наш друг расхваливал Диона.

КЛОДИЙ. Скорее, вы его бранили.

СЕРВИЛИЙ. Бедняга, он никогда не нравился женщинам. В конце концов, у него есть свои достоинства.

ЛОЛЛИЯ. Неужели вам не надоели его обличения? Вы действительно добрая душа.

СЕРВИЛИЙ. Что ж, когда у человека дурное здоровье, слишком заботливая жена и хроническая неудовлетворенность, он становится либо пьяницей, либо сатириком. Я рад, что встретил вас, Лоллия, вы мне необходимы.

ЛОЛЛИЯ (прерывая его). Одно мгновение. Клодий, вы видите там Цезонию. Скажите ей, что я жду ее вечером.

КЛОДИЙ. Слушаюсь. (Отходит в глубину.)

СЕРВИЛИЙ. Вам нужна Цезония?

ЛОЛЛИЯ. Мне не нужен Клодий. Нет, не вообще, а сейчас.

СЕРВИЛИЙ. Я так и понял.

ЛОЛЛИЯ. Вы остановились на том, что я вам необходима. В его присутствии вам пришлось бы объяснять – почему. А ведь у поэтов такое слабое воображение, когда дело касается обыденной жизни.

СЕРВИЛИЙ. Боже, как вы умны.

ЛОЛЛИЯ. Вы, конечно, просили бы меня прочесть ваши новые стихи.

СЕРВИЛИЙ. Верно. Но мне и в самом деле нужно ваше одобрение.

ЛОЛЛИЯ. Одобрение женщины? Зачем оно вам? У вас есть одобрение императора.

СЕРВИЛИЙ. Вы больше чем женщина. Вы – общественное мнение. Я хочу вас видеть. Мне кажется, со вчерашнего дня я получил надежду…

ЛОЛЛИЯ. Я все-таки женщина, и у меня слабость к победителям. Когда и где?

СЕРВИЛИЙ (задумывается). Когда и где?

ЛОЛЛИЯ. Быстро, Клодий уже идет.

СЕРВИЛИЙ. Вот проклятье, не дадут подумать…

ЛОЛЛИЯ. Вот и ваша жена… Может быть, посоветуетесь с нею?

СЕРВИЛИЙ. Вы знаете дом моего друга Энния Цинны, вблизи театра Марцелла?

ЛОЛЛИЯ. Разумеется.

СЕРВИЛИЙ. Завтра в полдень я буду там один.

ЛОЛЛИЯ. Хорошо. Вы не будете там один.

Вместе с Клодием к ним подходит Фульвия, жена Сервилия, полная краснощекая женщина, богато одетая.

Мой привет, Фульвия, мы поздравляем здесь вашего знаменитого мужа. Расскажите, что чувствует жена лауреата?

ФУЛЬВИЯ. Могу вам сказать, что я удивлена. Пожалуй, это самое сильное чувство. Посудите сами, свет не видел такого лентяя, как мой муж Сервилий. Все, что им написано, друзья мои, это мой пот, мои слезы, мои усилия. Дай ему волю, он бы только и делал, что кутил с приятелями и плел всякую чушь доверчивым дамочкам.

ЛОЛЛИЯ. Подумайте! Как обманчива внешность!

СЕРВИЛИЙ. Ты преувеличиваешь, жена.

ФУЛЬВИЯ. Все что угодно, лишь бы не работать. А на мне дом, на мне – поместье, и все это, видите ли, должно быть достойно его имени. Сам-то он человек беспорядочный, но порядок и чистоту обожает.

ЛОЛЛИЯ. Ах, Фульвия, к поэтам надо быть снисходительной.

ФУЛЬВИЯ. Вот-вот, говорите это при нем, для него подобные речи – мед. А все дело в том, что он родился под счастливой звездой, нашел женщину, которая из него сделала человека. Его счастье, что кроме меня никто не читает его черновиков.

СЕРВИЛИЙ. В конце концов, ты знала, на что идешь.

ФУЛЬВИЯ. Так вот всегда: ему главное – отшутиться. И при всем том он неприлично ревнив. Иногда я жалею, что не родилась кривобокой. Лоллия, вы непременно должны нас навестить. И вы, Клодий, – ведь вы еще не видели нашего поместья.

КЛОДИЙ. Чрезвычайно польщен. Лоллия, пора. (Супругам) До завтра у императора.

ЛОЛЛИЯ. До завтра. Прощайте, Фульвия. Прощайте, Сервилий. Мой привет вашему другу Эннию Цинне, который живет близ театра Марцелла.

СЕРВИЛИЙ. Он будет счастлив.

Лоллия и Клодий уходят.

Охота тебе срамить меня и срамиться самой.

ФУЛЬВИЯ. Что нужно от тебя этой… кукле? Стоило Домициану нацепить на тебя венок, она уже тут как тут. Я знаю наперечет всех ее любовников. Можешь поверить, тебе нечем гордиться, ей важно одно: чтоб они были на виду.

СЕРВИЛИЙ. Видит небо, Фульвия, я покладистый человек, у меня легкий характер. Чего ради тебе нужно мне портить настроение и аппетит? Я-то ведь снисходителен и умею не замечать. Слава богу, терплю за столом твоего центуриона, хоть он болтлив, как старая баба, и твоего грамматика, хотя он не может связать двух слов. Живи, но дай жить другим.

ФУЛЬВИЯ. Негодяй, ты посмел сказать это честной римлянке? И лишь потому, что у нее есть бескорыстные друзья?

СЕРВИЛИЙ. «Честной римлянке»… При чем тут Рим, хотел бы я знать? Честной можно быть и в Афинах.

ФУЛЬВИЯ. Фарисей, лицемер, ты и в словах блудишь, как на ложе. Разве это не ты писал:

Нет таких дев на земле, чтоб могли они

с римлянкой спорить,

Римлянке только одной эта стыдливость дана…

СЕРВИЛИЙ. Ах, Фульвия, мало ли что я писал?..

ФУЛЬВИЯ (продолжает).

Нет, я ничто не сравню с римским носом

и с римской осанкой,

С римской глубокой душой, с римским

открытым лицом…

СЕРВИЛИЙ. Что ж ты думаешь, я и в самом деле так глуп, чтобы считать римские носы вершинами цивилизации?

ФУЛЬВИЯ. Ну, дождешься ты у меня! Когда-нибудь я встану у храма Юпитера и крикну: «Люди, не верьте ему! Он лжет!»

СЕРВИЛИЙ. Почему бы тебе не избрать для этого Большой Рынок?

ФУЛЬВИЯ. Со вчерашнего дня ты забыл, что обязан мне всем!

СЕРВИЛИЙ. Забудешь, как же. Ты твердишь это с утра до вечера. И довольно! Сюда идет Мессалина. Не хватает мне попасть на язычок ее мужу…

Входит Мессалина, жена Диона, полная женщина с постоянно озабоченным лицом.

ФУЛЬВИЯ. Мессалина, мой привет. Вы кого-то ищете?

МЕССАЛИНА. Привет и вам. Вы не видели моего Диона?

ФУЛЬВИЯ. Нет, к несчастью. Он, верно, бродит один и обдумывает свои эпиграммы.

СЕРВИЛИЙ. Уж будто он пишет одни эпиграммы. Он талантливый человек, и, бесспорно, его занимают значительные сюжеты.

МЕССАЛИНА. Не знаю, что его там занимает, только ночью он не давал мне спать, так он кряхтел. У него было колотье в левом боку, и я смазала его коринфской амброзией.

ФУЛЬВИЯ. Хиосская настойка верней, дорогая Мессалина. Ее и Филимон рекомендует.

МЕССАЛИНА. Не верю я врачам, и все тут. Напускают на себя умный вид, а знают столько же, сколько мы.

ФУЛЬВИЯ. И все-таки – обратитесь к Филимону.

МЕССАЛИНА. Ну его; говорят, он берет за визит не меньше тысячи сестерциев. Пусть уж лечит знатных господ, а нам он не по карману.

ФУЛЬВИЯ. Где вы проводите лето, дорогая?

МЕССАЛИНА. Где ж нам быть? Снимаем, как всегда, домишко на Аппиевой дороге.

ФУЛЬВИЯ. Милая, вы делаете большую ошибку. Отдыхать можно только на Альбанском озере. На Аппиевой дороге никакого купания и публика на редкость вульгарная. Всякие менялы, нажившиеся вольноотпущенники…

МЕССАЛИНА. А на озере цены втрое выше. Пусть уж туда едут знатные господа.

ФУЛЬВИЯ. Что поделаешь, мой Сервилий очень капризен. Он говорит, что может творить только под плеск волны. Вы обязательно должны побывать в нашем новом поместье, дорогая Мессалина. И вы, и Дион.

МЕССАЛИНА. Еще говорят, на этом озере ужасные нравы. Семейной женщине просто нельзя появиться одной. Эти господа считают, что им все позволено.

СЕРВИЛИЙ. Сильно, сильно преувеличено. Добродетель римлянок охраняет сон их мужей. Помнится, я об этом писал.

МЕССАЛИНА. Прекрасные, возвышенные стихи. Я постоянно ставлю вас в пример Диону. Вы счастливая женщина, Фульвия. Мой муж умеет только раздражать людей, а больше, кажется, он ничего не умеет.

ФУЛЬВИЯ. У каждой из нас свой груз, дорогая. Быть женой Публия Сервилия, может быть, и приятно, но совсем не просто. Прощайте и не забывайте нас. Вы будете завтра у императора?

МЕССАЛИНА. Ну что вы… Когда же мы у него бывали?

ФУЛЬВИЯ. Жаль, а то бы мы там поболтали. Всяческих благ, Мессалина.

СЕРВИЛИЙ. Передайте мой дружеский привет Диону. Я ведь поклонник его пера.

Фульвия и Сервилий уходят.

МЕССАЛИНА. Послушайте-ка вы ее – оказывается, быть женой Сервилия не просто. А что же тут трудного, хотела бы я знать? Уж верно, у нее не пухнет голова, где взять денег на обед?

Гуляющих становится все меньше.

Уславливайся с этим Дионом! Уже темнеет, а его все нет. Точно он не понимает, оболтус этакий, что порядочной женщине неприлично стоять одной.

Появляется Дион. Ему немногим больше сорока, лицо его изрезано морщинами и складками, он высок и очень худ.

Есть ли у тебя совесть, Дион?! Заставляешь торчать меня здесь на потеху прохожим. Долго ли так наскочить на обидчика?

ДИОН. Месса, никто тебя пальцем не тронет, не хнычь. Виноват я, что ли, что встретился мне этот баран-ритор?

МЕССАЛИНА. Новое дело, какой еще ритор?!

ДИОН. Юлий Тевкр, скучнейшее и глупейшее из всех животных нашего славного города. Честное слово, нет ничего несносней проповедника, когда он туп и напыщен. Люди, делающие красноречие своей профессией, должны хоть что-то иметь за душой. Красноречие хорошо лишь тогда, когда служит истине, когда его диктует страсть. Но самодовольное, надменное, уверенное в себе красноречие невыносимо! Оно отвратительно! Оно исполнено фальши! Женщина, торгующая телом, жалка, но мужчина, торгующий фразой, бесстыден.

МЕССАЛИНА. И ты выложил все это Юлию Тевкру?

ДИОН (пожимая плечами). Что я сказал такого, что надо скрывать?

МЕССАЛИНА. Несчастная я. Тевкр преподает красноречие императору, это знает весь Рим.

ДИОН. Ну и что?

МЕССАЛИНА. Недаром я жаловалась на тебя Сервилихе.

ДИОН. Нашла кому – стыд и срам! Только что я их встретил – надутую индюшку и ее лавроносного индюка.

МЕССАЛИНА. С ними хоть ты ничего не выкинул?

ДИОН. Ничего, ничего, успокойся. Я только сказал Сервилию, что если Юлий Цезарь носил венок, чтоб скрыть нехватку волос, то он будет его носить, чтоб припрятать нехватку мыслей.

МЕССАЛИНА. Несносный человек, зачем ты это сделал? Он попросту решит, что ты завидуешь ему.

ДИОН. Не решит, не так уж он глуп.

МЕССАЛИНА (тоскуя). Он тебя так хвалил!

ДИОН. Сатириков либо хвалят, либо убивают. Больше с ними нечего делать.

МЕССАЛИНА. Их еще морят голодом, дуралей. Мы всем задолжали.

ДИОН. По правде говоря, я хотел перехватить у Юлия Тевкра тысчонки три динариев, но, сказав ему все, что я о нем думаю, я посчитал это неудобным.

МЕССАЛИНА. А что мы будем завтра есть?

ДИОН. На твое усмотрение.

МЕССАЛИНА. Ну да, воевать с целым миром – его дело, а думать о нашем обеде – мое. Гораций Флакк тоже писал сатиры, но у него был друг Меценат.

ДИОН. Это пошло на пользу его желудку, но не таланту. Перестань точить меня, Месса. Ты же знаешь, что это бессмысленно.

МЕССАЛИНА. Посмотри на себя. Худее, чем Нинний. Ночью ты стонал во сне.

ДИОН. Я подыскивал слова – это адская работа.

МЕССАЛИНА. Возможно, но я не спала до утра.

ДИОН. Нечего меня оплакивать. Я здоров.

Появляется корникуларий Бибул. Это пожилой человек с неизменно недовольным лицом.

БИБУЛ. Если я не ошибся, вы – поэт Дион?

ДИОН. Нет, достойнейший, вы не ошиблись. Дион это я, а эта славная женщина – Мессалина, моя жена.

БИБУЛ. Рад за вас. Надеюсь, вы в добром здравии?

ДИОН. Слава богу! А вас, друг, мучают зубы?

БИБУЛ. Нет, зубы мои здоровы, но вы не смущайтесь, этот вопрос мне задают часто. Что поделаешь, такое уж у меня выражение лица. Согласитесь, однако, что трудно улыбаться человеку, который в моем возрасте все еще корникуларий.

МЕССАЛИНА. Сдается мне, что вы сделаны из того же теста, что мой муж.

ДИОН. В самом деле, застряли вы на служебной лестнице. Давно бы вам пора выйти в центурионы.

БИБУЛ. Интриги, почтеннейший, грязные интриги. По натуре я не карьерист и к тому же начисто лишен протекции. Приходят сынки центумвиров, иной раз и суффектов, им все дороги открыты. А ведь я подавлял восстание в Иудее…

ДИОН. И подобные заслуги не отмечены! Мир действительно несправедлив!

БИБУЛ. Однако у меня к вам дело. Может, слышали, завтра после квесторских игр у императора – большой прием. Мне велено передать приглашение вам и вашей жене.

ДИОН. Приглашение – от кого?

БИБУЛ. Странный вопрос. От Домициана.

ДИОН. Не шутите, воин.

БИБУЛ. Этим не шутят.

ДИОН. Но что у меня общего с императором?

МЕССАЛИНА. Ради всего святого, Дион, помолчи.

БИБУЛ. Ни у кого из нас нет чего-либо общего с божеством, но у него есть общее с каждым из нас. Приходит срок, и он обращает свое внимание на того или на другого. Признаться, только эта мысль и поддерживает меня. Вдруг я еще стану центурионом. Всего наилучшего. Желаю удачи. (Уходит.)

МЕССАЛИНА. Ах, Дион, а что, если настал твой час?! Ну подумай, почему бы великому императору в конце концов не оценить честного человека?

ДИОН (растроганно). Месса, бедная моя Месса, ты все еще надеешься? Всегда надежды, всю жизнь – надежды, вечные глупые надежды…

МЕССАЛИНА. Довольно, Дион, не так уж я глупа.

ДИОН. Что ты, что ты, я не думал тебя обидеть. Да и не мне над тобой смеяться! Милая женщина, я не умнее тебя. Стыдно сказать, я и сам еще до сих пор полон надежд. Самых вздорных, самых невероятных надежд!

Занавес.

2

Большой зал в знаменитом дворце Домициана. В глубине – терраса с видом на сад и озеро. Прохаживаются гости. На первом плане – прокуратор Афраний и Бен-Захария.

АФРАНИЙ. Прекрасный вечер, Бен-Захария, не правда ли?

БЕН-ЗАХАРИЯ. Истинная правда, справедливейший.

АФРАНИЙ. Только в Риме бывают такие праздники. Сознайся, ничего подобного ты в своей Иудее не видел.

БЕН-ЗАХАРИЯ. В этом нет ничего удивительного. Мы ведь бедная пастушеская страна.

АФРАНИЙ. Вечер на диво, что и говорить, а все-таки мне не по себе. И каждому в этом доме сегодня не по себе, хоть и не следовало бы мне говорить об этом вольноотпущеннику.

БЕН-ЗАХАРИЯ. В этом тоже нет ничего удивительного. Мерзавец Луций Антоний взбунтовался совсем уж открыто.

АФРАНИЙ. Чего доброго, через несколько дней он появится в Риме.

БЕН-ЗАХАРИЯ. Это будет крупная неприятность!

АФРАНИЙ. Скажу тебе по секрету, Бен-Захария, это способнейший человек.

БЕН-ЗАХАРИЯ. Если мне придется свидетельствовать перед ним, я присягну, что вы о нем хорошо отзывались.

АФРАНИЙ (смущенно). Бога ты не боишься, Бен-Захария!

БЕН-ЗАХАРИЯ. Не боюсь, справедливейший.

АФРАНИЙ. Значит, ты не веришь в него?

БЕН-ЗАХАРИЯ. Он мне просто не нравится. Что это за Бог, который не дает человеку покоя? То он требует око за око, то зуб за зуб. Не Бог, а какой-то подстрекатель.

АФРАНИЙ. Но, Бен-Захария, без Бога нет народа.

БЕН-ЗАХАРИЯ. Так ведь я сторонник ассимиляции.

АФРАНИЙ. Вон что… Ну, это другое дело. (Проходят.)

Появляются Лоллия и Сервилий.

СЕРВИЛИЙ. Все-таки танцы, заимствованные у галлов, заслуживают своей популярности.

ЛОЛЛИЯ. Дорогой друг, сейчас не до танцев. Я хочу вам дать несколько советов.

СЕРВИЛИЙ. Неповторимая, я весь – внимание.

ЛОЛЛИЯ (тихо). Не торопитесь обличать Луция Антония.

СЕРВИЛИЙ. Проклятье, но почему? Он изменник!

ЛОЛЛИЯ. Возможно, но это выяснится не раньше, чем через десять дней.

СЕРВИЛИЙ. Что еще должно выясниться, разрази меня гром?!

ЛОЛЛИЯ. Изменник Луций Антоний или…

СЕРВИЛИЙ. Или?

ЛОЛЛИЯ. Или император.

СЕРВИЛИЙ. Но ведь я поэт, у меня есть гражданские чувства.

ЛОЛЛИЯ. Ах да! Вы такой прелестный возлюбленный, что я иной раз забываю, что вы к тому же лауреат. Простите, это случается со мной редко.

СЕРВИЛИЙ. Кроме того, кем будет Антоний Сатурнин, еще неизвестно, а Домициан – император, это знает каждая курица.

ЛОЛЛИЯ (нетерпеливо). Сервилий, курица не в счет. Как вы думаете, почему здесь Дион?

СЕРВИЛИЙ (живо). Представьте, я сам хотел вас спросить!..

ЛОЛЛИЯ. Пишите стихи, а думать за вас буду я. Не делайте шагу без моего одобрения. Как вы провели ночь?

СЕРВИЛИЙ. Ругался с Фульвией.

ЛОЛЛИЯ. Я вижу, вы не теряли времени. (Не глядя на него.) Она идет сюда. Уходите.

Сервилий исчезает. Показываются Фульвия и нелепо одетая Мессалина.

МЕССАЛИНА. Почему вы разрешаете Сервилию беседовать с этой женщиной? О них уже шепчутся на каждом углу.

ФУЛЬВИЯ. По крайней мере, все поймут, что он – со щитом. Лоллию не занимают неудачники.

МЕССАЛИНА. Напрасно Диона сюда позвали. Семейному человеку нечего здесь делать.

Они останавливаются рядом с Лоллией.

ФУЛЬВИЯ. Дорогая, вы сегодня прекрасны.

ЛОЛЛИЯ. Напротив, я чувствую себя усталой. Вы смотрели новую пьесу у Бальбы?

ФУЛЬВИЯ. Ну разумеется. Там был весь Рим.

МЕССАЛИНА. Меня не было. Впрочем, я десять лет не ходила в театр.

ЛОЛЛИЯ. Милая, вы ничего не потеряли. Фаон в главной роли невыносим.

ФУЛЬВИЯ. Ни жеста, ни голоса, ни внешности.

ЛОЛЛИЯ. Как это ни грустно, театр вырождается. Он доживает последние дни.

ФУЛЬВИЯ. Я совершенно с вами согласна.

ЛОЛЛИЯ. Он мог процветать у наивных греков с их верой в мифы. Наше время все меньше допускает условности.

К ним подходит Клодий.

КЛОДИЙ. Условности утомительны, но без них немыслима общественная жизнь. Фульвия, дорогая, вас ищет ваш знаменитый супруг.

МЕССАЛИНА. А не попадался вам мой Дион?

КЛОДИЙ. Я и сам бы хотел его встретить.

МЕССАЛИНА. Странное это местечко, скажу я вам. Можно найти что угодно, кроме собственного мужа.

ФУЛЬВИЯ. Идемте, Мессалина.

Они уходят.

КЛОДИЙ. И вы ополчились против условностей! Но ведь чем мы сложнее, тем нам меньше доступно все естественное. Ваша мирная беседа с Фульвией только потому и возможна, что вы обе соблюдаете правила игры.

ЛОЛЛИЯ. Вы ревнуете меня к Сервилию, Клодий?

КЛОДИЙ. Ревновать вас? Это бессмысленно. Разве можно ревновать Капитолий, Базилику Юлия, храм Аполлона? Вы не можете принадлежать одному римлянину. Вы принадлежите Риму.

ЛОЛЛИЯ. Теперь я вижу, что дела Рима плохи. Государство, в котором мужчины разучились ревновать, обречено.

КЛОДИЙ. Мне и самому кажется, что на этих стенах появились Валтасаровы письмена. Все танцуют, шутят, слушают музыку, а в небе рождается гроза.

ЛОЛЛИЯ. Антоний Сатурнин собрал легионы.

КЛОДИЙ. Антония еще можно остановить, но как справиться с нашей усталостью? Боюсь, что вы правы, моя дорогая.

Подходит Дион. Мессалина заставила его принарядиться, и он чувствует себя стесненно. Вместе с тем внимательному наблюдателю нетрудно заметить, что он возбужден.

Друг мой, это такая приятная неожиданность – видеть тебя здесь.

ДИОН. Я всю ночь ломал голову, зачем это я мог понадобиться Домициану, и так ничего не смог придумать. Но даже если это пустая прихоть, я использую эту возможность.

ЛОЛЛИЯ (чуть высокомерно). Что же вы намерены совершить?

ДИОН. Я открою ему глаза, только и всего. В мире происходит беспрерывное надругательство над идеалом. Уж нет ни достоинства, ни стыда. Три четверти людей, гуляющих в этих залах, – клятвопреступники, мошенники, тайные убийцы, предатели, наконец, просто мелкие льстецы, ничтожества, не имеющие ни взглядов, ни убеждений. И что же? Если не принимать во внимание их забот о месте в прихожей цезаря, то жизнь их – вечный праздник. Может быть, вы находите это справедливым? А между тем человек, облеченный властью, мог бы сделать много добра.

КЛОДИЙ. Дион, что это вдруг на тебя напало? Когда же этот мир жил по другим законам?

ДИОН. Да, если б все это творилось до нашей эры, я бы молчал. Но ведь все это происходит уже в нашей эре! В нашей эре! Ты должен меня понять.

ЛОЛЛИЯ. В нашей эре смешно изображать пророка, Дион. Император может спросить вас, кто дал вам право выносить людям приговоры? Для начала вас должны признать хотя бы гением. Иначе ваш гнев объяснят дурным характером или скверным пищеварением.

ДИОН. При чем тут мой характер или мой желудок? Есть же интересы Рима…

КЛОДИЙ. Боже, Дион, как ты наивен. Ты сокрушитель основ или ты дитя? Неужели это ты пишешь сатиры? Тебе буколики надо писать, воспевать пастушек и пастушков. Интересы Рима… Рим сам не знает, в чем его интересы. Сегодня – они одни, завтра – другие. Сегодня – союз с дакийцами, завтра – война, послезавтра – снова союз. Вчера Луций Антоний был верным сыном, сегодня он враг, завтра он снова сын. Интересы Рима изменчивы, искусство вечно. Конечно, Лоллия права – великим тебя еще не объявили, но ты об этом не думай, пиши стихи.

ЛОЛЛИЯ. Прощайте, Дион, и не вздумайте просвещать императора. Мне кажется, он этого не любит.

Уходит с Клодием, дружески кивнувшим Диону.

ДИОН. Клодий – лучший из всех, и что же он мне советует: смириться! Ни больше ни меньше. (Задумчиво.) Но как красива эта женщина! Вся порядочность моей Мессалины не перевесит такой красоты. (После паузы.) И все-таки если случай представится, я буду откровенен, умно это или неумно.