Kitabı oku: «Собрание сочинений», sayfa 2
3
Придя домой, Мартин обнаружил дочь на кухне. Поставив локти на стол и подперев одной рукой подбородок, Ракель склонилась над книгой и провалилась в чтение так глубоко, что не заметила, как кто-то вошёл. Сесилия была такой же. Они будто отключали какую-то кнопку. Ничего не слышали, ничего не видели. Совершенно непонятно, что с ними происходило. Когда Ракель была маленькой, её надо было звать несколько раз, повышая голос, пока она наконец не реагировала – смотрела с удивлением и делала то, о чём её просили: убирала игрушки или заправляла постель.
Сейчас она быстро оглянулась и предложила помочь приготовить ужин.
– Нет никакой спешки, – сказал он. – Что ты читаешь? Фрейд? «По ту сторону принципа удовольствия»? О господи! Надеюсь, это по программе?
Ракель отложила книгу в сторону, но оставила открытой.
– Мне кажется или в твоём голосе скепсис? – спросила она.
– Никакого скепсиса, – ответил он, выкладывая в раковину картофель. Но надо признать: пару лет назад, когда Ракель решительно настроилась на психологию, он удивился, вернее, даже засомневался. Дело было не в качестве образования – он понимал, что поступить туда так же сложно, как на медицинский или юридический, – его расстроило то, что дочь никак не собиралась использовать свои лингвистические и литературные способности. Столько времени потратить на изучение немецкого и не найти этим знаниям никакого другого применения, кроме как чтение измышлений старого мозгоправа?
Мартин полагал, что годы в Берлине сориентируют Ракель в сторону литературы и издательского дела. Он мог бы устроить её к Ульрике, если ей так важно жить в Германии. Но деятельность «Берг & Андрен» Ракель не увлекала, хотя она периодически и соглашалась поработать рецензентом. Вот бы у него были такие возможности в двадцать четыре года! Вот бы Аббе был издателем, а не списанным моряком, вот бы Мартин мог сразу оказаться в мире интеллектуальной элиты…
– Ты чем-то недоволен?
– Да, тут слишком много зелёных картошек… Кстати, у меня есть кое-что для тебя. – Он вытер руки и сходил за немецким романом. – Возможно, мы захотим это перевести. Можешь прочесть и поделиться мнением?
– Не уверена, что мне хватит времени, – ответила она, просматривая аннотацию.
– Это не срочно.
Что было не совсем правдой. Он знает Ульрику Аккерманн, она тянуть не станет и вскоре спросит об их решении, и нужно будет сообщить, заинтересованы они или нет.
– У меня сейчас завал с учёбой. Надо написать эссе об этом, – Ракель кивнула в сторону Фрейда.
Мартин смотрел на её руки, листавшие книгу, – узкие, с длинными пальцами, в точности как у Сесилии. В остальном она больше была похожа на него.
– По ту сторону принципа удовольствия, – усмехнулся он. – А по ту сторону что-то есть?
– Лишь беспрестанный путь к смерти и тлену вроде бы.
– Обнадёживающие перспективы. Посмотри, там сливки остались?
* * *
После ужина их маленькая компания быстро разошлась в разные стороны. Элис исчез, чтобы ещё раз отметить собственное совершеннолетие. Мартин еле удержался от вертевшихся на языке слов «ты всё отпраздновал вчера», которые были прямым заимствованием из набившего оскомину стариковского шлягера. Биргитта, мать Мартина, много лет назад превратившаяся в бабушку, отказалась вызывать такси, потому что «третий маршрут автобуса шёл ровно куда ей нужно». У Ракели была встреча с друзьями в кинотеатре.
– Разве так поздно ещё идут сеансы?
– Помимо прочего, у них там есть бар, папа.
Эхо голосов, прокатившись по лестнице, оборвалось с хлопком входной двери, после чего наступила полная тишина. Мартин разложил всю оставшуюся еду по пластиковым контейнерам, загрузил посудомоечную машину и вымыл руками то, что в неё не поместилось, налил себе бокал вина и поставил пластинку Билли Холидэй – но, несмотря на всё это, стрелки часов двигались подозрительно медленно.
Можно было посмотреть фильм. Или почитать. Он почувствовал нечто вроде энтузиазма и желания снова заняться проектом «Уильям Уоллес». Стоя в эркере с видом на мощёную дорогу и разноликие дома Алльмэннавэген, Мартин мысленно сформулировал аргументы за то, чтобы переиздать Уильяма Уоллеса в новом переводе. Но Пер начнёт вздыхать и снимать очки, круглые, в черепаховой оправе, которые он купил ещё до того, как круглыми черепаховыми оправами обзавелись все. Даже у Элиса такие были, хотя погрешность его зрения была минимальной и вообще не беспокоила его в том подростковом возрасте, когда носить очки считалось малопривлекательным. А у Пера действительно было плохое зрение, и он всегда снимал очки, когда кого-нибудь критиковал или с кем-нибудь не соглашался.
– Не уверен, что это правильное вложение чисто экономически, – наверняка скажет он.
– Но старые переводы бьют мимо текста…
– Думаешь, если сделать хороший перевод, его начнут читать?
Старая знакомая песня: Мартин за то, что Уоллес забытый гений, Пер за то, что он просто забытый, и точка. Мартин приведёт в пример успешные переиздания давно забытых книг, Пер вспомнит провальные проекты. Мартин скажет, что нельзя допускать, чтобы тобой управляла только жажда прибыли, а Пер процитирует «Убей своих любимых». Возможно, повторит он, возможно, действительно есть вероятность, что Уоллес снова обретёт некоторую популярность. Если, скажем, выйдет фильм или что-нибудь в этом духе. Но пока он не более чем писатель Интербеллума, которого затмили Хемингуэй, Фицджеральд и Джойс.
На практике почти все решения, касающиеся выбора издаваемых книг, обычно принимал Мартин, но именно об Уоллесе Пер всегда высказывался с непривычной для него категоричностью.
Так и не придумав, чем заняться, чтобы достаточно утомиться и уснуть, Мартин бесцельно слонялся по квартире. В конце восьмидесятых, когда они с Сесилией здесь поселились, дом на Юргордсгатан служил прибежищем для как минимум двух коммун, а во дворе с вечно разрисованными воротами их соседи благополучно выращивали травку. Потом семейство с нижнего этажа, которое всё время громко ссорилось и устраивало шумные гульбища, уехало ругаться и веселиться в какое-то другое место. А когда дом превратили в кондоминиум, из однокомнатных квартир исчезли все студенты и скользкие личности, вместо них появились стильно постриженные молодые люди, которые не отказывались убирать общие территории. Съехал алкаш со второго этажа, потому что приличные родители из числа жильцов (не Мартин) потребовали принять меры, так как собака алкоголика, плешивая, но в общем безобидная овчарка, «пугала детей». К новому тысячелетию здесь не осталось ни одного пьяного панка, а двор отвоевали детки из «Бюллербю». К Рождеству во всех окнах теперь зажигались звёзды. И ни у кого не было параболической антенны.
Мартин прошёл из кухни в гостиную и из гостиной в прихожую. Дверь в комнату Элиса была приоткрыта. Он распахнул её и слегка помедлил на пороге. Он почти забыл, как здесь всё выглядело, когда это был его кабинет.
Судя по обстановке, комната претерпевала метаморфозу: переход одной стадии жизненного цикла (личинка) в другую (бабочка). На стенах приятного светло-зелёного цвета, который они с Элисом выбирали почти десять лет назад, виднелись «шрамы» от многочисленных плакатов и граффити, Элис увлёкся стрит-артом в старших классах гимназии, что, правда, совсем не соответствовало его душевной организации. Старые поп-музыканты уступили место трубке Магритта и двум киноафишам. Первая – «Жюль и Джим» Трюффо: Жюль и Джим бегут в расстёгнутых пиджаках за героиней Жанны Моро по имени Катрин, у которой нарисованные чёрные усы, а волосы спрятаны под кепку. Вторая – «Трудности перевода» Софии Копполы: утративший иллюзии Билл Мюррей сидит на краешке кровати. Everybody wants to be found написано над названием.
Мартин сел на кровать напротив Билла Мюррея. У Элиса всегда царил образцовый порядок. В детстве все его комиксы лежали идеальными стопками, а трансформеры стояли по струнке. И кровать заправлена как в армии. Теперь он с той же тщательностью обращался со своей экипировкой: на стеллаже аккуратными рядами висели рубашки, брюки в стиле 50-х со стрелками, несколько жилеток и пиджак, купленный на «Ибэе» после недели мучительных сомнений, так ни разу и не надетый.
Письменный стол покупали для менее высокого и более субтильного человека. Степлер, дырокол, скотч, стакан с карандашами и ручками стоят по стойке смирно вдоль края. Белый слегка заляпанный макбук, а строго под прямым углом к нему стопка книг. Мартин склонил голову, чтобы прочесть фамилии авторов: Артюр Рембо и Шарль Бодлер. Вот как! Когда Элис был помладше, он читал только обязательное по программе. «Гарри Поттер» не в счёт, он воспринимался как некое отдельное явление, а не доказательство существования других книг, которые можно читать с интересом. В общем, впервые Мартин удивился – это случилось примерно полгода назад, – когда увидел сына, нахмурившего лоб над «Путешествием на край ночи» и забывшего о том, что держит в руке бутерброд, с которого должен был вот-вот упасть на пол смородиновый джем.
– Вам это задали? – поинтересовался Мартин из-за газеты.
– Ч-т-то? – рассеянно переспросил Элис.
– Селина? – Мартин кивком показал на книгу. Элис был примерно на двадцатой странице из четырёхсот пятидесяти. – Это к какому-то уроку?
– Нет, мне дали почитать.
– Кто?
– Мишель.
Мартин налил кофе. Он должен знать, о ком речь? Ему должно быть стыдно не знать? Для начала, Мишель – это парень или девушка? И какой пол вызывает большую тревогу?
– Кто есть Мишель? – спросил Мартин.
– Приятель. Он изучает литературоведение, – ответил Элис в приступе общительности.
– В университете? – Мартин с трудом представлял подростка Элиса, непринуждённо беседующего с литературоведом, но сын кивнул.
– Я думал, тебе не нравится Селин, – сказал Мартин и снова развернул газету.
– Нет, он классный.
– Но ты говорил, что «Путешествие на край ночи» для тебя «слишком медленно», если я правильно помню.
Элис раздражённо посмотрел на него и с искренним недоумением спросил:
– Что ты имеешь в виду?
Мартин уже собрался напомнить сыну о том, что, будучи доброжелательным и заинтересованным в интеллектуальном развитии ребёнка родителем, он подарил Элису этот роман на шестнадцатилетие. И тот прочёл несколько страниц и вынес свой вердикт. Наверное, пока за такие книги ему лучше не браться, «лучше подождать до тридцати лет или типа того». И если Элис пойдёт к себе и заглянет на ту богом забытую полку, он найдёт книгу. Первое шведское издание 1971-го (Gebers), с дарственной надписью на форзаце.
– Ничего, – произнёс он вместо всего этого.
Элис приподнял бровь и вернулся к чтению.
Прежний отвергающий Селина Элис превратился в нынешнего читающего Селина Элиса приблизительно за одну ночь. Сын вдруг начал носить какую-то растянутую, найденную на развалах секонд-хенда кофту и отрастил волосы, которые нимбом увенчали его голову. А однажды из-за закрытой двери донёсся вибрирующий голос бельгийского певца Жака Бреля. На аккаунте «Спотифай» появились новые плейлисты. Серж Генсбур, Франсуаза Арди, Франс Галль, Жюльетт Греко; виниловые хрупкие звуки, раскачивающие воспоминания о парижской осени и бульварах в желтеющих платанах.
И несмотря на всё это, Элис напрочь не желал пользоваться резервуарами отцовских знаний об ушедших европейских писателях. Сын вёл себя так, словно был первым человеком, читающим «Постороннего», словно «Посторонний» – это крутая новая рок-группа, а старшее поколение вообще и Мартин в частности не должны унижаться, притворяясь, будто что-то в этом понимают. (Мартину хотелось спросить: как ты думаешь, почему сингл называется «Killing an Arab»? Но он не был уверен, что Элис слышал The Cure.)
Ирония была в том, что Мишель, это загадочное существо, на которое ссылался Элис, поставило его ровно на те рельсы, куда его хотел отправить и сам Мартин. Элис всячески уворачивался, но бегал по кругу и в итоге вернулся в исходную точку. А французский кирпич «Путешествия на край ночи» взял из рук существа по имени Мишель, только потому что это были именно эти руки.
Мартин наблюдал, как сын продирается сквозь своего Селина, надевает подтяжки и жилетку, сосредоточенно, с отвисшей нижней губой готовится к урокам французского, но, когда он начал покуривать, всё это перестало казаться трогательным.
– Это не мои, – сообщил Элис, когда Мартин предъявил ему пачку «Мальборо лайтс», найденную в кармане его пиджака. – Это Оскара. Он не может хранить их дома, потому что его мать действует в худших традициях гестапо и роется в его вещах. Как, видимо, и некоторые другие родители.
– Ты помнишь, о чём мы договорились?
– Но они не мои! Можешь узнать у Оскара. Вот. Позвони. Спроси у него сам. Но ничего не говори его матери, потому что тогда она не оплатит ему курсы вождения.
Мартин посмотрел на Элиса, потом на мобильный в его вытянутой руке и снова на Элиса. И наконец произнёс:
– Это личное дело Оскара. Просто помни наш уговор.
– До того как мне исполнится восемнадцать, я не буду пить, курить, употреблять наркотики, набивать татуировки или ездить на мотоцикле, – произнёс Элис. Как на экзамене, он прикрыл глаза и перечислял заповеди, загибая пальцы.
– Yes. А потом ты станешь совершеннолетним, и я, увы, лишусь права решать за тебя. И смогу лишь надеяться, что к тому времени ты более или менее научишься оценивать риски.
– Бред.
Он подумал: должны быть правила. Никто не сможет сказать, что я всё пустил на самотёк. Что я за ними не следил.
Само по себе не страшно, если молодой человек покуривает, напяливая на себя берет и мрачную физиономию. («Давай начнём сначала», – простонал Густав.) Мартин сам впервые закурил в подростковом возрасте, причём родители даже не пытались ему запрещать. («О господи, – сказал Густав, – это же было в семидесятые. Десятилетие имени горящей сигареты».) И он курил до сорока лет. Решение принималось в два этапа – сначала разумом, потом эмоционально и более резко. Он же всё придумал сам. Решил обзавестись бородой. Взял себя за горло и бросил, затеял этот мучительный и печальный процесс. Мучительные и печальные процессы его, в общем, никогда не пугали, но чем процесс мучительнее и печальнее, тем выше риск, что бросить не удастся. Единственным человеком, резко и навсегда бросившим курить не по причине беременности или болезни лёгких, была Сесилия.
Мартину казалось, что главная проблема заключалась в том, что молодые не понимают, что могут умереть. Живут иллюзией, будто их время ничем не ограничено. Что с ними ничего не может случиться. Что жизнь будет разворачиваться перед ними красной ковровой дорожкой: добро пожаловать, именно вас мы и ждали, вспышки камер, аплодисменты. А на самом деле сигарета – это маленькая смерть, но поскольку в юном и взорванном гормонами мозгу слова СМЕРТЬ не существует, а существует только инстинкт размножения, то нет там и представлений об одинокой равнодушной смерти, что полностью противоположна размножению, – поэтому они не воспринимают табак как разрушительную силу и не понимают, что алкоголь и наркотики – это физическая манифестация неизбежного демонтажа тела, которому предначертан только такой конец. Думают, глупые, что беспечное пьянство, курение и наркотики и есть жизнь. И всё новые поколения Джеймсов Динов мчатся навстречу пропасти, веря, что живут, хотя в действительности от смерти их отделяет только педаль тормоза.
И в татуировках эта же неосознанность и неумение смотреть вперёд. В чём, размышлял Мартин, смысл метки на теле, которая сохранится навсегда? Какова цель? И, кстати, продуманная татуировка может быть ещё хуже какой-нибудь сделанной в случайном порыве безобидной бабочки или китайского иероглифа. Спонтанный идиотизм более простителен, чем убеждённость в том, что в данный момент времени тебе известно нечто такое, что ты обязательно должен передать поздней версии себя самого, и что это знание настолько важно, что ты просто обязан увековечить его на собственной коже. Молодым часто кажется, будто сейчас, в настоящем, они умнее и опытнее, чем когда-либо в прошлом, и это вполне может быть правдой. Но они забывают, что эта вера была с ними всегда, чем, собственно, сами себе и противоречат.
На стене у изголовья кровати Элис повесил фотографию: лёжа на спине на диване, Сесилия читает журнал. На её груди спит младенец, журнал она сложила над ним домиком. Взгляд смотрит в камеру и светится.
Только это не Элис, подумал Мартин. Диван они выбросили в восемьдесят девятом. Этот младенец – Ракель.
Мартин рассматривал чёрно-белое лицо Сесилии. Казалось, она собирается что-то сказать.
Он вышел из комнаты, оставив дверь строго в том же положении, как раньше. Он мог бы позвонить в Стокгольм Густаву. Да, он мог бы съездить в Стокгольм – забронировать билет, уехать завтра утренним поездом и вернуться в воскресенье вечером. Чёрт. Он мог бы задержаться там и до понедельника. Они бы ходили ужинать, пили бы пиво и разговаривали. Там сейчас свежо и холодно.
Густав не ответил, наверняка проводит пятничный вечер вне дома – где-то развлекается. Мобильного у него нет. Мартин оставил сообщение на автоответчике. И остался стоять у окна, глядя на тёмную улицу и парк.
Базовое образование 1
I
ЖУРНАЛИСТ [откашлявшись]: Итак, Мартин Берг, когда вы решили избрать литературную стезю?
МАРТИН БЕРГ [откидывается назад в кресле, сцепляет руки и кладёт их на колени]: Ой – да я не могу сказать, что я это решил. Скорее я всегда это знал. В детстве я, кажется, собирался стать пожарным или кем-то в этом духе, но потом у меня был только один путь. То есть вопрос выбора не стоял никогда.
ЖУРНАЛИСТ: Судьба?
МАРТИН БЕРГ: Да. Пожалуй, так.
* * *
Год, когда родился Мартин Берг, выдался богатым на события. В Европе построили стену. Мэрилин Монро умерла на белых простынях и с барбитуратами в крови. В Иерусалиме повесили Эйхмана. Советский Союз провёл испытание ядерного оружия на Новой Земле. Молодая библиотекарша Биргитта Берг сидела за кухонным столом в доме по Кеннедигатан и читала в утренней газете статью о кубинском кризисе, а столбик пепла её сигареты всё рос и рос.
Но в ядерной войне тогда никто не погиб. Империалистические страны отказались от своих протекторатов, и появился ряд новых государств. Потная молодёжь на танцплощадках вертелась в новых танцевальных ритмах. На орбиту запустили астронавтов – раз уж бомбить друг друга больше не надо, давайте посоревнуемся хотя бы на предмет господства в космосе.
Гётеборг рос, там, где раньше были луга и лес, возводились новые кварталы. Старое сносили, новое строили – пыль и шум. Беспорядочно расчерченное стрелами башенных кранов небо, грохот и лязг в порту. Корабли, покидающие гавань в сопровождении буксиров, скрывались в море.
Когда сын захныкал, Биргитта вздрогнула, на миг она, кажется, почти забыла о его существовании.
* * *
Отца Мартина окрестили Альбертом, но это имя фигурировало только в официальных бумагах и паспорте моряка. Он был стройным мужчиной среднего роста, кареглазый и темноволосый, с торсом, покрытым татуировками, которые с годами в буквальном смысле позеленели до цвета морской волны. Отец Аббе работал клепальщиком на заводе «Гётаверкен» и умер оттого, что ему на голову упала железная балка. «У трезвого хватило бы ума отпрыгнуть в сторону», – прокомментировала происшествие его жена. Дети остались на её попечении, и когда Аббе исполнилось пятнадцать, он ушёл в море. Несколько лет проработал где придётся, а потом его взяли в «Трансатлантик».
Аббе был неразговорчивым, в шумных компаниях чаще всего сидел с краю и решал кроссворды, скатывая очередной шарик жевательного табака. Он отлично играл во все настольные игры и был хорошим шахматистом. Часто выигрывал в покер, всегда оставаясь равнодушным к собственно результату игры. Книги читал редко, газеты всегда. Именно его звали на помощь всякий раз, когда требовалось что-нибудь перевести или сформулировать на английском, французском, голландском или немецком. Языками Альберт Берг владел так же ловко, как и орудовал гаечными ключами или отвёртками.
Однажды в конце пятидесятых на танцплощадке в Лисеберге он познакомился с Биргиттой Эрикссон.
Прелюдией появления на свет Мартина стала головокружительная случайность – Аббе вдруг решил пригласить её на танец, Биргитта вдруг согласилась, – даже повзрослев, Мартин не мог думать об этом без трепета. Их судьбы с тем же успехом могли разойтись в разные стороны. Из них могло получиться всё что угодно, но получилась семейная пара.
На фотографиях того времени Биргитта смутно напоминает Эстер Уильямс. Она, без сомнения, была красивой, но никогда не улыбалась как победительница, не бросала через плечо игривые взгляды и не строила глазки, подражая киноактрисам. Выражение её лица было неизменно отсутствующим, словно мысленно она находилась далеко от происходящего (то есть фотографирования), словно оказалась в этом месте совершенно случайно. На поставленном в рамку свадебном снимке, собиравшем пыль на комоде в гостиной, она держит охапку роз с таким видом, как будто не знает, что ей делать с цветами. Аббе во взятом напрокат костюме и наглухо застёгнутой рубашке выглядит слегка встревоженным.
Как-то на глобусе, подаренном семилетнему Мартину на Рождество, Аббе показал ему все те места, где он побывал: Антверпен, Гавр, Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро. Между крошечной точкой, которую представлял из себя Гётеборг, и огромным четырёхугольником конечного назначения простиралось пугающе огромное море. Мать взяла Мартина с собой в порт посмотреть, как отбывает папино грузовое судно, которое оказалось таким гигантским, что Мартин был уверен: оно обязательно столкнётся с новым мостом. Он цепенел от страха, а оттого, что мать казалась совершенно безучастной, ему становилось только хуже. Но трубы легко проскользнули, не задев мост. Мартин выдохнул и даже не стал возражать, когда по дороге домой мать взяла его за руку.
От слова Атлантика веяло и приключениями, и опасностью, а Тихий океан звучал гораздо спокойнее. Северное море должно быть холодным и штормящим, хотя, с другой стороны, и более близким, и на глобусе оно выглядело достаточно маленьким, суша всегда была неподалёку. Обнадёживали и размеры корабля, пока тётушка Мод не рассказала племяннику о «Титанике», полагая, что тому понравится «интересная история из жизни». С тех пор Мартин с трудом засыпал, представляя айсберги и кораблекрушения и то, как быстро пучина может поглотить огромное судно. Оно потонет, опустившись на тысячеметровую глубину, куда никогда не проникает свет.
Но потом у входной двери раздавались тяжёлые шаги и голоса, звучавшие на более тёмных частотах, чем у других обитателей дома, на комод в прихожей со звоном высыпались монеты (если повезёт, среди них обнаруживались и выделяющиеся по размеру однокроновые с дыркой в середине). Далее следовала неделя или две присутствия Аббе. Он никогда не повышал голос и редко сердился, и всё равно рядом с ним Мартин старался играть потише. Аббе сидел на качающейся скамейке с газетой и пивом. Мартин подсматривал за ним сквозь дыру в изгороди из дальнего угла сада, где ветки сплетались в укрытие.
Долгое время всё так и было: мама, Мартин и отец, иногда появлявшийся и всегда исчезавший снова. Мартин играл с соседскими детьми, учился читать, каждый день ужинал в пять, ложился спать и слушал перед сном сказку, хотя позднее ему пришлось модифицировать понятие «сказка», так как у матери были собственные представления об этом жанре фольклора. Так, несколько ночей Мартину снились кошмары, в которых он, подобно Грегору Замзе, превращался в насекомое, и он долго размышлял над тем, что, собственно, не так с миссис Дюбоз.
Но потом мама начала как-то неловко двигаться и надевать большие незнакомые платья. Однажды вечером отец сообщил, что отныне он будет работать в типографии и каждый день возвращаться с работы домой. Мама объяснила, что у Мартина появится брат или сестра. Он начал ковырять вилкой репу в тарелке. В субботу пришла тётя Мод, чтобы присмотреть за ним.
– Скоро они вернутся домой вместе с твоей сестричкой, – сказала она, наклонившись к нему со своей зловещей высоты.
Кристина или, как все её называли, Кикки, поначалу не вызывала у него никакого интереса, а потом, когда подросла, она его по большей части раздражала. Сестра вечно увязывалась за Мартином и очень быстро превратилась в шумную, с дёргающейся походкой девчонку, которая часами прыгала на скакалке и играла в классики, обставляла всех в «Твистер» и мастерски выдувала пузыри из жвачки. Она вопила и не хотела учить уроки, зато любила гимнастические кольца, канаты, обожала прыгать через козла и прочие снаряды и часами могла репетировать танцевальные па. Говорила, что Мартин безнадёжный зануда, но когда к нему приходили друзья, пряталась у него в шкафу, а когда её обнаруживали, выбегала оттуда с криком и смехом. Мама Биргитта уверяла, что любит их обоих одинаково, но Мартин часто задумывался, правда ли это. Кикки была не похожа на мать, по характеру сестра больше напоминала тётю Мод.
Мать, единственная в своей семье, продолжила учиться после общеобразовательной школы. Что это значило, Мартин толком не понимал, но это как-то отличало её и от Мод, конторской служащей со скрипучим голосом и следами помады на зубах, и от деда с бабушкой, которые, приезжая на Рождество, отпускали малопонятные шуточки, а потом умерли с разницей меньше года. Мама на похоронах не плакала (в отличие от громко всхлипывавшей Мод), а рассматривала церковные витражи, слегка нахмурив лоб. Каждую неделю они ходили в библиотеку, ели печенье с её коллегами и возвращались домой со связкой книг. Мама складывала свои на прикроватной тумбочке аккуратной стопкой. Когда Мартин возвращался из школы, мама часто читала, сидя за кухонным столом, на котором стояли чашка остывшего кофе и пепельница. При виде Мартина она вздрагивала, спешно надевала на лицо улыбку и ставила на стол тарелки.
Все житейские обязанности Биргитта Берг выполняла с равнодушной обстоятельностью, ничего не выделяя и ничему не придавая особого значения. Она почти никогда не волновалась, и Мартин не помнил, чтобы родители ссорились. Всего несколько раз он видел её удивлённой, в том числе и когда она однажды прочла его школьное сочинение, ему тогда было лет двенадцать-тринадцать. Им задали тему «Мои летние каникулы», и Мартин написал об их семейном ежегодном круизе на катере, который всегда был для него большим испытанием. Он не собирался показывать матери сочинение, просто случайно забыл его на кухонном столе вместе с домашней работой по математике.
– Это очень хорошо написано, – сказала мама с выражением, которое он видел на её лице впервые. – Действительно очень хорошо.
И с зажатой между указательным и средним пальцем сигаретой продолжила читать дальше, не отрывая взгляда.
