Kitabı oku: «Оборотная сторона холста», sayfa 2

Энни 1965 год

Я – одна из тех, которых называют бастардами. Для местечка на Украине, это было постыдно, в 1923 году особенно. Совсем неважно, что произошла революция, и всех уравняли в правах. На самом деле моя мама была позором родственников. Она происходила из верующей еврейской семьи. Так как девочкам совсем необязательно было читать и писать, то в школы они не ходили. Но сначала расскажу немного о местечке, где мы жили. Немного из истории моей семьи. Местечко называлось «Ступник» – совсем близко к Бердичеву. Дореволюции поляки, украинцы, русские и евреи, обитали там, в относительном покое и мирном сосуществовании, стараясь ходить по разным сторонам улиц. Однако здоровались и даже имели общие дела. К кузнецам ходили русским, поляки шили замечательную одежду, украинцы держали скотину и кормили городок свежим молоком, маслом и так далее. Труднее всех приходилось евреям. Не кошерное есть, они не имели право, поэтому приходилось иметь свое хозяйство, женщины сами шили одежду, подшивали постельное белье, чтобы всё было своё и не попало в руки неверных. Обе мои прабабушки носили парики, а прадеды пейсы и кипы. Моя бабка сама себе выбрала мужа, то есть – моего деда – на свадьбе подруги. И хотя молодые должны были увидеть друг друга только на свадьбе, моя своевольная бабушка настояла на своём. Дед с удовольствием на ней женился, так как был из очень бедной семьи. У бабушкиного же отца была мельница, а это в те далекие времена было очень неплохо. Дед и все его братья и сёстры были красавцами, но было их слишком много. Из двенадцати шесть прабабушка потеряла. Они умерли в младенчестве. Но и тех шестерых, что остались, нужно было кормить. Прадед же мой особым трудолюбием не отличался. Выделялся он буйным темпераментом и гонором. В общем, свадьба состоялась и родилась моя мама, которую бабушка назвала Раей в честь своей бабушки….

* * *

1980 год

Я отложила дневник и заварила себе кофе. Почерк неизвестной мне, но уже становившейся близкой Энни, был мелкий, словно она экономила место в дневнике. Кроме того, она вставляла некоторые слова над строчками, а какие-то писала на полях. От этого почерк становился бисерным.

Стоя посреди кухни, я думала о том, что Juri сказал мне, что дневника не читал. Почему? Он же адресован ему и его сестре. Возможно, они плохо читают по-русски. Господи, я даже не узнала ни его номера телефона, ни где он живет, ни сколько он пробудет в Москве, вообще ничего. Вдруг сам объявится.

Я машинально начала убирать кухню, понимая, что в квартире нашей семьи я останусь надолго. Мне становилось всё интереснее. Я должна прочесть надписи отца на картинах. Какие-то его работы были проданы или выставлены в музеях. А если на них тоже остались заметки, и я не смогу восстановить полную картину его, нет ИХ жизни.

А мама, которая почему-то ненавидела мое имя и называла исключительно Нюра, отчего бабуля покрывалась красными пятнами, а всегда сдержанный отец швырял кисти и надолго уходил в мастерскую. Мама при этом, гладила меня по голове и говорила, что любит простые деревенские имена, отчего я даже маленькой чувствовала издёвку и начинала лить слёзы. Неужели мама меня не любила? Не может быть. Кстати, что это за дверка в папиной мастерской и почему я побоялась её открыть? Когда она появилась? Я облазила в мастерской все углы и знала, как свои пять пальцев каждый закуток, но не предполагала, что там есть внутреннее помещение.

Опустилась на стул. У меня кружилась голова. Оказалось, что я ходила вокруг одного и того же стула пятнадцать минут. Убирать не хотелось, но было необходимо, чтобы успокоиться.

Завтра, всё завтра. Начну собирать работы отца по годам. Я зайду в расщелину каморки и продолжу читать дневник Энни. Всё завтра…

Утро не сулило ничего хорошего. Открыв глаза, увидела «поле брани», на котором сражалась я одна. Жуткий кавардак из папиных картин, разбросанных в разных местах. Какие-то тряпки, которыми собиралась протирать пыль. Два ведра грязной воды. Вчера у меня уже не было сил их выливать. Ещё раз, повертев головой по сторонам, решила начать всё же с уборки. Невозможно раскладывать холсты на запыленные с катающимися шариками пыли полы. Я всё оттягивала момент похода в мастерскую, будто боялась увидеть в каморке нечто неприличное или опасное.

Закурила, заварила кофе, приняла таблетку от головной боли и надела старый джинсовый комбинезон, схватила ведра и, чертыхаясь, выливала их в туалет. Постепенно квартира начинала походить на обиталище приличных людей.

Услышав звонок телефона, очень удивилась и даже не сразу отозвалась на его треньканье. Звонил Juri.

– Извините, если помешал, но я вчера не оставил своего телефона…, – теплым баритоном проговорил новый знакомый.

– Да уж, если бы вы мне понадобились, пришлось поднимать всё английское посольство, чтобы отыскать утерянного англичанина, – я была рада его слышать, но старалась не показывать этого, ворча что-то про невежливость и внезапное «вламывание» в дом.

– Скажите, Анна, вы прочли дневник мамы? – На том конце провода затаили дыхание.

– Нет ещё. Что так срочно он вам понадобился обратно?

– Я привез его вам, но мне и сестре очень интересно, что мама писала и думала. Мы оба плохо читаем по-русски, даже почти и не читаем, а мамин почерк и вовсе не разобрать.

– Понимаю. Я сама с трудом проникаю в общий смысл. Скажите мне, Юрий, можно я буду вас называть на русский манер, почему мама просила вас привезти его именно моему отцу? Что их связывало?

– Не знаю. Только то, что мама тоже когда-то жила в России и была художницей.

– Ладно, бессмысленно гадать. Я буду читать и вам пересказывать. Вы надолго в Москве?

– Нет. Поэтому мне хотелось бы за эту неделю ознакомиться с дневником.

– А, если я не успею прочесть? – Мне не хотелось посвящать заботливого сына в тайны взаимоотношений наших родителей. Тем более я сама пока не разобралась, что их так тесно связывало. Хотя, дневник предназначался не мне, а отцу.

– Послушайте, Juri, а если ваша мама не хотела, чтобы мы с вами читали её откровения? Дневник адресован моему отцу…

– Знаю. Но мне хотелось бы знать историю семьи. Мама почти никогда не обсуждала свое прошлое.

– Надо же, мои родители тоже. В чем же дело? Я постараюсь быстрее прочесть. Прямо, вот сейчас и сяду.

– Здорово. Я жду звонка, – мужчина отключился.

Я его почти обманула. Ни про холсты, ни про загадочное помещение в мастерской я делиться не собиралась. Во мне бродили сомнения, стоит ли мне подробно соприкасаться с ИХ историей. Но тянуло страшно, до чесотки в ладонях (или это от порошков, которыми я драила квартиру).

Я снова начала выкладывать отцовские работы, исходя из года их написания. Начиналось всё в раннем детстве. Это я точно знала, но рисунков маленького мальчика я пока не нашла. Первые «значительные» работы датируются 1940 годом. Тогда отец поступил в институт. На обороте ничего не было. Я начала переворачивать и аккуратно снимать с подрамников все холсты подряд. Первую запись я нашла на картине 1945 года.

* * *

Юрий 1945 год

Я, наверное уже никогда тебя не найду, но я тебя помню, каждую черточку твоего лица и огромные грустные удивленные глаза.

* * *

1980 год

Я перевернула картину. На ней одним росчерком пера был нарисован профиль девушки. Ни подписи, ни указания места, где была сделана работа – ничего. Все остальные работы я хорошо знала. Они висели по всему дому или в мастерской.

Я пошла в мастерскую. Дневной свет струился по потолку, но в том углу, где я наткнулась на забитое досками помещение, всегда было темно. Там же весели папины рубашки, в которых он работал, стояли мольберты и тубусы. Грубо заколоченное фанерой помещение было незаметно. Что там есть ниша, что стена в одном месте как бы провалена и вовсе в голову не приходило.

С большим трудом отодрав один кусок и поломав все ногти, я втиснулась в углубление. Ни повернуться, ни увидеть – ничего не могла. Очень тесно. Пришлось выкарабкиваться наружу и искать инструмент, которым можно будет отодрать тщательно прибитые гвозди.

Наконец плоскогубцы были найдены. Я начала тянуть, разгибать выколачивать гвозди. Кто-то сильно не хотел, чтобы пространство открылось. Постепенно, со скрипом грубый толстый лист стал поддаваться. Пока я боролась с занозистой древесиной, голову сверлил вопрос, – что я хочу там найти? Кто закрыл от глаз семьи загадки прошлого? Главное – зачем?

Всего четыре доски нужно было отодрать и…. Что я найду? Устав безмерно от сопротивления неодушевленных предметов, я уселась на пол и попыталась рукой нашарить в темноте вещи, которые были запрятаны. Внизу стоял ящик. Что в нём не поняла. Выше висела какая-то одежда и какой-то предмет с шарнирами. Нужно было идти за фонарем. Ещё две доски мне не отодрать.

Спустившись в квартиру на дрожащих ногах, я поняла, что должна передохнуть, как бы ни мучило меня любопытство.

Пока я варила кофе и с удовольствием затягивалась сигаретой, я взяла дневник Энни и продолжила разбирать почерк автора. В мастерской отец не разрешал курить. Хотя сейчас мне уже никто ничего не мог запретить, мне и в голову не пришло нарушить запрет.

* * *

Энни 1947 год

Мама моя была девочка послушная и не приносящая хлопот. Да и было не до неё. В местечке, где жили мои предки испокон веков, начались погромы. Приближалась революция. И все те, кто как-то сохранял паритет и компромисс, начали нападать друг на друга. Особенно доставалось евреям. Они были виноваты во всём. Мой дед решил, что нужно перебираться в более спокойные места. Пока дед решал этот судьбоносный вопрос, моя мама полюбила студента-поляка, который приходил к ней и её сестрам учить русскому, польскому и другим наукам. Дед, до определенного момента не считал, что если учитель девочек будет поляк, то это предосудительно. Да и знал ли он, что мой будущий отец вовсе не еврей, не знаю. Так или иначе, младшая дочь Рая решила, не ехать со всеми в Бессарабию (нынешняя Молдавия), а бежать с любимым. Убежать она не успела. Старшая сестра Мария всё рассказала бабушке, а вот забеременеть успела. Позор был страшный. Дед сначала хотел выгнать дочь из дому, но бабушка, как гласит предание, валялась у него в ногах, и Рая родила дома. Назвали меня Анна, отдав должное библейскому имени Анни. Позже, в другой жизни меня стали называть Энни.

Мой отец Ян Трушанский долго не смог выдержать напора верующей еврейской семьи, которая требовала, чтобы он перешёл в иудейскую веру и сделать себе обрезание. Пока Рая нянчилась со мной, Ян рванул, как говорили в Москву, где отдался борьбе за справедливость.

* * *

1980 год

Я прочла отрывок и отложила дневник, аккуратно завернув его в газету. Мне становилось всё интересней и занятней. Я чувствовала, что скоро пути моего отца и Энни пересекутся. Почему-то мне хотелось оттянуть момент их встречи. Почему? Не знаю…

Кряхтя, я встала со стула, чувствуя каждую наболевшую косточку, и отправилась наверх.

Мне не в меньшей степени хотелось познакомиться с историей своей семьи. Я понимала, что имею лишь малое представление о том, как жили, чем дышали мои родственники. Я часто из своей комнаты слышала их перешептывание. Но как только я появлялась в поле их зрения, все разговоры заканчивались. Бабушка и дедушка, ласково и немного сюсюкая, предлагали мне почитать или пойти погулять с ними по старой Москве, а с тех пор как я отчетливо помню маму и папу, они разговаривали редко и между собой и с остальными членами семьи. При этом тон их беседы всегда был напряженный и немного свистящий, будто маленьких змеек выпустили, а они шуршат и шипят. Неужели так было всегда?

Взяв фонарь, я начала светить в нишу. Видно было не очень, но всё же, я разглядела несколько удививших меня вещей: афиша, написанная на французском языке. На ней подтянув роскошную многоярусную юбку, гордо закинув голову, была нарисована молодая женщина. Там же висел мундир отца, который он почему-то никогда не надевал. На нем несколько дырочек, проделанных специально для орденов. Но самих орденов и медалей нет. Внизу стоял ящик с фотографиями, фотоаппарат «Лейка». Ещё было несколько рисунков, но это была явно не отцовская рука. На них какое-то питейное помещение, люди, в основном мужчины. Мне показалось, что я их уже где-то видела. Но лица, одежда, фон – все были, будто, выцветшими. Я решила позже вглядеться в лица посетителей.

Придется отдирать и остальные две доски, иначе мне не вытащить большой ящик со снимками. Главное, что я нащупала какие-то бумаги, приклеенные к задней стенке ниши, которые и не очень видно отсюда, а главное их просто так не отодрать, а я чувствовала, что за ними спрятано более важное.

Внезапно, на меня вывалился крафтовый пакет. Я развернула его. В нем аккуратно и любовно были уложены шотландская шапочка в красно-зеленную клетку с помпончиком и такой же клетчатый шарфик. Чье это? Я была обескуражена. Ещё несколько небольших коробочек – в одной из них жуткие металлические зубы. А это чье? Почему здесь?

Когда я оторвала третью доску, то четвертая, к счастью выпала сама. Ниша осветилась дневным светом, хотя не так хорошо, как всё остальное помещение, но всё просматривалось. Задняя стена пенала была обклеена старыми газетами. Прощупав их, я убедилась, что под ними тоже находятся раритеты, о которых мне ничего неизвестно. Но как отклеить газеты. Я принесла губку и чашу с водой. Осторожно промокая желтые жесткие уголки, я сумела отогнуть правую сторону и на меня как из рога изобилия посыпались документы, открытки, фотографии, на которых улыбались незнакомые люди. Правда, одна девочка мне кого-то напоминала, но сразу сообразить я не могла. Сделав руки крендельком, я вынесла из ниши, сколько могла. Всё тут же веером рассыпалось по полу мастерской. Не обращая внимания на закатившиеся под мебель бумаги, я снова ринулась внутрь. В самом дальнем углу висела шинель… женская. Левый карман был оттопырен. Я тут же сунула руку в колючие недры, достав пилотку и книжицу. Маленький томик стихов, но все рифмованные фразы были вырезаны либо из газет, либо из других томиков стихов, либо переписаны от руки. Каждое стихотворение на отдельном листке. Я подошла к окошку мансарды, чтобы лучше разглядеть и почерк, и сам подбор стихов. Это был мамин почерк и мамины любимые стихи. Как только луч солнца пронзил странички, сквозь строки профессиональных поэтов, стали проступать, проявляться, нащупываться надписи. Неужели ещё один дневник, ещё одни воспоминания попали в мои руки. Что же они все скрывали от меня, от себя, друг от друга?

Мне стало грустно и в то же время азартно. Какие же они на самом деле мои родственники, и эта неизвестная Энни, которая явно была камнем преткновения моих родителей, или нет?

Чем писала мама. Молоком, что ли, как Ленин. Строчки проявлялись постепенно, словно мама писала их сейчас. У меня появилось какое-то сюрреалистическое ощущение. От кого она прятала свои мысли.

* * *

Галина 1938 год

Ненавижу этот фильм, а он идет каждый день в нашем открытом кинотеатре. «Волга-Волга – мать родная…». Я крепко зажимаю уши, но это не помогает. Музыка треском кинопередвижки сверлит мозг. Теперь отца с нами нет. Я же председатель комсомольской организации школы. Что теперь будет? Боже, вместо того, чтобы думать о том, что папа, который был всегда примером чести и совести для меня сейчас сидит в застенках, а я озабочена только своими проблемами. А мама, а Наташа? Главное – мама. Она уже два дня сидит с папиной порванной рубашкой в сжатых побелевших кулачках и смотрит в одну точку.

* * *

1980 год

Я оторвалась от альбомчика. Читать было трудно. Текст был слепой. Листики бумаги заломленные и потертые.

Никогда мама не говорила о своем отце. О её маме я знала только то, что она умерла в эвакуации. О сестре Наташе знала только, что она погибла на войне. Почему мама даже через столько лет не поделилась со мной историей семьи? Меня страшно задело такое отношение. Какие тайны ещё я не знаю?

Я сидела посреди мастерской. Вокруг меня было множество отцовских картин, рисунков, рам от этих картин, маминых альбомов с фотографиями зарубежных артистов, переснятых с трофейных фильмов, две тетрадки с какими-то записями (я ещё до них не добралась) и пухленькая загадочная книжица. По другую сторону от меня лежал дневник Энни. Всё нужно пересмотреть и перечитать. Для чего-то они оставили записи. Уверена, что они предназначались мне. Необходимо кропотливо и медленно восстановить ход событий. Для этого нужно разобрать отцовский архив, материнские альбомы. Ещё какие-то листы, напечатанные на машинке, выпавшие из-под газет. О чем в них говорится. Голова шла кругом. У меня же была своя работа. Как молодому специалисту нужно было себя хорошо проявить. Последнее дело, которое успел сделать отец – устроить меня в крупное издательство, где хорошо платили и были неплохие перспективы для графика. Об отпуске и речи быть не могло. Только ночи в моем полном распоряжении. Я и попросить никого не могу помочь разобраться с архивом. Я не знала, что за загадки хранятся в лабиринте воспоминаний этих трех людей. Я ещё раз беспомощно обвела глазами разгром вокруг меня и решила пойти на кухню попить кофе, который принес сын Энни и подумать, с чего начать. Я знала только одно, что интересно читать мемуары параллельно. Тогда картина будет полной. Почему же мне на душе так тяжело. Я ждала неприятных открытий? Не знаю почему…

Вечером, примчавшись с работы, я разложила отцовские живописные работы и начала переворачивать каждую. Его записи хаотично располагались почти на всех картинах. Никакой хронологии не было. То одна фраза, то целый абзац, то весь холст заполнен мыслями отца. Я всё же старалась для себя выстроить порядок его жизни, хотя было очень трудно. Но в этой «беспорядочности» был особый смысл его необычной судьбы.

* * *

Юрий 1939 год

На картинах моего отца были изображены незнакомые мне улицы. Я спросил, что это за город. Он ответил – Москва. Я там родился и жил до 1900 года. Потом уехал в Париж. Я всегда мечтал о Париже.

Я поинтересовался, почему? Отец улыбнулся и ответил – здесь жили импрессионисты.

Мой отец Илья Волжин бредил живописью с детства. Рисовал на чём попало – на обоях, на полу, на сукне дедушкиного адвокатского стола. Родители умилялись талантливому ребенку и никогда не ругали за шалости. К пятнадцати годам детская непосредственность начала раздражать интеллигентных людей. Дед мечтал, чтобы сын пошел по его стопам, или, хотя бы выбрал себе достойное мужчины их круга, занятие. Илья внимательно выслушивал нотации некоторое время. Водно летнее утро, когда вся семья была в загородном доме, собрал пожитки и уехал. Записку «покорный» сын естественно не забыл оставить. Текст был прост и конкретен. На долгие годы мои прабабушка с прадедушкой вычеркнули единственного сына из упоминаний.

– Так, почему Москва такая серая? Там нет цветных домов? Не бывает солнца? – Упрямо приставал я к отцу.

– Моя душа имеет такой цвет, когда я вспоминаю о родном городе. Мне кажется, что там всегда идет дождь, – шептал отец и слезы, как дождинки капали на рисунки.

Почти каждый день отец ходил в знаменитое кафе «Le Rotonde» (105 Boulevard de Montparnasse). Отец всегда говорил название и адрес любимого кафе по-французски. Собственно, он там жил. Только изредка, забираясь под крышу ветхого домишки, в котором он снял студию без всяких удобств. Его совершенно это не пугало. Главное, слышать споры художников. Заглядывать через их плечи, наблюдать, как под их уникальными пальцами появляется живописный МИР.

Вон в углу попивает вино Сезанн, а вот входит, смеясь Модильяни с прехорошенькой барышней, Пикассо проповедует коммунистические идеалы, Моне, с высоты своего зрелого возраста, ухмыляется. Они то, объединяются между собой эти гении, то рвут отношения «навсегда». Счастье даже изредка находиться в поле их внимания. Отец говорил, что небожители его привечали, учили. Правда, все говорили разное и тянули в свою сторону. Но какая разница. Этот монолог отца я слышал ни единожды и мог цитировать наизусть. Однажды, продолжал рассказ папа, менеджер кафе запретил обслуживать курившую на веранде молодую женщину. К тому же, о, ужас! – смеялся отец, она сидела без шляпки! Её попросили покинуть кафе. Возмущенные художники перекочевали в другое кафе. «Ротонда» стали лишь туристической Меккой, где все стены выложены плитками со знаменитыми именами художников. Именно в «Le Rotonde» родилась и созрела живопись европейского авангарда! – гордо заканчивал свое повествование отец.

– А что же девушка? – лукаво спрашивал я, прекрасно зная ответ.

– Девушка вышла замуж и живет счастливо до сих пор, – отвечала мама.

* * *