Kitabı oku: «Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания», sayfa 3

Yazı tipi:

ДИОН. Это я, цезарь, и я приветствую вас.

ДОМИЦИАН. Говори мне «ты», Дион.

ДИОН. Но для этого мы еще недостаточно знакомы.

ДОМИЦИАН (весело). А ведь ты прост, приятель мой, хоть и печешь эпиграммы. Ничего, валяй, я не обижусь. Когда человека называют на вы, ему оказывают уважение, но когда Богу молятся, к нему обращаются на ты.

ДИОН. В таком случае, как тебе будет угодно.

ДОМИЦИАН. Нравится тебе мой дом?

ДИОН. Прекрасный дом, цезарь.

ДОМИЦИАН. А мой вечер? Мои гости? Много красивых женщин, не правда ли? Ты любишь женщин, Дион?

ДИОН. Я плохо их понимаю.

ДОМИЦИАН. Тем больше оснований любить их. Упаси тебя Небо их понять, ты тогда на них и не взглянешь. Моя жена – прекрасная женщина и, однако же, как бы это попристойней сказать… симпатизировала одному актеру. Как тебе это нравится? Смех да и только. Понятно, из этого вышли неприятности. Актера я казнил, ее прогнал. Правда, потом я снова ее приблизил, потому что получилось, что я наказываю самого себя, а это было вовсе уж глупо, и, кроме того, так хотел мой народ, а ведь мы, императоры, служим народу.

ДИОН. Что же, ты рассудил мудро.

ДОМИЦИАН. Тем более актера-то я казнил. Что делать – вы, люди искусства, часто преувеличиваете свою безнаказанность. Не правда ли, приятель ты мой?

ДИОН. Я не задумывался над этим.

ДОМИЦИАН. Ну и напрасно, клянусь Юпитером. Когда что-либо затеваешь, всегда надо думать о последствиях, это я тебе говорю как политик, а уж в политике я зубы съел. Ведь у тебя, по правде сказать, совсем неважная репутация.

ДИОН (гневно). А кто мне ее создал? Люди без совести?!

ДОМИЦИАН. Люди, которые мне служат. И подумай здраво, запальчивый ты мой, не могут же быть такими дурными люди, которые мне служат. Я того мнения, что при желании ты мог бы найти для них более правильные слова.

ДИОН. Домициан, слова не существуют сами по себе, слова рождаются из дел. Прикажешь мне выдумывать события?

ДОМИЦИАН. Вот и неправ ты, дружище, совсем неправ. Я ведь и сам в печальной своей юности писал стихи, и знающие люди говорили даже, что вкус у меня отличный. Выдумывать события глупо, но их можно по-своему увидеть, вот и все. Представь себе, например, что природа послала на нас ураган. Как напишет об этом истинный римлянин? «Свежий ветер, – скажет он, – радостно шумел над Римом». И, наоборот, от солнца, от дара небес, он отвернется, когда оно светит варварам. «Бессмысленное солнце, – скажет истинный римлянин, – глазело на их бесплодную почву». Глаза – зеркало души, братец ты мой.

ДИОН. Домициан, не время играть словами. От этой игры гибнет Рим. Где чувство, питающее слово? Где убеждение, дающее ему силу? Чего хотят мои сограждане? Наслаждений? Во что они верят? В случай? Этого слишком мало, чтоб быть великим обществом. Подумай об этом, Домициан.

ДОМИЦИАН. Дион, ты гнусавишь, как вероучитель. Вспомни, чем кончили христиане.

ДИОН. Как раз преследуемые учения выживают. Тем более что человек, покуда мир несовершенен, будет искать утешения. А ищут не всегда где следует.

ДОМИЦИАН. Не будем спорить, откровенный ты мой, по чести сказать, я от этого отвык. Как ты думаешь, почему я тебя позвал? Ведь не для того же, чтоб слушать твои советы.

ДИОН. Я не знаю, зачем я тебе понадобился.

ДОМИЦИАН. Ты, должно быть, слышал, как ведет себя дурачок этот, Луций Антоний? Полнейшее ничтожество, мешок дерьма, ведь я его, можно сказать, поднял из грязи, назначил ни много ни мало наместником, – и он, видишь ли, восстает против меня, возмущает моих солдатиков. Вот, друг мой, как я плачу́сь за свою доброту. Не приложу ума, что мне делать с моей мягкой натурой. Всеми уроками жизни она пренебрегает, больше того, даже горькая юность, которую я провел на Гранатовой улице, ничему не может меня научить. Однако же и кроткого человека можно ожесточить, клянусь Юпитером! Будь уверен, срублю я этому предателю голову, если он, понятно, не предпочтет быть моим другом.

ДИОН. И ты согласишься дружить с этим скопищем пороков?

ДОМИЦИАН. Только бы он уступил, я найду в нем достоинства. Я ведь обязан думать о моем народе, о моих детях – римлянах. Поэтому, если этот подлец придет в чувство, я готов с ним сотрудничать. А для этого нужно, чтобы он понял, что в Риме у него союзников нет, что мои сенаторы едины, как мои поэты, а поэты все равно что мои солдаты. И поэтому ты здесь, братец мой, и знаешь теперь, чего мне от тебя надо.

Он хлопает в ладоши, и зал наполняется всеми без исключения приглашенными. В дверях стоит пожилой корникуларий Бибул с обычным недовольным выражением лица.

Вот что я хотел вам сказать, дорогие гости. Жизнь наша полна обязанностей, а они отвлекают нас от возвышенных мыслей. Между тем не только для повседневных дел живет человек. В конце концов, он и для будущего живет. Вот об этом-то нам напоминают поэты. Уж так они устроены, счастливчики эти, что, пока мы копаемся в нашем… пыли, они заглядывают за горизонт. И там они видят величие Рима и оправдание наших усилий. Ясное дело, такие способности не должны оставаться без награды, и мы их награждаем по мере возможности. Да вот недалеко ходить, стоит среди нас Публий Сервилий рядом с привлекательной своею женой. Совсем недавно мы его увенчали лаврами. Надо думать, это поощрение вдохновило поэта, и сегодня порадует он нас новыми плодами. Ну-ка, Сервилий, выскажись, друг.

Все аплодируют.

СЕРВИЛИЙ (делая несколько шагов вперед). Сограждане, в моих стихах вы не найдете никаких славных качеств, кроме искренности. Впрочем, голос сердца всегда безыскусствен.

АФРАНИЙ. Отлично сказано, не правда ли, Бен-Захария?

БЕН-ЗАХАРИЯ. Истинная правда, справедливейший.

СЕРВИЛИЙ (откашлявшись).

Сладко смотреть на расцвет благородного

города Рима,

Всюду величье и мощь, всюду довольство и мир.

Дети и те говорят, что на долю их выпало счастье

Чистую римскую кровь чувствовать в венах своих.

Ходим, свой стан распрямив, не гнетут нас

тяжелые думы,

Знаем, что ночью и днем думает цезарь за нас.

АФРАНИЙ (аплодируя). Ах, негодник, он довел меня до слез.

БЕН-ЗАХАРИЯ. Вы правы, я и сам чувствую какое-то щекотание.

АФРАНИЙ. Ты не можешь этого понять, Бен-Захария, хоть и умен. Для этого надо родиться римлянином.

БЕН-ЗАХАРИЯ. И на этот раз вы правы.

ДОМИЦИАН. Вот так-то, уважаемые, придет поэт и откроет нам все то, что вроде мы и чувствуем, а выразить не в силах. А он в силах… Дар небес, что говорить. Впрочем, каждому свое. Спасибо тебе, Публий Сервилий.

Сервилий кланяется.

Здесь среди нас и другой поэт, о нем вы тоже слышали немало. Зовут его Дионом, и хотя нрав у него, говорят, колюч, да и родом он, как известно, из Пруса, духом своим он также – сын Рима. Что же, Дион, почитай и ты нам, и будем надеяться, что хоть ты здесь и в первый раз, да не в последний.

МЕССАЛИНА (негромко). Только читай отчетливо и не проглатывай окончаний.

ДИОН (так же). Месса, хоть тут меня не учи. (Выступает вперед.) Собрат мой Сервилий тронул ваши сердца, мне трудно с ним в этом тягаться. Но если искренность – главное свойство его стихов, то истинность – достоинство моих. (Читает.)

Боги, как расцвел наш город! Просто удивительно!

Просыпаясь, мы ликуем, спать ложась,

блаженствуем.

Полный римлянин (тихо). Начало многообещающее.

Плешивый римлянин (еще тише). Посмотрим, каков будет конец.

ДИОН.

И, от счастья задыхаясь, не умея выразить,

Дети в чреве материнском Риму удивляются.

АФРАНИЙ. Что-то не нравится мне это удивление.

БЕН-ЗАХАРИЯ. Еще отцы говорили: дивись молча!

ДИОН.

Через край от ликованья кровь переливается.

Оттого она струится, чистая, по улицам.

Если жизнь – вечный праздник, что же непонятного,

Что иные от восторга… потеряли голову?

АФРАНИЙ. Бен-Захария, поддержи меня, силы меня оставляют.

БЕН-ЗАХАРИЯ. Император улыбается, значит, он взбешен.

ДИОН.

Что за люди в нашем Риме? Что за превращения!

Стал законником грабитель, стал судья грабителем.

Или есть один сановник, не обучен грамоте,

Но зато меня, Диона, учит философии.

ДОМИЦИАН (подняв руку). Остановись, друг. Вижу я теперь – недаром боятся мои подданные твоего пера. Бойкое, бойкое перо, клянусь Юпитером. Но объясни мне чистосердечно, откуда такая ярость? Чем тебе не угодил Рим, скажи на милость? Быть может, тебе приглянулись свевы? Или у варваров-хаттов приятней жить образованному гражданину? Значит, ты полагаешь, что раскрыл уши и глаза? Мало же ты увидел, приятель, да и услышал не больше.

МЕССАЛИНА. Мы погибли! Я его предупреждала.

ДИОН. Домициан, и я считаю, что Рим – солнце вселенной. Да и будь Рим в сто раз хуже, он – моя родина, а родины не выбирают. Но тем больней видеть, как торжествуют лицемеры, как белые одежды прикрывают разврат.

ДОМИЦИАН. Постой, постой, это куда же тебя несет, ожесточенный ты мой? Какой еще разврат, когда нравственности я придаю особое значение, это знает весь мир. Скажи непредубежденно, в каком городе есть еще весталки? Девушки, отвергающие, как бы это поприличней сказать… услады плоти во имя вечной чистоты. Разве это не символ римской морали?

ДИОН. Домициан, нам ли кичиться весталками? Да ведь это самое уродливое порождение Рима! Взгляни на этих несчастных баб, сохнущих под грузом своей добродетели. Не глупо ли этим дурам носиться со своей невинностью вместо того, чтоб рожать славных маленьких пузанчиков? Небо милосердное, что за нелепость – поклоняться собственной недоразвитости, что за участь – стоять на страже у входа в свой дом! Это не только не гостеприимно, это постыдно! Ты говоришь, эти девушки – символ Рима? Ты прав, таков наш Рим – что бы ни было, он охраняет фасад.

ДОМИЦИАН (очень спокойно). Пошел вон!

ДИОН (с достоинством). Могу и пойти, но кто будет читать историю, увидит, что я был прав.

ДОМИЦИАН. Заткнись, говорят тебе, не выводи меня из себя.

ДИОН. Если б все это было до нашей эры, я бы слова не сказал. Но все это ведь происходит в нашей эре! Только вдумайся – в нашей эре!

ДОМИЦИАН. Вон отсюда, сказано тебе или нет? Ты замахнулся на мораль – это уж слишком! Таковы все моралисты, я это знал давно. Такие типы, как ты, приятель, вредны, и в особенности для римской нашей молодежи. Мы-то мужи зрелые, а у юных умы еще неокрепшие, хрупкие у них умы. Кто же о них позаботится, если не взрослые люди? Запрещаю тебе находиться ближе, чем в одном дне пути от столицы, и упаси тебя бог показаться на этих улицах. Скажи уж спасибо чувствительной моей натуре, проще было б срубить тебе голову. Все. Я сказал.

ДИОН. Спасибо, цезарь. Ты в самом деле добр. Идем, Месса.

КЛОДИЙ (еле слышно). Прощай, неразумный.

ЛОЛЛИЯ (тихо). Или этот человек сумасшедший, или у него есть хорошо осведомленный друг.

КЛОДИЙ. Он сумасшедший, Лоллия. Можете мне поверить.

МЕССАЛИНА. Горе мне, горе…

БИБУЛ (у входа). Н-да… Зря, выходит, принес я тебе приглашение.

ДИОН. Что делать, друг. По всему видно, нам с тобой не дождаться производства в чин. Будь здоров.

Уходит с Мессалиной.

АФРАНИЙ. Бен-Захария, этот человек глуп. Чего он хотел?

БЕН-ЗАХАРИЯ (со вздохом). Неважно, чего хотел, важно, что из этого вышло.

Вбегает молодой корникуларий.

Молодой корникуларий (задыхаясь). Цезарь, Луций Антоний перешел Рейн!

Общее смятение.
Занавес.

3

Скромный домишко примерно в дне пути от Рима. Примостившись у порога, Дион пишет. Мессалина стирает белье.

МЕССАЛИНА. Слушай, Дион, шел бы ты в дом. По-моему, у тебя нос заложен.

ДИОН (не отрываясь от работы, бормочет). Все она знает.

МЕССАЛИНА. Как же мне не знать, если ты сопел всю ночь.

ДИОН (не отрываясь от работы). Соглядатай ты, а не жена. Чем прислушиваться ко мне, спала бы.

МЕССАЛИНА. Заснешь тут… В этом доме каждая половица скрипит.

ДИОН. Скажи спасибо, что хоть его удалось найти.

МЕССАЛИНА. До ближнего поселения три часа ходьбы.

ДИОН. Ничего, прогулки полезны для тела.

МЕССАЛИНА. Вот и ходил бы. Ему б только согнуться крючком да выводить буквы.

ДИОН. Месса, можешь ты помолчать?

МЕССАЛИНА. В этакую дыру загнал нас со своим правдолюбием. Ну что, открыл ему глаза?

ДИОН. Пора бы тебе знать, ни одно слово не пропадает.

МЕССАЛИНА. А вот мы с тобой пропадем. Есть-то ты хочешь, несмотря на любовь к истине.

ДИОН. Что ты скажешь, опять она спугнула мысль!

МЕССАЛИНА. Ничего, у тебя их хватит – ровно столько, чтоб нас совсем погубить.

ДИОН. И когда издадут закон, запрещающий браки? Столько бессмысленных законов, а разумного – ни одного!

МЕССАЛИНА. Вот уж бы ты развратничал тогда, бесстыдник.

ДИОН. Месса!

МЕССАЛИНА. Думаешь, я не видела, как ты пялил глаза на всех женщин в тот вечер!

ДИОН. Месса, до того ли мне было?!

МЕССАЛИНА (всхлипывает). У тебя на все есть время, кроме жены. Верно сказал император, что на мораль ты плюешь.

ДИОН. Ну и ступай к своему императору, раз ты с ним заодно. Мир отравлен предательством.

МЕССАЛИНА (плача). Уж и весталки ему понадобились, распутнику. Хоть бы весталок оставил в покое.

ДИОН. Дай-ка мне валек, сейчас я тебя проучу.

МЕССАЛИНА. Спасибо цезарю, что послал тебя от греха подальше. Сразу видно, он думает о семье. А ну попробуй только подойди… (Поднимает валек.)

ДИОН (возвращаясь на место). Можешь беситься хоть до утра – слова от меня не дождешься.

Пауза.

МЕССАЛИНА. Похудел ты, Дион.

ДИОН. Ничего я не похудел.

МЕССАЛИНА. Щеки совсем ввалились.

ДИОН. Подумаешь, горе!

МЕССАЛИНА. Один нос на лице…

ДИОН. Хватит и одного.

МЕССАЛИНА. На ночь я натру тебя настоем из сухих трав. (Помолчав, не без кокетства.) Дион, а я очень изменилась?

ДИОН. Увы, ничуть.

МЕССАЛИНА. Грубиян ты, хоть и поэт.

Пауза.

Смотри-ка, кто-то идет.

ДИОН. Что тебе до того?

МЕССАЛИНА. Все-таки интересно.

Показывается человек в плаще, наполовину скрывающем его лицо. Он ступает осторожно, поминутно озираясь.

ПРОХОЖИЙ. Вот дом, в который, должно быть, редко заглядывают. Не можете ли вы приютить меня, добрые люди?

ДИОН (не оборачиваясь). А кто ты такой?

ПРОХОЖИЙ. Человек.

ДИОН. Ого, как ты занесся. Да знаешь ли ты, что человек – это больше, чем цезарь?

ПРОХОЖИЙ. Теперь знаю, Дион. (Отбрасывает плащ.)

МЕССАЛИНА. Силы небесные?!

ДОМИЦИАН (меланхолично). Да, это я.

ДИОН. Не объяснишь ли, что все это значит?

ДОМИЦИАН. Скрыться мне надо, дружок, вот какие дела. Исчезнуть, растаять, словно и не было меня вовсе. Луций Антоний Сатурнин, разрази его гром, может через два дня появиться в Риме. Сложная ситуация, братец ты мой, напряженная обстановка. Да и неблагодарных людей в наши дни развелось предостаточно – того гляди, получишь кинжал меж лопаток, а то и другую какую-нибудь неприятность. Мало ли охотников найдется отличиться перед Луцием за мой счет. Одним словом, приюти меня, друг, покамест гоняются за мной недоброжелатели. Людям известно, что был у нас спор, у тебя-то меня искать не станут.

МЕССАЛИНА. Вот как ты заговорил, чудеса да и только! Выгнал моего мужа взашей и называешь это спором.

ДОМИЦИАН. Женщина, каждый спорит как может.

МЕССАЛИНА. Будь я Дионом, приняла б я тебя, как ты его принял, невоспитанный человек!

ДОМИЦИАН (обидевшись). Дион, если ты хозяин в своем доме, прикажи ей не вопить так, точно ее плетьми стегают, – в Риме слышно!

МЕССАЛИНА. Дион, если ты мужчина, не разрешай каждому встречному оскорблять твою жену!

ДОМИЦИАН. Дион, сатирики лежачих не бьют. А в тебе, голубка моя, рассчитывал я найти больше участия. Что поделаешь, озверели люди, совсем в них теплоты не осталось.

МЕССАЛИНА. Какое участие хотел ты во мне найти? Я семейная женщина.

ДОМИЦИАН. Дион, заткни ей рот и объясни, что жена поэта должна что-то и днем соображать.

МЕССАЛИНА (всплеснув руками). Бессовестный, откуда тебе знать, какова я ночью?!

ДОМИЦИАН (с досадой). Прости меня, женщина, за то, что я тебя похвалил.

ДИОН. Ну, тихо. Не пристало вам ссориться, как менялам на Большом Рынке. Оставайся, никто тебя не тронет. Мессалина, дай нам вина.

МЕССАЛИНА (ворчит). Благодаря его милостям вина-то осталось на самом донышке. (Уходит.)

ДОМИЦИАН. Терпеливый ты человек, приятель, что и говорить.

ДИОН. Чтобы быть нетерпеливым, у меня мало возможностей. Ладно, Домициан, садись.

Входит Мессалина с вином, кружками и сыром.

МЕССАЛИНА. Лакайте его, не видеть бы мне вас обоих, беспутные. (Уходит.)

ДОМИЦИАН. Не устает же она!

ДИОН. Сыра все-таки она нам дала. Будь здоров.

ДОМИЦИАН. В добрый час. (Пьют и закусывают.) Хорошо у тебя, братец ты мой. Ты, видно, сердит на меня, а по чести сказать, должен мне быть благодарен. Прислушайся только, какая тишина, какая умиротворенность! Что наши жалкие заботы перед лицом природы? И зачем мне, скажи на милость, императорский венец, если есть на свете такой ветерок, такое солнышко, кружка вина и круг сыра? Эх, если бы Луций Антоний, дурачок этот властолюбивый, понял, что не нужно мне от него ничего, кроме неба да воли. Правь, идиот, коли тебе этого так хочется. Я уж своего хлебнул вдосталь. Но ведь ему голову мою подай, несмышленышу этому, вот что скверно.

ДИОН. Ах, Домициан, как мудр человек в несчастье!

ДОМИЦИАН. Не всегда, разумный ты мой, не всегда. Опыт необходим человеку, пожить ему надо среди людей. Я ли не был несчастлив в юности своей, на Гранатовой улице? Благодаря сквалыге-отцу моему, божественному Веспасиану, и ханже-братцу моему, божественному Титу, бывало, что и голодал я, приятель, вел нищенский образ жизни, можно сказать. И о чем же я тогда думал, спроси-ка меня? А все о том, как я порезвлюсь, когда стану цезарем. Ну вот, стал я цезарем, слава Юпитеру. Много же радостей я узнал.

ДИОН. Сам виноват. Ты мог сделать людей счастливыми, а значит – и самого себя.

ДОМИЦИАН. Каких людей, сатирик ты мой? Каких? Я сатир не пишу, а уж их знаю лучше твоего. Все они, как один, неверны, корыстны, суетны. По-твоему, мало я сделал добра? Кто, скажи мне, навел в суде порядок? Кто между тем укрепил нравы? Может быть, не я, не Домициан? А кто был первым врагом кровопролития, даже быков запрещал приносить в жертву? Наконец, ответь по совести, кто, как не я, отказался от наследств, если завещатель оставлял потомство? Все это факты, хозяин ты мой, одни только факты. И чего ж я достиг подобным великодушием? Завоевал уважение, приобрел друзей? Нет, приятель, люди не доросли до гуманности, и неизвестно, когда дорастут. Поэтому правителей, расточавших мало наказаний, следовало бы назвать не добрыми, а удачливыми. Вот папаша мой, божественный Веспасиан, строил из себя доброго дяденьку, а сам был скуп, как последний торгаш, даже нужники обложил налогом, уж не зря его звали селедочником. А ведь как его превозносят! Братец мой, божественный Тит, общий любимчик, красавчик этакий, не брезговал наемными убийцами. Простака Авла Цецину пригласил к обеду, угостил на славу, и только тот встал из‑за стола, как его и прирезали. Так за что ж брата славят, правдолюбец ты мой? Уж не за то ли, что он беднягу накормил напоследок? Нет, приятель, не твори добрых дел, а натворил – скрывай их.

ДИОН. Вижу, цезарь, что ты отменный софист. Только не думай, что ты убедил меня. Ты вот жалуешься мне на людей, но какие же люди те, кто тебя окружает?

ДОМИЦИАН. Новое дело, кто же они?

ДИОН. Отбросы общества, вот кто. Сам подумай, кого ты к себе приближаешь? Льстецов без совести, деревяшек без мысли. Что они могут? Кланяться, угодничать, дрожать? Зависеть от твоего настроения? Клеветать на друзей? И в этих куклах ты ищешь человеческое, а не найдя, торжествуешь?

ДОМИЦИАН. Но ведь мне же с ними жить, в конце-то концов! Где мне других-то взять?

ДИОН. Не изворачивайся, цезарь, как раз другие тебе не нужны. Другие возражают, а зачем тебе возражения? Другие говорят правду, а от правды уши болят. Другие думают, а ты не любишь, когда люди думают. Это ведь не их дело, не так ли?.. Другие… Зачем тебе другие, когда есть ты?

ДОМИЦИАН (упрямо). Все неблагодарны, все до одного. Ну объясни-ка, если ты такой умный, почему хатты кинулись помогать дурачку этому Антонию? Кто они были? Варвары, дикари… Может быть, не я приобщил их к культуре?

ДИОН. До чего простодушны завоеватели! Покоряют народы и уверены, что те их благословляют…

ДОМИЦИАН (махнув рукой). Кажется, и в самом деле правду говорят христиане. Все суета, все тлен. Из праха вышли мы и в прах обратимся, разложившись на элементы. И власть – прах, и слава – прах.

ДИОН. Подожди причитать, кто-то сюда скачет.

ДОМИЦИАН. За мной, за мной… Пронюхали, негодяи. Этакая неудача, приятель, пришел все-таки последний мой час.

ДИОН. Спрячься внутри, я попытаюсь сбить их со следа.

ДОМИЦИАН. Ну и ну – один нашелся человек, и тот сатирик! (Скрывается в доме.)

ДИОН (кричит). Месса, запомни, у нас никого не было и нет!

МЕССАЛИНА (выходит). Сначала убери эти кружки, а потом учи меня.

Уносит кружки в дом. Стук копыт совсем рядом. Слышно, как всадник спешивается, привязывает коня, наконец он показывается, это – Сервилий.

ДИОН. Вот уж кого не ждал, так не ждал!

СЕРВИЛИЙ. Здравствуй, друг. Очень у тебя мило. Так и должен жить поэт.

ДИОН. Ну и живи так, что тебе мешает?

СЕРВИЛИЙ. Во-первых, обязанности перед обществом. Во-вторых, я сказал – поэт, но не человек. Человек как раз так жить не должен.

ДИОН. Смотря какой человек.

СЕРВИЛИЙ. Умный человек, разумеется. Я ведь к тебе с поручением прибыл.

Входит Мессалина.

Здравствуйте, Мессалина. Горячий привет от Фульвии. Очень вы посвежели на воздухе, скажу вам по чести. Просто замечательный у вас цвет лица.

МЕССАЛИНА. Наконец-то я поняла, почему нас сюда загнали. О внешности моей заботились, вот что.

СЕРВИЛИЙ. Нет, нет, несправедливо, грубо с вами обошлись. Я уж Фульвии об этом говорил, и она мне тоже. «Ну, говорю, что это такое, услать человека в такую даль, на что это похоже?» А она говорит: «Публий, чудак, чего и ждать от этого Домициана?» Очень мы с ней возмущались, слово римлянина.

МЕССАЛИНА (холодно). Стоило вам портить себе настроение.

СЕРВИЛИЙ. Вообще в Риме все симпатии на вашей стороне. Клодий о вас тепло говорил, Лоллия тоже очень сочувствует. Да кого ни встретишь – все руками разводят: как это можно было, говорят, с поэтом так обойтись?

ДИОН. Ближе к делу, Сервилий. Ты сказал, у тебя ко мне поручение…

СЕРВИЛИЙ. Верно, Дион, дело – прежде всего. Есть такой человек – Руф Туберон.

ДИОН. Знаю прохвоста.

СЕРВИЛИЙ. Отнюдь он не прохвост, друг мой, а доверенное лицо Луция Антония, победоносного нашего вождя, которого в течение суток с нетерпением ожидаем мы в Риме.

ДИОН (с интересом). Ну-ка, продолжай, да говори внятно.

СЕРВИЛИЙ. Должен сказать тебе, что наш Луций отлично осведомлен о всех делах и о твоем споре с Домицианом уже наслышан. Вот Руф Туберон и делает тебе от его имени предложение помочь своим даром правому делу, а заодно и возвысить голос против общего нашего врага, который, как последний трус, скрывается неизвестно где… Что это там скрипит в твоем доме?

МЕССАЛИНА. Половицы скрипят, что ж еще? Гнилье это, а не дом.

СЕРВИЛИЙ. Ничего, ничего, вам недолго здесь жить. Справедливость, образно говоря, в пути уже. Но ты должен морально поддержать победителя.

ДИОН. Не рано ли ты празднуешь его победу?

СЕРВИЛИЙ. Что ты, Дион, я себе не враг. Посуди сам, Домициан бежал, город открыт, на помощь Антонию спешат полчища варваров. Нет, милый, дело сделано, тут уже – все… Спроси Мессалину, она умная женщина.

ДИОН. Значит, и варвары сюда идут?

СЕРВИЛИЙ. Временно, до стабилизации положения. Кстати, об их вожде тебе тоже следует написать несколько теплых слов.

ДИОН. Да ведь он их даже прочесть не сумеет, он неграмотен!

СЕРВИЛИЙ. Он?! Что за чушь?! Интеллигентнейший человек! Зачем ты слушаешь всякие сплетни? Он всего Горация наизусть знает. Особенно эту строчку: «Презираю невежественную чернь».

ДИОН. Ты-то уж наверно написал хвалебную песнь.

СЕРВИЛИЙ. Само собой, милый. Нельзя терять времени. Хочешь послушать?

ДИОН. Зачем? Я ее знаю заранее.

СЕРВИЛИЙ. Ты хочешь сказать, что я банален? Между прочим, банальность – отличное качество. Она приятна уж тем, что доступна. Ладно, не будем вести литературных споров. Я ограничусь только началом.

ДИОН (косясь на двери). Ну хорошо. Читай, только громче…

СЕРВИЛИЙ. Ты стал плохо слышать?

ДИОН (шутливо). Я хочу, чтоб твои стихи слышали все.

СЕРВИЛИЙ. Могу и погромче. Тем более они – не для нежного шепота. (Декламирует.)

Рад мой восторженный Рим торжество

триумфатора видеть,

Луций Антоний стремит в Рим белогривых коней…

Какова инструментовка стиха, ничего себе? Обыграл звук «эр» по всем правилам!

ДИОН. Дальше.

СЕРВИЛИЙ.

Рядом с Антонием – друг, властелин

проницательных хаттов,

В братском союзе они нас от тирана спасут.

Ну как? Все-таки нельзя отрицать, что как мастер я сделал большие успехи.

ДИОН. Еще бо́льшие – как человек.

СЕРВИЛИЙ (обидевшись). Странно, что ты еще не объелся иронией. Говоришь с ним по большому счету на профессиональном языке…

ДИОН. Не сердись, ты растешь, это ясно даже младенцу. Более того, я убежден, что ты откроешь в поэзии целое направление…

СЕРВИЛИЙ (радостно). Ты серьезно так думаешь?

ДИОН. …и по твоему имени его назовут сервилизмом, а твоих последователей – сервилистами. Тебя же будут изучать как основоположника.

СЕРВИЛИЙ (вздохнув). Не верю я тебе, все-то ты язвишь, все-то намекаешь, а зря, честное слово – зря. Слушай, я ведь, в сущности, простой парень, я хороший парень и знаю, что места хватит всем. И еще я знаю, что через несколько лет от нас останутся только прах и пыль, что милость цезарей непрочна, судьба бессмысленна, и говорю я про себя: да идите вы все в…

МЕССАЛИНА. Тихо, тихо – здесь женщина!..

СЕРВИЛИЙ. Прости, Мессалина. Идите вы подальше, говорю я про себя, желаете выглядеть красивыми – отлично, в моих стихах вы будете красивыми. Будете мудрыми, остроумными, смелыми, что угодно, только дайте и мне кусок пирога.

МЕССАЛИНА. Слышишь, Дион? Я всегда говорила, что он умный человек.

СЕРВИЛИЙ. Так что же мне передать Руфу Туберону?

ДИОН. Передай ему, что я обладаю прямолинейным мозгом и гибкости в нем ни на грош. Передай, что измена для меня всегда измена и никогда я не назову ее государственной мудростью. А властолюбие для меня всегда властолюбие, и никогда оно не станет в моих глазах заботой об отечестве. Еще передай, что нельзя освободить народ, приведя сюда новых завоевателей, которые окончательно его разорят. Словом, скажи, что я остаюсь.

МЕССАЛИНА (махнув рукой). Все пропало, так я и состарюсь в этой дыре! (Уходит в дом.)

ДИОН (вслед, со вздохом). Женщина остается женщиной. Прощай, Сервилий. Счастливого пути.

СЕРВИЛИЙ. Прощай, Дион. Странный это ум, от которого его хозяину одни неприятности. (Со смехом уходит.)

ДИОН (вспылив, кричит вслед).

Пролетел орел однажды над садами цезаря,

И червя он обнаружил на вершине дерева.

– Как попал сюда, бескрылый? Объясни

немедленно.

– Ползая, – червяк ответил, – путь известен:

ползая!

Но Сервилий уже ускакал. Дион обрывает стихи.

Странный, он говорит? А возможно, и странный… Возможно, и внуки посмеются надо мной, как сегодня смеются их деды… Ведь годы действительно идут… ведь я старею… и все меньше сил… и надежд все меньше… И ожиданий почти уже нет. В самом деле, что может ждать человека, которому скоро пятьдесят?

Выходит потрясенный Домициан.

ДОМИЦИАН. Ну люди! Ну и подонки же, братец ты мой. И это – Сервилий, которому я дал все, о чем может мечтать поэт: лавры, признание, положение. Богатство дал, разрази его гром! И уже он пишет песни в честь идиотика этого Луция Антония. И что за стихи, приятель?! Ни ладу, ни складу. Это я тебе точно говорю, вкус-то у меня отличный. В суровой юности моей, на Гранатовой улице, я сам едва не стал поэтом, от чего, правда, Бог меня уберег. (Разводя руками.) «Луций Антоний стремит в Рим белогривых коней…» Это как же один человек стремит… коней? Да еще Луций, который со старым мулом не справится, все это знают. (С еще большей иронией.) «Рядом с Антонием – друг, властелин проницательных хаттов…» Да уж, один стоит другого! Дурак и дикарь – теплая компания, нечего сказать. «Проницательные хатты»… Да ведь это ж только в насмешку так скажешь! Неужели он, Сервилий этот, считает, что на такую дешевую приманку можно клюнуть?

ДИОН (глядя на него, с еле заметной усмешкой). Кто его знает… бывает, что и клюют…

ДОМИЦИАН (в запале). «В братском союзе они нас от тирана спасут…» Это я-то тиран? Ах он бедняга замученный! Спасать его, видишь ты, от меня необходимо! Уже не знал, куда золото девать! За последнюю песнь я ему отвалил двести тысяч динариев! Гусыня его Фульвия натаскала в свое новое поместье вещи от всех ювелиров Рима! Спасти его просит, мошенник этакий! А стихи-то, стихи! «В братском союзе они нас…» «Они нас»… Никакого чувства слова, приятель! «Они нас…» Графоман, просто-напросто графоман!

ДИОН. Успокойся, цезарь, каждый пишет как может.

ДОМИЦИАН. Никакой морали у людей, любезный ты мой, мораль у них и не ночевала!

ДИОН. По этому поводу, помнится, мы с тобой и схлестнулись. И уж, ради небес, не строй из себя голубя. Дело прошлое, а если бы позвать сюда мужчин и женщин, которых ты обижал, выстроились бы они до самого Рима.

ДОМИЦИАН. Совсем это другое дело, приятель, и не о том мы поспорили. Ты моралист, отрицающий мораль, а я грешник, признающий ее необходимость. Моралисты опасны, но мораль нужна.

ДИОН. Домициан, ты уже не на троне, можно оставить игру в слова.

ДОМИЦИАН. Слава Юпитеру, что я не на троне. И готов дать любую присягу, суровый ты мой, с этим делом у меня покончено. Все, все! Приди за мной сам Марс, и тот не заставил бы меня вновь надеть венец. Сыт я этим императорством до конца дней.

ДИОН. Такие речи и слушать приятно. (Стук копыт.) Опять сюда скачут. Видно, снова Сервилий…

ДОМИЦИАН. Должно быть, забыл свои последние стишки, бездарность! (Прячется в доме.)

Выходит Мессалина.

МЕССАЛИНА. Кто еще к нам?

ДИОН. Беспокойный день!

Появляется запыхавшийся Бибул.

Ба, старый знакомый!

БИБУЛ. Здравствуй и до свидания! Тороплюсь, ни минуты свободной! Кружку воды по старой дружбе! В глотке – сухота!

Мессалина идет в дом.

Ищу Домициана, друг. Ничего о нем не слыхал?

ДИОН. Откуда мне слышать? А зачем он тебе?

БИБУЛ. Дивные вести, друг, поразительные новости.

Мессалина выносит ему кружку воды.

Спасибо, женщина! (Жадно пьет.)

ДИОН. Что там за новости? Расскажи…

БИБУЛ. На Рейне лед тронулся, представляешь? (Пьет.) Ну и вода… Словом, хатты не смогли прийти к Луцию на помощь… Никогда в Риме не пил такой воды… вода у нас вязкая, теплая, а уж проносит от нее, не приведи бог!..

МЕССАЛИНА. Да говори же ты наконец!

БИБУЛ. В общем, Максим Норбан расшиб Луция вдребезги! Говорят, в Рим уже доставили его череп.

ДИОН. Точно ли это, воин?

БИБУЛ. Своей головой отвечаю, а она у меня, сам видишь, – одна.

ДИОН. Как и у Луция Антония.