Kitabı oku: «Брошенная целина», sayfa 4
– Именно, Михаил Михайлович, именно просвещение и образование. И именно поэтому, сегодня я предложил вашей супруге, Ольге Николаевне занять должность заместителя председателя комитета по образованию районной администрации.
Дычщщ! Нна, сука! Челюсть подбери!
Чалый впал в ступор, а я продолжаю:
– Она уже дала принципиальное согласие. Там ее в школе пытались
загнобить, теперь посмотрим, как у них это получится. Так что будем заниматься образованием и просвещением. У меня сын на следующий год в школу идет, и я не хочу, чтобы ему вместо знаний идеологию впихивали. Надеюсь на Ольгу Николаевну. Ставка, правда, декретная, но за три года можно многое сделать. Вашей дочери скоро в ВУЗ поступать и то, что Ольга Николаевна будет работать в системе образования…. Нет она, конечно, не будет дочь пристраивать. Это уже коррупционная составляющая. Но обладать более полной информацией тоже полезно. Согласен?
– Да как-то неожиданно это все, – проговорил Чалый
– Я уверен, она справится. Если что, поможем. Я помогу. Ты ж пойми, Миш, ничего, что я так? Мы же ровесники почти.
То, что вы делаете на Забегаловке, что это как не некая попытка перезагрузки сознания? Не ныть и жаловаться, а дело делать. Мне нравится. У тебя отлично получается организовать людей, воодушевить их. Это бесценный опыт. И, Миш! Почему бы тебе не реализовать этот опыт ну хотя бы на уровне сельсовета? Для начала. А?
– Я не знаю, я же типа этот…– ну вот замямлил.
– Я со своей стороны обещаю всяческую поддержку. В пределах
разумного. Ты пойми главное: эти зубры местной политики уже не зубры, а дряхлые слепые дворняги. Наше время настает. Так что ты подумай насчет сельсоветовской карьеры. Вон в Березовку, там избираться не надо, глава назначается по контракту. Это ж какое поле для деятельности! Там скидываться с соседями не надо, свой бюджет. Делай дороги, озеленяй улицы, строй что-нибудь, люди только благодарны будут.
– Так в Березовке этот…,
Лавренюк
,– пробормотал Чалый.
– Разберемся! Главное чтобы было твое принципиальное согласие. Так что подумай, все хорошенько взвесь, – я всем видом показывал, что аудиенция закончена, протянул ему р
уку, похлопал по плечу. – Если какие вопросы возникнут, заходи смело. А я на днях в твой магазин загляну, посоветуешь по книгам?
– Да, конечно. До свидания.
– Ага. Привет жене.
Ушел Чалый. Матч окончен.
Пусть настраивается на работу в сельсовете. Помолчит какое-то время. А администрации сельсоветов скоро будут ликвидированы. Законопроект готовится.
На столе остались пустые чашки, печенье. О! Блюдце с лимончиком. А в шкафу стоит нетронутый
джамхаряновский коньяк. Пятница, вечер. Нажимаю на кнопку.
– Да, Вадим
Георгиевич.
– Э-э, Инна Викторовна, было бы целесообразно вам позвонить домой и предупредить, что задерживаетесь. У нас очень много работы.
– Хорошо, – по-моему, обрадовалась. Или нет? Да точно обрадовалась.
Что там, сорок минут до конца рабочего дня. Пойти на бухгалтерию наорать, что ли. А впрочем, ладно, не буду людям настроение портить перед выходными. Сегодня помилую.
Эх, хорошо. Простое человеческое властье.
Дирижер пустоты
СЛАВИК: Стас, привет! Давно тебя не было на этом сайте!
СТАС: Привет всем. Занят был. Бизнес, командировки.
ТАСЯ: Че за бизнес?
СТАС: Ну, не буду же я открытом интернет – пространстве коммерческие тайны озвучивать. Скажем так, связано с импортозамещением. В частности, в сфере производства сельскохозяйственной продукции. Творог, сыр.
Я так скажу, что если все делать с умом, то наша отечественная молочка лучше привезенной. Вкуснее, полезнее. Есть одно «но». Если производить действительно натуральное, экологически чистое, то себестоимость продукта довольно высокая получается. Следовательно, и конечная цена растет. А это понятно отражается на конкурентоспособности. Но в конечном итоге, я думаю, что введенные санкции подстегнут отечественного производителя. Производить можно всё.
СЛАВИК: Да, конечно, мы все можем производить. Россия сама себя вполне прокормит!
МИТЯ: А ты уверен, что это хорошо? Есть же какие-то базовые вещи рынка. Есть такое международное разделение труда. Ну да, в принципе, можно производить все от иголок до ракет. Но мы уже проходили это все в советское время и ничего качественного не произвели. Кроме ракет.
СЛАВИК: Мы о продуктах говорим. Хлебушек, молочко.
МИТЯ: Вот, например, в одном месте урожайность составит шесть центнеров с гектара, в другом – шестьдесят. Есть же объективные условия, природно-климатические. Опять же вопросы логистики. Почему, условно говоря, говядина, привезенная из Латинской Америки, все равно дешевле, чем с Алтая. Даже с учетом таможки – растаможки и т. д.
СТАС: Зато глава РЖД не бедствует, мягко говоря
СЛАВИК: Так с коррупцией надо бороться! И жестче. Расстреливать!
ТАСЯ: Коррупция, коррупция. А если подумать, то мы все к коррупции привыкли. Всех всё устраивает. Ребенка в детский сад устроить, врачу – конфеты, коньяк.
СТАС: Я вот подумал, допустим, гипотетическая ситуация, что победили коррупцию.
Ну, невозможно стало чиновникам получать какие-то выгоды на своем посту.
А кто тогда пойдет на госслужбу? Активные, предприимчивые личности уйдут в бизнес. И будут государственные вопросы решать серые, унылые, всего боящиеся недоумки. К тому же пенсионного возраста. По мне так пусть будет разумный баланс. Типа, воруешь-воруй, но дело делай.
СЛАВИК: Что значит «воруешь-воруй»? Несколько человек показательно казнить всего делов.
МИТЯ: Когда активизируются дискуссии о борьбе с коррупцией, когда возмущенный
народ требует публичных казней, мне становится страшно. Опасаюсь, как бы на этой волне не возникла новая опричнина, новый 37-й год. Или права и свободы человека – пустой звук?
СТАС: Права, права. Ты автомобильные права, во сколько лет получил? А такие права, чтобы ма-ахоньким самолетом управлять, тебе дадут? Нет, чувак, надо учиться. Так и политические права. «Соблюдать права человека!». А Человека и не спросили. А ты спроси его! А он расскажет тебе про свободу. Знаешь, что расскажет?
Вот стоишь утром на остановке, держишь сигаретку без фильтра в закоченелой руке. На работу поехал, на завод, к станку. Вдруг, останавливается ментовский УАЗик, хватают тебя, и впихивают в заблеванный собачатник, а там уже штук восемь бомжей, поэтому приходится утрамбовывать ботинками, прикладами. Наконец, дверка закрывается, и потряслись, потряслись. Дышать нечем, потому, что лицом ты прижат к чей-то вонючей спине, и пошевелиться не можешь, но это не надолго, только минут на сорок. Приехали. Возле отдела выволакивают тебя на морозный воздух, который ты хватаешь ртом, и нет ничего вкуснее. Но вот уже заводят в помещение, в кабинет, где ждут тебя молодые щекастые опера. Первым делом, получаешь в грудину, потом сборником кодексов по башке. У тебя забирают все ценное, но обещают дать взамен пакетик с порошочком. Отказываешься, конечно, порошочек, дескать, стоит больше чем все, что есть у меня. Они скажут, что ничего, ничего, разбавим известочкой, пудрой сахарной, технология отработана, но к чему эти сложности, эти интриги. Надо сознаться в том-то и в том-то, явку написать с повинной и всем будет просто-таки счастье. Но, поскольку ты не понимаешь, ни хрена, то кроме сборника кодексов познакомишься с неким средством индивидуальной защиты многопрофильного применения. Надели противогаз, перекрыли воздух, сняли противогаз, «Вспомнил? Ах, нет», надели противогаз. И так бесконечно. Болит абсолютно все, удушье с ума сводит, а еще тебе показали деревянную палку и сказали, что это для тебя. Догадался? Это на вечер развлечение.
Сознаться, что ли?
Но тут зайдет в кабинет начальник, майор, например. Спокойно – позитивный после обеда. Снимет с тебя противогаз, смотрит, смотрит и говорит, вдруг:
«Это ж, вроде, не он. Ёптыть! Точно, не он! Не ты? Нет? Так какого хуя ты нам полдня мозг ебешь? Пшел вон!». И вот ты выходишь из отдела на улицу, ребра болят, под ребрами – фарш, отковыляешь подальше, подышишь, подышишь и поймешь, что вот она какая – свобода. Как же хорошо – то! Свобода!! А ребята полицейские, все-таки,
молодцы, разобрались, все-таки.
СЛАВИК: Ну, ты выдал, текст. Из личного опыта? Нет, бывает, конечно. Но разговор был немного не о том. Есть у нас и такое, и пожестче, но это, как бы, частности. Зачем заострять на этом внимание? Есть же и много хорошего. С недостатками надо бороться. Если кому-то в ментовке дали люлей, Россия не перестанет от этого быть Великой Державой. Патриот не должен обращать внимание на мелочи, которые не соответствуют общей картине. А ненавидеть страну, где родился, это последнее дело. К счастью, патриотов у нас подавляющее большинство.
МИТЯ: Большинство! Хорош подавлять! Займитесь созидательным трудом. Я считаю себя патриотом, потому что люблю свою родину, которая находится в России. Если лет через сорок, моя родина будет находиться в Китае, я останусь патриотом, так как не разлюблю свою родину ни при каких обстоятельствах.
СЛАВИК: Вот и показал свое истинное лицо национал-предатель!
СТАС: А мне, кстати, понравилось. В принципе, согласен. С некоторыми оговорками
СЛАВИК: Давай, завербуйся к ним, будешь деньги получать от госдепа!
СТАС: Я согласен по поводу малых поселков. Сейчас пришлось по работе ездить по
деревням, и должен сказать, что действительно много китайцев, еще каких-то азиатов. А государство совершенно не обеспокоено судьбой деревни То есть деревни не как населенного пункта, а как образа жизни, что ли, такого социо-культурного сегмента.
СЛАВИК: Я все свои двадцать пять лет слышу о том, что русская деревня умирает.
ПОЭТ: Засыхают деревья,
умирает деревня.
По унылому Краю
края отмирают
МИТЯ: Бездарность.
ПОЭТ: Я знаю.
ТАСЯ: Народ! Русская кухня! Зацените фотки….
СТАС: Блины – это вещь! Грибочки, м-м-м!
СЛАВИК: Кидай адрес, я ща подъеду.
ТАСЯ: Сиди! Куда ты там подъедешь!
СЛАВИК: Ну да не поеду. Какой-то я тяжелый стал на подъем. Раньше бывало срывался , а сейчас нет Постарел, наверное, повзрослел.
ПОЭТ: Наверное, стал я взрослее,
Бывает нет-нет, да замечу,
Что люди становятся злее
И реки становятся мельче.
И солнышко светит иначе,
Трава – мне уже не кровать.
Заброшен любимый мой мячик,
Никто не зовет поиграть.
Весь мир стал как – будто тусклее
Исчезла живящая искра
Наверное, стал я взрослее.
Как быстро, однако ж, как быстро….
МИТЯ: Уже более – менее.
ТАСЯ: Народ! Тут музей русской старины, зацените фотки…
СТАС: Я такую прялку у бабушки видел в деревне, агрегат.
МИТЯ: А сколько такая икона стоить может?
СТАС: Дорого, думаю. Она же явно старинная, на деревяшке написанная.
ЖУРНАЛИСТ: Я на днях репортаж делал об одном участнике войны, так у него
дома такой же интерьер.
СТАС: Репортаж о ветеране? Так день Победы вроде прошел.
ЖУРНАЛИСТ: Там смысл не в этом был. Этот ветеран должен был благодарить
за, так сказать, заботу и неусыпное внимание.
СТАС: Что, благодарил?
ЖУРНАЛИСТ: Хрен там! Еще соображает. Чегров Федор Иванович. Кучи орденов кавалер. Я ему тоси-боси, расскажите про ваши подвиги на войне. А он говорит, я девяносто лет прожил и что ничего не сделал кроме как в том дерьме поучаствовал?! Потом смягчился вроде. Выписку из приказа о награждении орденом славы показал.
МИТЯ: А сколько орден славы стоит?
ЖУРНАЛИСТ: Такой как у этого деда баксов 700, но там еще от года выпуска зависит.
МИТЯ: Он один живет?
ЖУРНАЛИСТ: С какой целью интересуешься? Нет не один. С бабкой. Я думал – жена. А она вьется вокруг, щебечет: папа, покушаешь? Папа, может чаю? Оказалась жена сына, сноха. Ему – девяносто, ей – семьдесят, а она: «Папа, папа…», смешно. Ее муж помер лет десять назад, а она вот его отца перевезла к себе из другой деревни, ухаживает. Еще правнук живет почти неделю уже, оформляет документы на дом. Дело это муторное с нашей бюрократией, надо ездить в райцентр, а дед не каждый день может, все-таки возраст. Так, что этот правнук завис в деревне надолго. Даже жаль его. Он там как Робинзон на острове. Современный человек, молодой, лет двадцать пять, сидит в деревне, делать нечего, к тому же глухомань, в телике – три канала.
СТАС: И сотовая связь не ловит, и интернета нет!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Проставив множество восклицательных знаков, Стас закрыл ноутбук.
Стас Чегров, Станислав, он же Славик, он же Поэт и Журналист, и почему-то Митя и Тася вздохнул, встал из-за стола. Поговорил сам с собой.
Знакомая с детства обстановка, те же вещи, что и двадцать лет назад, когда он каждое лето проводил здесь, в деревне. Письменный, он же празднично – обеденный стол, диван, неподъемная раритетная радиола на ножках, прялка. Телевизор, правда, поновее, да дощечка со святым образом извлечена из недр бабкиного шкафа и заняла свое положенное место в красном углу.
Стас заглянул в закуток, где лежал на кровати дед Федя, родной прадед, герой, кучи орденов кавалер. Вроде дремлет.
На веранде хлопочет бабка. Сколько помнилось Стасу, она всегда занята то готовкой, то шитьем, а сейчас, летом, еще и огород. Благо, хватило ума продать корову, всё поменьше работы.
– Стасик, чайку сделать тебе? – бабка, пытаясь поймать взгляд внука, с заискивающей полуулыбкой неуверенно прикоснулась к Стасу своей скрюченной ручонкой похожей на маленький засохший корешок.
– Да нет, – отказался Стас. – Пройдусь, наверное.
– Пройдись, пройдись, погуляй. Оладушков сделать к ужину?
Стас поморщился недовольно, сколько можно жрать, и уже подпирало сказать что-то резкое, но заскрипела на улице калитка, а потом, закрываясь, долбанула по косяку. Опять кто-то припёрся. Стас уже отвык от того, что в деревне вот так вот запросто кто-то приходит, естественно без приглашения, приходит, сидит, разговоры разговаривает, а разговоры эти вообще ни о чем. Хотя тогда, в детстве, он помнил, ему жутко нравилось, когда приходили к ним гости, потому что он оказывался в центре внимания, и все говорили, как он вырос с прошлого лета, и приносили какие-нибудь немудреные гостинцы. Но теперь в современной жизни, в жизни суетливого города – муравейника приходить к кому-то без звонка считается неучтивым, да и незачем, в общем-то, приходить. Телефон, интернет есть, и достаточно.
– Васильна!– позвали с улицы.– Васильна! Выдь-ка!
– Федя, что-ли, – проворчала бабка и пошла на крыльцо. Стас за ней.
Федя Рыжий, мужик без возраста, сосед. Грязный, беззубый, довольный.
– Васильна, здоров! Стас! Не уехал ишо? Здоров. Во! Накараулил. Три шурагайки, семь карасёв, – Федя поднял на вытянутой руке замызганный пакет со стершимся на половину модным логотипом.
– Фе-едя, ну что ты, – зацокала языком бабка.– Ну, зачем? Сейчас погоди, – она ушла в дом.
– А ты-то, Стас, что ж? На рыбалку б сходил, карася покараулил. Еслив чё я удочки могу дать. Да, поди от Федорыча где снасти остались. Он рыбалку уважал. Говорит, седни мы, Федька, идем не на рыбалку, а на рыбную ловлю. Тут, значит, все серьезно, значит за рыбой. А еслив говорит, что идем на рыбалку, то уж не сильно чтоб за рыбой, а значит, это дело – Федор щелкнул пальцем по кадыку.
Федорыч, Егор Федорович – это родной дед Стаса, сын прадеда, Чегрова Федора Ивановича, бабкино мучение, мужичек дельный, хитрый, но сильно пьющий, отчего и помер не в свой черед, опередив отца. Стас любил его больше всех родственников, даже больше матери. Почему? А кто это сможет объяснить?
Бабка вынесла и поставила на крыльцо тазик и бутылку самогона. Федя Рыжий окончательно взбодрился и с воодушевлением вывалил из пакета в таз рыбу: несколько пухлых зеленоватых карасей, три щуки, даже со сломанными хребтами не утратившими хищного вида.
– Ты глянь! – восхитилась бабка, аккуратно медленно наклоняясь, запуская руку в скользкую рыбью массу.– Вот эта, поди, килограмма три. Хорошая щучка! А, Стас!
Стас с безучастным видом достал из кармана телефон, сфотографировал федькин улов, делая это привычными механическими движениями. Федор такими же привычными движениями взял бутылку, резко скрутил пробку, выдохнул и прямо из горлышка плесканул в себя изрядный глоток самогонки.
– Да я б тебе хоть стакан дала, – сказала бабка.– Давай, закусить чего-нибудь вынесу.
– Не надо, Васильна, не надо,– сдавленным голосом проговорил Федя, переводя дух. – Как говориться, не пьянства ради, здоровья для. Да-а…. Да-а. Вот смотри. Вот в реке, да? Щука – она охотник, считай, хозяин. А карасяры в траве, в илу прячутся. А достань их из воды, вот лежат рядом, и никакой разницы. Да-а…
– Давай пакет-то постираю,– предложила бабка.
– А! – отмахнулся Федор. – Нинка постирает. За это, Васильна, не колотись. Лучше знаешь что? Давай, Васильна, тебе калитку смажем. Шибко скребет. И надо прибить что-нибудь, войлока кусочек чтоль. Шибко громыхат, – Федя нацелился на второй глоток, но вдруг посмотрел на Стаса, и, держа в руке бутылку, движением бровей спросил, мол: «Будешь?». Стас покачал головой отказываясь, стал натягивать кроссовки.
– Ты надолго, Стасик? – спросила бабка.
– Не знаю, – буркнул в ответ и пошел не на улицу, а за дом, в сторону огорода. Через огороды ближе путь до речки и леса, тем более почему-то не хотелось скрипеть этой идиотской калиткой.
В голове крутилась какая-то мелодия грустная. Из кино, в котором Никита Михалков в шляпе поезд останавливал. Что-то там времена гражданской войны… Как же этот фильм называется? Узнать…
«А как узнать? Гугл не окей ни фига», мысленно захныкал Стас, крутя в руке телефон, который безнадежно показывал отсутствие сети. Закопать его в огороде, что ли?
Огород, огромный отрез картофельного поля, на котором как дротики в мишени торчат стройные подсолнухи. Зажелтели подсолнухи, значит скоро осень. Так говорил покойный дед Егор. Хотя какая там осень, лето только за середину перевалило.
Стас шагал по тропке между картофельными рядками и вспоминал, как в свое время каждую осень они дружной тогда еще семьей копали картошку. Дед Егор и отец Стаса лопатами выворачивали кусты, а он сам, бабка, мать, тетка, мелкий двоюродный брат выбирали из земли картофелины, в шутку соревнуясь, кто найдет самую большую. Дед с утра пораньше прятал в самом дальнем рядке бутылку водки или самогона, а потом, когда выкапывали последний куст, он с наигранным удивлением ее обнаруживал: «О! Гляди, чего нашел!». Рассыпали картошку для просушки, ходили по очереди в баню, сперва – мужики, потом застолье с гостями, разговорами, песнями. Приходили школьные друзья отца, доставали старенькую гитару и пели что-то из ВИА семидесятых и, ставшие сегодня классикой, песни из русского рока восьмидесятых. Тогда дед делал скучающее лицо, тоскливо вздыхал какое-то время, уходил из-за стола, гремел чем-то в кладовке. Погремит, пошебуршит, потом зовет бабку: «Аня! Ань! Иди сюда! Где?». Она уставшая за день – а попробуй-ка двадцать соток картошки выкопать, в доме прибрать, наготовить на такую ораву – идет на зов, слышен ее голос: «Да вот же! Старый пень!», и в комнате появляется торжествующий дед Егор с баяном. Репертуар меняется, поет дед, баба Аня подпевает. Что это были за песни? Как бы хотелось сейчас вспомнить хоть куплет, хоть пару строчек или просто мелодию!
В середине застолья предусмотрительный дед Егор вручал Стасу записку, с которой он бежал в магазин, брал в долг бутылку или две водки и прятал, например, в капустной грядке или на крыше сарая. Когда время было уже позднее, и баб Аня с матерью и теткой принимались убирать со стола, дед и отец, прихватив с собой стопку и хлеб, выходили проводить гостей, покурить. Бывало, напровожаются так, что еле на крыльцо взбирались.
Все это вспомнилось Стасу, когда он шел по обширному щедрому огороду.
А картошка-то между прочим окученная! Неужели баб Аня сама? Да нет, ну, наверное, наняла кого-нибудь. Того же Федю рыжего. Хотя, с нее станется, она могла и сама потихоньку тяпочкой поскоблить. Неугомонный человек.
Дойдя до конца огорода, Стас перелез через хлипкий забор, попал в крапиву, больно обжалился, продрался, матерясь, сквозь заросли и вышел, наконец, на ровную широкую поляну, где редкими клочками торчали дикие цветы, над которыми виражи творили стрекозы.
Стрекозы, стрекозки. В деревне всегда радовались появлению стрекоз, это означало конец всевластию комариных полчищ. Когда зимой сугробы закрывают окна, а весной речка занимает огороды, значит летом охо-хо, страшное дело будет. Федя рыжий, который полжизни провел в лесу и на реке скажет: «Комар кусат». А если его «кусат», то уж остальным вообще никакой жизни не будет. На улице невозможно, сжирают, лезут в глаза, в рот, в ноздри. Перед сном и с дымом надо все комнаты обойти, и потолок пропылесосить, можно мазью зловонной намазаться, а всё без толку. Все равно гудит комариный рой или какой-нибудь один летает, и по писку думаешь, что вот он, вот он, хлещешь себя ладошкой по уху, но писк не прекращается. А в сортир ходить, когда надо задницу оголять – это вообще. Поэтому когда появляются поедающие комаров стрекозы, люди облегченно радуются: «Ну, наконец-то, хоть продохнуть».
Стас шел по поляне к речке, и какое-то умиротворение вдруг окутало его. Все идет, как идет, все нормально. Он приехал помогать дедам в оформлении документов на дом, участок, дело затягивается, ну так что ж, ничего страшного. Я на родине. В конце концов, эта моя деревня, мое детство, где-то здесь была моя наивная беспричинная радость, и, наверное, любовь. Нет! Не потерялась, а сделала паузу, зависла любовь к жизни, к миру, такое чувство ко всему окружающему, трепетное, восторженное.
Стас вышел на берег. Речка Кислушка, казалось, не спешит воссоединяться с ожидающей за деревней могучей Обью, и сорная вода её катилась неторопливо по бежевым складкам песчаного дна, легонько касаясь на повороте крутого обрыва похожего на слоеный, пористый торт, из которого время от времени выпрыгивали и порхали в воздухе шустрые птенцы.
«Здравствуй, речка. Здравствуй, родная моя Кислуха, – прошептал Стас. – А ты похудела с последней нашей встречи».
Это своё. Это своё, и сам здесь свой, родной берег, в горле шершаво. Постоял немного.
«А ведь я здесь плавать научился, дна не доставал,– думал Стас,– действительно, реки становятся мельче, а люди становятся злее. Да и мельче тоже. Например, начальник – черт винторогий не хотел отпуск давать, еле убедил. Ведь не для отдыха, для дела надо. Дед Федя вот-вот помрет, надо формальности с имуществом решать. И ведь не поверит, что здесь сотовый не ловит, подумает, что специально отключил».
Он пошел вдоль речки против течения. Теперь противоположный берег стал пологим, а Стас не без опаски шагал по кромке обрыва, пока не оказался у старого дерева, одиноко стоящего на косогоре, с которого было видно, как внизу гигантской мохнатой гусеницей протягивался вдаль ленточный бор.
Стас достал телефон включил видеосъемку.
– А это – Первая сосна. Так и называлась у нас это место – у Первой сосны. Если отсюда глядеть, то можно представить, что вот голова, а эти ветки….эта и вот эта – руки. Когда ветер с той стороны, лес шумит, первая сосна тоже колышется, можно представить, что это дерево дирижирует, а там внизу – оркестр. Это мне дед показал, когда мы первый раз за грибами ходили. Я тогда спрашиваю: а если ветер с другой стороны, кем тогда первая сосна дирижирует. Дед сказал, что никем, пустотой. Или лес пытается догнать первую сосну, вернуть, а она убегает в сторону деревни. Видишь, она стоит одна на косогоре. И одиноко ей, и грустно, но зато выше остальных. Во-от. А я потом назвал дерево – дирижабль. Ну, дирижирует, значит, дирижабль. Года четыре мне тогда было. А какая красота! Лес! Ленточный бор, их всего несколько на земле. Так что уникальная природа на самом деле. Но вид-то, вид какой!! Там, внизу еще одно памятное место есть.
Стас боком на внешних сторонах стоп спускался с обрыва, видно было, что по этой тропке давно никто не ходил. Как он не пытался идти медленно и осторожно, придерживаясь за ненадежную поросль каких-то кустов, все равно под конец пришлось бежать быстрее, быстрее, чтобы не зарюхаться носом в землю. Он слетел с горки на опушку, но не остановился, а бежал, бежал, огибая сосны, топча мухоморы, раздавливая с хрустом опавшие шишки, бежал вглубь леса, и сияла улыбка, но не теперешняя, а та, потерянная, но неожиданно найденная, улыбка из детства.
Шел неторопливо, шел, дыша полной грудью, чтобы нахватать впрок этого хвойного воздуха, пропитаться лесом, слиться с ним хотя бы на время. Подобрал сухую, достаточно прямую палку и то ставил ее в такт шагам, то помахивал ею, вырисовывая замысловатые зигзаги. Сколько хожено-перехожено по этой лесной дорожке! Вот где-то здесь, было дело, нарезал полведра маслят, а вон там, чуть дальше вырыли землянку с Витьком, а здесь – шалаш на дереве соорудили. Да, памятное место. Детство, детство, ты куда ушло, че-то, че-то, че-то там нашло. А вот два дерева растут настолько близко, что ветки их сплелись, и не сразу различишь какая чья. Крутым трюком считалось залезть на одно дерево, перебраться на другое, и с него спуститься.
У Витьки здорово получалось по деревьям лазить. Ловкий пацан был, цепкий. Взбирался махом, как обезьянка. Витек…. Друг из дорогих времен. Разошлись.
Помню, приехал после восьмого класса на каникулы, ну думаю, вот мы с Витькой наиграемся, нагуляемся, чужих яблок наворуемся и объедимся. Ружье пневматическое, «воздушку» привез, думал, обзавидуется Витька, а стрелять будем по очереди. Да нет. Послушал он мои рассказы про школу, про вредную географичку, на «воздушку» глянул мельком, равнодушно, и голосом уже сломанным, грубым спрашивает: «Ты как, баб-то дерёшь?». У меня уши загорелись, му-хрю какое-то промычал. В то время все мои сексуальные отношения состояли в том, чтобы на школьной перемене в толпе на ходу провести тыльной стороной ладони по ляжке какой-нибудь старшекласснице, якобы случайно. «Ну-ну, – сказал важный Витька – ладно, я еслив чё заскочу», пожал мне руку и высокомерно удалился по своим взрослым делам. Общались потом, конечно, но уже все не то.
Сидит Витька. Отбывает наказание. Там и грабеж, и тяжкий вред здоровью. Так что, надолго.
А если бы я сидел по таким статьям? Родители, понятно, сразу бы отреклись, их социальный статус такого сына не предусматривает. Друзья? А есть они у меня? Ну да, круг общения какой-то, клубы, кабаки, то – сё.
Кому-то я нравлюсь, со мной весело, интересно. Кто-то меня уважает.
Да только меня ли?
Я легко завожу знакомства, их поддерживаю. Иногда, кстати, в корыстных целях. Я читал Карнеги, знаю, что надо улыбаться, обращаться по имени, говорить на тему, интересующую собеседника, то есть говорить о нем самом. С кем-то легко беседую о машинах, с кем-то о политике. Я запоминаю или записываю дни рождения, дни рождения жен, детей. Еще на первом курсе я нашел свой образ, что-то вроде Костика из «Покровских ворот» с примесью Остапа Бендера в исполнении Миронова. Вот уже почти десять лет на людях я такой. В образе. У этого персонажа, безусловно, есть друзья, есть влюбленные и возлюбленные. Но это только роль. Проблема в том, что я, истинный я – не такой. Настоящий я вряд ли интересен всем этим людям. Так что если бы – тьфу, тьфу, тьфу – меня посадили, или что-нибудь вытворил бы гадкое, то…
Только бабушка. Да. Только она меня любит богатым или бедным, добрым или злым. Бабушка. А я с ней как хамло наглое. Она дарит мне на Новый год дешевый лосьон после бритья, который, наверное, только в их деревенском магазине и продается. Передает с оказией в город. Открытку еще пошленькую. А еще шерстяные носки. А я помню, до сих пор самые первые носки, которые связала мне бабушка, они назывались «носки из Тузика», был у нас такой сильно лохматый песик. У нас? Ну конечно. Я же вырос у бабушки. В ее доме и ходить начал и говорить. Родители были всегда заняты карьерой, деньгами. А меня сплавляли бабушке и дед Егору. Ну и что? Ну и ничего. Нормально, грех жаловаться.
Помню, будит бабушка меня, вставай, говорит, похрапунчик ты мой, вставай. Встаешь, умываешься на кухне, а на столе стоит глубокая чашка, а в ней свежая земляника, залитая ледяным молоком. И скорее, скорее, рожу вымыл и за стол, и ложкой, ложкой с хлюпаньем и чавканьем. А бабушка любуется, и не понятно даже кто более доволен я или она. И не думается о том, что она на рассвете ходила специально в лес, чтобы набрать кружку ягоды, а ведь уже тогда бабушка была немолода, и ноги болели, и спина.
А еще никогда не забуду, как шли мы с бабушкой зимней ночью от тетки через поле по тракторным рельефным колеям, было морозно и немного страшновато, а звезды, казалось, приблизились, и полная луна такая огромная, такая яркая, что различимы ворсинки на валенках. Мы идем и в полный голос поем: «Лунная дорожка играет серебром, она бежит за мной, как след за кораблем». А слов песни мы с бабушкой не знаем, поэтому снова: «Лунная дорожка играет серебром…».
Нет, детство убыло счастливое, деды меня любили. Да и сейчас бабушка любит. И я её. Только выразить это не могу. Грублю. Просыпается какой-то бес внутри. Нет, чтобы обнять, сказать слово ласковое. Ей же не много надо. А я – злотворный хорек, больше никто. Но слишком мы разные. Вот на днях вижу: молится бабка, на колени встает, поднимется… Потом говорит, что в где-то взрыв произошел сколько-то людей погибло. Жалко людей. А я не знаю жалко или наоборот, интернета-то нет. Вон до чего дошел: сам с собой переписываюсь в вордовском файле. Кстати надо удалить, лишнего написал. Улика!
Да ну, блин! Без улик. Вернуться, вернуть. И не изменять более, а изменяться. Новая жизнь, душевная!
И по этому поводу делаем селфи в лесу.
Стас сделал с десяток снимков. Настроение заметно улучшилось.
Пальцы привычно листали меню телефона, файл «Музыка, клубняк», play.
Тыц-тыц-тыц. Бум-бум-бум-тыц. Чужеродные звуки удивили лес. Исчезла живительная тишина. Тыц-тыц. Уникальный реликтовый сосновый бор был оскорблен. Он был готов принять человека, успокоить его, дать сил, но человек передумал.
В ритме клубной музыки Стас быстрой деловой походкой шел в сторону опушки. Ему представлялось, что он танцует в полумраке модного клуба, Она на него смотрит с восхищением, а потом они садятся за столик и Она спрашивает: «А где ты был все это время? Телефон недоступен, в сети тебя не было». А он сделает многозначительный вид: «Ты знаешь кто такой Робинзон?».
Взобрался на косогор, у Первой сосны остановился. Надо селфи на дереве сделать, там такой вид! Полез на дерево, карабкался неловко. Чуть не до верхушки, дальше страшно. Божественный вид! Очень простой вид: лес, речка, горизонт. Грандиозно!
