Kitabı oku: «Оборотная сторона холста», sayfa 3
1980 год
Я ещё раз прочла последнюю строчку и задумалась. Действительно моя бабушка произносила слова, немного грассируя, она любила вставлять французские слова, особенно, если хотела, чтобы я не знала, о чём идет речь. Дедушка называл её Аннет и всегда говорил, что любит всё офранцуживать. Я думала, что всё их поведение и общение являлись издержками старомодного воспитания. Потрясающее открытие, – вслух произнесла я, хлопая себя полбу. Я же видела бабушкин паспорт. Там было написано, что она родилась в Петербурге. Я понятия не имела, что дед Илья жил в Париже. Я вскочила и понеслась вниз в квартиру. Где архив деда. Я точно помню, что отец говорил, что у него хранится самое дорогое его сердцу – архив мамы и папы. Я тогда была маленькой. Мне было всё равно, тем более что я не понимала значение слова «архив». Где же он может быть? Я стала пристально рассматривать книжные полки. Не знаю почему. Может, подсознание подталкивало. Вижу картинку – отец на стремянке стоит у верхних книжных полок. Я притащила лестницу и с трудом достала до желаемых альбомов. Полки были нестандартной величины, специально сделанные под альбомы с репродукциями знаменитых картин и архитектурных памятников. Их было множество, стояли – плотно, прижавшись друг к другу. Пыхтя, я начала осторожно вытягивать по одному и тщательно их рассматривать. На меня тут же нахлынули воспоминания. Отец достаёт альбом и приглашает меня на наш огромный диван, на котором спокойно, не мешая друг другу, могли спать человек пять. Я сажусь. Папа начинает мне показывать и рассказывать о каждой картине, словно он её писал. Это было лучше сказок. Вдруг он замолкал и перелистывал или вовсе закрывал один альбом и переходил к другому. Почему? С этим разберусь позже. Сколько времени у меня займет перелистывание каждой страницы стольких альбомов. Я закрываю глаза. Папа держит объёмистую папку. Обложка сделана из металла, на котором что-то выгравировано. Где же она? Я пальцем виду по корешкам книг и дохожу до холодного шершавого корешка. Она… Нетерпеливо открываю её. Она тяжёлая и вот-вот выпадет из уставших рук. Осторожно спускаюсь и валюсь на диван, боясь, что сакральные листы выпадут из папки. К счастью, они прошиты и крепко закреплены. Я начинаю перелистывать страницы.
Многие из них написаны на французском языке. Я догадываюсь, что это переписка деда и бабушки, когда они женихались. Фотография – дед, бабуля совсем молодые и маленький мальчик. Подписано: «Париж 1925 год». Мальчик – мой папа? Он родился в Париже, но никогда об этом не говорил. Почему?
Я валюсь от усталости. Пожалуй, на сегодня для меня хватит впечатлений. До завтра – говорю я изображенным счастливым людям на фотографии…
Весь день на работе прошел как во сне. Я действительно хотела спать, так как разбирала архив до четырех утра, а потом не могла заснуть. Мне пришла в голову странная мысль. Почему сын Энни так похож на моего отца? Не мог же он быть их общим сыном, или они где-то пересекались после войны. Второй вопрос: моя мама чем-то похожа на ту девушку, которая написана отцом. Рисунок сделан то ли на войне, то ли сразу после войны. Я же похожа внешне на маму. Что всё это значит? Все вопросы я продолжала обдумывать на работе и незаметно для себя набросала очертания Juri, моего отца в молодости, маму и себя. Получилась «семья». Но такого никак не могло быть. Чтобы дальше не мучиться, я позвонила Juri и поинтересовалась, нет ли у него с собой фото матери и отца. Ответ был утвердительный. Мы договорились встретиться у меня дома вечером. Дальше работа пошла легче. Мне всё-таки пришлось вникнуть в сказку для взрослых, которую мне нужно было оформлять. Рисунки сдавать я должна через день, а я ещё даже не дочитала литературный материал. Понадеявшись на «Авось», решила, что прочту литературный материал и, вдохновившись, быстро сделаю оформление.
Вечером я прибежала с работы, переоделась и даже успела испечь шарлотку. Соседка снабжала нашу семью всю жизнь яблоками, которые в неограниченном количестве росли у неё на даче. Запыхавшись, но сделав всё, что запланировала, я задумалась над тем, что мой гость естественно начнет опять интересоваться подробностями отношения моего отца и его матери. Я же пока не дошла даже до момента их знакомства. Кроме того меня больше интересует его рассказы об их семье. Наконец, зазвенел звонок. Juri пришел с букетом и очередными дефицитными конфетами.
– Совсем необязательно каждый раз дарить подарки, – я с удовольствием взяла изящно подобранный и явно дорогой букет и краем глаза посмотрела на красивую коробку. Это было ассорти неизвестных мне шоколадных конфет. Внутренне я облизнулась, так как обожала на ночь съесть конфетку, а то и больше.
– Я принес фото, – гость сразу начал деловой разговор.
– Чудесно, но сначала мы попьем чай с моим пирогом. Знаете, у нас не принято, сразу брать быка за рога.
Молодой человек удивленно посмотрел на меня.
– Не совсем понял ваши слова. Можно как-то попроще сказать?
– У нас не принято сразу приступать к деловой части визита. Это понятно.
– Понял, только я очень взволнован всей историей. Я не очень понял, зачем вам фотография моего отца.
– Ну ладно, хотите сразу. Давайте. Я повернулась к буфету и вынула из ящика снимки мамы молодой и папы. – Вот это мои родители. Теперь покажите ваши фото.
Гость вынул из конверта две карточки.
Я не думала, что может случиться шок, просматривая фотографии. Сделаны и те и другие были приблизительно в одно и то же время. После войны. Удивительно, но и мой отец, и муж Энни были одеты в мундиры, а женщины в платья в горошек. Только Энни широко улыбалась, а моя мама сжала губы в ниточку.
– Юрий, ваш отец был высокий, как я понимаю, с кудрявыми рыжими волосами, светлыми глазами и пухлыми губами.
– Да, наверное. Я его плохо помню. Мама не очень долго прожила с ним. Родила меня, сестру и вскоре уехала с нами в Лондон. До этого мы жили в Ирландии в деревне, недалеко от Белфаста. Отец был врачом на войне. Потом тоже практиковал. Но я его больше никогда не видел, а мама говорить о нем не хотела.
– История запутывается окончательно. Где она с ним познакомилась? Она же из России.
– Анна, всё это я надеялся узнать у вас. Удивительно, но наши мамы тоже чем-то схожи. Да и вы, когда улыбаетесь, тоже становитесь похожи на свою маму. Только глаза у вас другие.
– Да, бабушкины. У неё тоже были карие.
– У вас они ещё влажные и грустные, даже когда вы улыбаетесь, как у моей мамы.
– Послушайте, Juri, перестаньте сравнивать ваших родителей с моими. Вы и меня рассматриваете так, словно мы близкие родственники. Право, это же смешно, – я замолчала на полуслове, потому что подумала, что не так уже весело. Что-то же связывало моего отца и Энни.
– Я думаю, что люди часто выбирают себе в спутников жизни тех, кто похож на их настоящих возлюбленных.
– Вы хотите сказать, что ваши и мои родители просто подменили подлинную любовь и взяли дубликаты.
– Не знаю… Мама про отца не любила говорить. То ли он был перед ней виноват, то ли она перед ним.
* * *
Энни 1946 год
Бедный Кэл, он выполнил свое обещание, а я своё нет. Мы же клялись перед алтарём, что «и в горе, и в радости всегда будем вместе». Я предательница.
* * *
Юрий 1948 год
Наконец, я встретил женщину, которая меня понимает. После двух лет отчаяния, я нашел ту, которой смогу всё рассказать.
* * *
1980 год
– Я не уверен, именно подробности хотелось бы выяснить.
– Я тоже не уверенна, что они нас обрадуют.
– Мне кажется, что правду знать лучше, чем тонуть во лжи, – молодой человек встал, медленно и аккуратно переступая через развал картин, бумаг, рам и книг. Вышел.
Я услышала, как закрылась входная дверь. Я тут же принялась соединять несоединимые судьбы.
* * *
Энни 1939 год
Вот она и Москва. Мне всего шестнадцать, но выгляжу я гораздо старше. Стащила у мамы её костюм, который предавал мне солидности. Совестно, конечно. Эта была её лучшая вещь. Ещё задолго до отъезда заказала за курицу туфли на каблучках. Дядя Арон, наш сапожник, очень нуждался. Детей у него было, по-моему, человек десять. А кормить нечем. На Украине был страшный голод. Что не успели отнять у нас у всех в революцию, то продавалось за копейки, лишь бы протянуть как-нибудь. Я взяла одну из наших несушек (к счастью мой дед умело вел хозяйство и видимо, от продажи мельницы кое-что осталось) и отнесла сапожнику. Туфли получились замечательные. Изящные и прочные полуботиночки. Уложила косу в большой низкий пучок, подкрасила чуть-чуть губы. В таком виде мне можно было дать лет двадцать. Главное, как выйти с вокзала. Всех, кто приезжал с голодающей Украины не выпускали из здания. Кто-то умирал прямо на вокзале, некоторые, с помощью всяких ухищрений, просачивались сквозь закрытые двери, другие возвращались обратно. Я очень боялась момента, когда у меня спросят документы. У меня их вовсе не было. Только бумажка об окончании школы. Я решила пойти ва-банк. Я сама подошла к милиционеру, предварительно выжав из себя слезы. Мне совсем нетрудно было себя завести. Я действительно очень скучала по близким и страшно боялась происходящего. Наполнив слезами глаза, платок, бросилась «в объятья» к стражу порядка. Запинаясь, заикаясь, сморкаясь, я лепетала, что приехала провожать друзей, и на перроне у меня кто-то выхватил сумку. Вещей у меня не было, аттестат лежал в лифчике. Молодой краснощекий парень сурово огляделся вокруг и повел меня в отделение милиции. Мы покинули злополучный зал вокзала. Теперь нужно сбежать или лучше… Я упала на тротуар, изображая обморок. Вокруг на площади собралась небольшая толпа сочувствующих и любопытных. Крики «нужна Скорая помощь, она умирает» и тому подобное привели моего провожатого в панику. Он приподнял меня и тихо стал уговаривать, что сейчас меня отвезут в больницу. Как говорил мой дед «На всё воля, Божья». Значит, Бог хотел, чтобы я вступила в Москву. Дальше можно пропустить немного. Скорая прибыла, врач сказал, что у меня почти нет пульса (наверное, от страха у меня остановилось сердце) и с сиреной, вопящей так, что мертвого можно было поднять, мы покатили в больницу. Пока врачи Скорой препирались с врачами больницы, которые уверяли, что у них карантин, и меня нужно везти в другую больницу, я соскользнула с носилок. Сердце упало в пятки, но бочком, бочком вышла за ворота клиники. Где я нахожусь, я не знала. Единственное поняла, что в центре. Так я соврала впервые. Но ведь это во благо, так считала шестнадцатилетняя беглянка. Кто же знал, какие «приключения» меня ждут.
* * *
1980 год
Интересно, что в то же время делали мои родители. Я поднялась с дивана и стала ползать по полу в поисках работ отца, приблизительно предвоенного или военного периода. Мне казалось, что размышлять над жизнью он начал рано. Кроме того так он усовершенствовал свой русский язык. Нашла пейзаж – подпись «Люксембургский сад» 1938 г. Перевернула лист, а там французский язык. Я довольно бегло читала по-французски.
* * *
Юрий 1938 год
Папа всё время болеет. Мамочка говорит, что Илья тоскует по Родине. Наверное, мы поедем в Советский Союз. Говорила она об этом с содроганием. Хотя в молодости мама была и феминисткой и придерживалась почти коммунистических взглядов, но потом как легкомысленная француженка забросила политические игры и стала примерной женой. Даже одно время танцевала в кабаре. Потом и вовсе осела дома и занялась мной. Отец учил меня рисовать, мама музыке – примерная семья среднего достатка и высоких интеллектуальных интересов. Когда после революции в России появились первые эмигранты, живописные работы отца были нарасхват. Все русские тосковали по Москве и другим городам. Папа утолял их потребность в ностальгии. Ещё он увлекся шаржами. Интерес к изображению людей в шутливом виде или даже с легким издевательством появился у него ещё в «Ротонде» Знаменитые художники обожали издеваться друг над другом, подчеркивая в шаржах смешные, нелепые внешние и внутренние черты друзей-соперников. Отец, а вслед за ним и я, стали рисовать шаржи на советских правителей. Саркастичные зарисовки, особенно радовали, вынужденно покинувших Родину. Мама выучила несколько русских и цыганских романсов и пела их со щемящим настроением. Почему именно в этот момент отец собрался в Советский Союз? Меня страшила мысль, что мы можем быть арестованы, даже не доехав до бабушки и дедушки, которые жили в Москве.
* * *
1980 год
Никогда эта тема не поднималась в нашем доме. Никогда прошлое не вмешивалось в нашу «крепкую советскую» семью. Хорошо, что папа оставил эти записи. Я читала дневник Энни и отцовские наброски с упоением. Мне не хотелось отвлекаться ни на что, даже на еду. Я ждала продолжения, как ждут выдающегося открытия, которое даст миру новый виток жизни. Это был мой личный подъем…
Мамин альбомчик аккуратно лежал на столе. Я боялась, что он рассыплется. Как музейный работник в перчатках, чтобы странички не прилипали к потным пальцам, снова стала переворачивать странички со стихами и вглядываться в проявляющиеся между строк слова.
* * *
Галина 1939 год
Звонок в дверь. С тех пор, как отца забрали, мы пугались любого шума, боялись, что придут за мамой. Мама встала, взяла узелок с вещичками, который приготовила сразу после ареста папы и пошла к двери. Мы с Наташкой приникли носами к матовому стеклу комнатной двери. Хотели тоже вылететь в коридор, но дверь была заперта на ключ. Из передней нам был слышен разговор двух людей мамы и ещё какого-то мужчины. Они беседовали очень тихо, но шепот был напряженный и напористый. Потом дверь мама тихо приоткрыла и с совершенно белым лицом зашла в комнату, словно кто-то умер. Очень хотелось расспросить, кто приходил и зачем, но глядя на маму, только озноб пробегал по коже, а слова застревали в горле.
* * *
1980 год
Что такое могло произойти в семье мамы, если даже писать об этом она не может. Я начала снова просматривать её альбомы с фотографиями. В них лежали записки. Это я вспомнила сразу. А ещё были отдельные листы, написанные неизвестным мне почерком. Я с трудом вслух читала записки. Они были адресованы мужу и отцу в тюрьму, но почему-то не попали туда. Может, их не приняли, или семья мамы боялась усугубить положение мученика.
* * *
Галина 1939 год
Чёрный «воронок» медленно ехал за мной. Мне хотелось убежать, но я понимала, что это бессмысленно. Я спиной чувствовала, как за мной идёт человек. Сейчас он подойдёт ко мне. Почему я? Почему именно меня, самую младшую хотят арестовать. Я же секретарь комсомольской организации. Наверное, это плохо. Они постепенно уберут всю нашу семью. Мысли проносились как ветер, сменяя одна другую.
– Девушка, пойдёмте со мной, – ласково, но настойчиво произнёс человек в тёмно-коричневом пальто и такого же цвета фетровой шляпе. Я только успела подумать, что отец никогда не носил шляп. Либо вовсе без головного убора, либо кепка. Она ему очень шла. Её сшила мама ко дню рождения отца. Какая ерунда лезет в голову.
– О чем задумались? – Мужчина тихо засмеялся. – Вас там не обидят, наоборот, вас ждет приятный сюрприз.
– Я не люблю сюрпризов, – вытащила руку из-под локтя преследователя, которую он ловко и незаметно, почти без усилий затолкал обратно.
– Поехали. Неудобно стоять так долго на виду у всех, – он подтолкнул меня к машине, где сидели ещё двое абсолютно таких же мужчин без выражений лиц. Их физиономии словно стерли. Совершенно одинаковые по фасону комплекты одежды, только разные по цвету, отличали их. Они вежливо поздоровались и поджали губы.
Ехали мы медленно. Мне показалось целую вечность. В салоне машины стояла удушающая тишина. Перебирая в голове все возможные варианты от побега до припадка, я вспомнила, как Наташа рассказывала шепотом, что одну девочку из их института вот так же увезли на чёрной машине. Через несколько дней она вернулась, но вела себя странно. Перестала общаться с однокурсниками, сторонилась их, и всё время ходила мыть руки. Потом, говорила Наташка, произошел перелом. Девушку прорвало. Она стала сбивчиво рассказывать своим подружкам, что была в Большом доме и там…. Договорить она не успела. Подбежала маленькая серенькая женщина и оттащила её в угол. Затем взяла её «нежно» под руку, и что-то внушая той, вывела из института. Что происходило с девушкой дальше, Наташка не рассказывала. Может, не знала или забыла, но скорее всего, боялась.
– Ну и славненько, приехали. Выходите барышня.
– Куда идти, – я старалась говорить твердым голосом, но внутри всё дрожало. Ответа я не получила. Меня просто ввели в открывшуюся дверь.
На несколько минут я даже забыла, что мне страшно. Зала была шикарно обставлена. Везде зеркала, тяжелые нефритового цвета портьеры. Вообще, всё было нефритовое с позолотой. Внезапно я услышала голос, который напевал песенку. Я повернулась, уверенная, что вошел хозяин. Но увидела в глубине странный полированный ящик с изображением. Он говорил и показывал через линзу. По-детски мне стало интересно, а шум в голове и медвежья болезнь постепенно отступали.
– Нравится, спросил человек с акцентом. Он был невысок ростом и в очках. Я его узнала.
– Очень, дяденька, – я специально строила из себя дитя неразумное, надеясь глупая, что это остановит моего собеседника.
– Хочешь, вместе посмотрим? Садись на колени ко мне.
– Можно, я сначала схожу в туалет, – я ковыряла пальцем в носу и сжимала ноги, показывая, что сейчас, прямо здесь напущу лужу.
– Ну, иди, – недовольно процедил хозяин.
Я надеялась, что-то придумать. Может, в туалете есть окно. Наивная дура. Меня проводили, чуть ли не до унитаза. Что сделать, чтобы он от меня отстал. Я порылась в сумочке и нашла ножницы. Недолго думая, я оттяпала свою роскошную косу и ещё выстригла на голове клок волос. Стукнулась головой о стенку, чтобы пошла кровь.
– Ты чего так долго? – спросил провожатый.
– Хочу понравиться. Прихорашиваюсь.
Когда я вышла, то мой страж онемел на минуту.
– Ты что сделала с собой? Ты идиотка, на кого ты стала похожа?
– У меня голова вдруг страшно зачесалась. Решила, что это вши, – невозмутимо, продолжая чесать голову, ответила я.
Мужчина стал весь красный от напряжения и страха. В эту минуту он боялся больше, чем я, что меня утешало и даже веселило. У меня бабушка была соратницей Ленина. Характер кремень, отношение к людям стальное. Она всегда говорила, что страх – это позор. «Ищи способ выкрутиться – он всегда есть».
Когда мы вошли в залу, кровь ещё стекала по моей белой праздничной кофточке. В тот день мы принимали в комсомол ребят из седьмого класса.
– Ты находчива, – рассмеялся хозяин.
– Просто я соскользнула с унитаза и ударилась, а потом когда стала вытирать кровь, то увидела, что по мне побежали какие-то мошки. Я испугалась и отрезала косу и решила подравнять волосы. А вот, что вышло.
– Слушай, девочка, – очки на лице блеснули, и за ними я увидела взгляд, который буду помнить всю жизнь. И бояться его. Этот страх ничем не перешибешь. – Ты останешься здесь до тех пор, пока у тебя не заживет твоя тупая голова. Волосы тебе подстригут как надо. Потом посмотрим…. Ты мне нравишься.
Его слова, эхом раздававшиеся и уносящиеся под потолок, были приговором. Вот только чему, я не поняла…
Я вернулась через пять дней…
* * *
1980 год
Боже, какой ужас. Я сама не знала, к чему относится мой возглас. Что сделали там с мамой? Правда ли всё, что она написала или утаила самое неприятное. Как бабушка Таня пережила отсутствие дочки. А Наташа? Может, она предполагала, где её сестра. Я лихорадочно листала альбомчик, чтобы найти ответ на вопрос. Но об этом «происшествии» в альбомчике, ни слова не было написано.
После прочтения части воспоминаний трех совершенно разных и ещё никак не связанных между собой людей надломили меня. Неплохо зная историю нашей страны, я даже не могла представить, что с ними будет дальше…. Но знать хотела.
* * *
Юрий 1941 год
Сейчас затишье, и я могу писать, не беспокоясь, что кто-нибудь мне помешает. Все спят.
Наверное, папа был прав, когда решил вернуться в Россию. Ему было всё равно, что теперь его Родина называется Советский Союз, он ехал в Россию, которой явно угрожала война. В тридцать девятом году на Рождество родители пришли к консенсусу. Мамочка решила сделать отцу подарок – поездка в Москву. Там жили пожилые родители отца, друзья его молодости. «Только, – предупредила мама, – мы едем ненадолго, недели на две».
Наивная феминистка. Во-первых, отцом при всей его безграничной любви к его Аннеточке манипулировать было невозможно, во-вторых, мама совершенно себе не представляла, куда мы едем. Оттуда не возвращаются.
Пятого января 1939 года мы сели в Восточный экспресс, на котором должны были доехать до Нидерландов. Там, дедушкин брат, который покинул Россию при первых же лозунгах «Вся власть Советам»! должен был выправить нам документы. Дядя Николай уговаривал нас, как мог, не совершать убийственной ошибки.
– Илья, – молил он, Я хочу ещё увидеть живым. Ты же едешь на закланье беспощадным людям. – Дядя кричал, топал ногами, осторожно брал племянника за ладонь и целовал её, умоляя не совершать непоправимый поступок. – Лучше, мы попробуем твоих родителей вызволить сюда, – он радовался выходу из положения, но недолго. – Отец был непреклонен. Что руководило им, я честно не знал. Мама мужественно сносила принятое отцом решение. Только один раз она шепотом попросила его, не губить жизнь сыну, то есть мне.
– Он уже взрослый, может остаться, – молила мама.
Папа хлопнул дверью и покинул нас на два часа, которые мы просидели, молча, каждый со своими опасениями, страхами и решимостью.
– Но необязательно лезть в мясорубку, – понуро сказал дядя, понимая, что всё решено. Он ушел тоже и вернулся с нашими новыми документами. Теперь мама стала уроженкой Санкт-Петербурга 1889 года рождения, из мещан, урожденная Анна Сергеевна Собинова. По мужу Волжина. Я, как был Юрий Ильич Волжин, так и остался, только дядя переправил мой год рождения. Я родился в 1921 году, а в паспорте записали 1925 год, город рождения Москва. Дядя делал это в надежде, что меня не отправят в ближайшее время в армию. Вообще, до четырнадцати лет я не нес уголовной ответственности. Увидел свои документы и засмеялся. Осталось надеть на меня гольфики с помпончиками, короткие штанишки и причесать как маленького мальчика.
– Не великоват ли младенец? – Поинтересовался я. Рост у меня был немалый, да и щетина на щеках уже проступала. Дядя отмахнулся и принес шапочку, которую, наверное, носил его сын лет пять назад – вязаную с козырьком и завязывающуюся под подбородком. Получился типичный переросток. Я ещё засунул палец в рот и пустил слюну. Мама смотрела на все наши приготовления с ужасной грустью во влажных глазах. Такие глаза я встретил через год, и они заполнили мое сердце, видимо, навсегда.
Все, ностальгические воспоминания пока окончены. Конечно, если я вернусь из боя…
