Kitabı oku: «Мечтатели Бродвея. Том 1. Ужин с Кэри Грантом», sayfa 5
6
I Got Rhythm28
У Космо Брауна была машина, родстер с откидным верхом марки «бьюик-ривьера», темно-синяя с белыми крыльями, с единственным сиденьем из гранатово-красной кожи. Сочетание цветов напомнило Джослину матросский костюмчик – берет с помпоном, – который мама сшила ему к первому причастию кузины Одетты.
Космо протянул ему пачку «Олд Голд».
– Сигарету?
– Спасибо. Я бросил курить, когда мне было пять лет.
Удерживая руль одной рукой, Космо бросил пачку в бардачок и достал взамен фляжку, изящную вещицу с позолотой, в кожаном футляре. Этот парень, казалось, мог бы с одинаковой легкостью выиграть гребную регату и турнир по покеру.
– Горло промочишь? Виски с водой из источника в Скалистых горах. Безобидная смесь. Ее дают детям, чтобы приучить к воде.
– Спасибо. Я бросил пить, когда мне было четыре года.
– Ха-ха. Ты остряк. Мне это нравится. Не парься, я тоже не пью и не курю. Мой мотор работает на рутбире и фильмах с Джеймсом Кэгни.
Он затормозил на перекрестке 49-й улицы, пропуская лошадь, тащивщую большую телегу с ворохом картонных коробок.
Они ехали вверх по Парк-авеню, Джослин с восторженным лицом детсадовца, которому еще в новинку детский сад, Космо с его равнобедренной улыбкой под туфелькой Дитрих. Небоскребы вскоре сменились рыжими зарослями Центрального парка.
– Тебе не дашь преклонных лет, – заметил Космо.
Он и сам не выглядел особо старым. Во всяком случае, не намного старше Джослина – на несколько месяцев, от силы год; однако на фоне его ауры лукавой развязности, чудаковатой самоуверенности Джослину не понравился собственный образ аккуратно причесанного мальчугана. Может быть, потому что Космо сидел за рулем открытого двухцветного «бьюика-ривьеры» с красным сиденьем? Во Франции ему бы еще не дали прав.
– Француз?
– Из Парижа.
– Пари-и!
Пари-и! – с восторгом повторяли они все. Мулен-Руж и Фоли-Бержер. Шампанское и камамбер. Еще сев на пароход в Гавре, Джослин столкнулся на борту с этим феноменом. Поэтому он предпочитал говорить «Париж», а не «Франция».
– Мои предки приехали сюда из Тироля, – сказал Космо. – Еще во времена ковбоев. А чем ты занимаешься по жизни, Джо Брьюар?
Вот так. Джо Брьюар? По крайней мере, это звучало веселее, чем Джосселин Бролард от рассыльного, доставившего сундук.
– Музыкой. Фортепиано, гитара.
Год физики он обошел молчанием. Не хотелось снова слушать всё ту же песню про атомную бомбу.
– Фортепиано? – Машина вильнула. – Шикарно! Моя мама мечтала вырастить из меня Артура Рубинштейна, еще в коротких штанишках усадила за кабинетный рояль. Но эти окаянные черные клавиши с норовом, я им одно, а они мне совсем другое. Слушай, мне надо заехать в Вест-Сайд, захватить там кое-кого. А потом отвезу тебя куда скажешь.
– Мне надо в Пенхалигон-колледж, на встречу с деканом.
– Пенхалигон! Декан Кроули, ясно. Я его знаю. Вернее, его знает мой отец. Они были в одном братстве29 в Колумбийском университете.
– Твой отец преподаватель?
Вопрос почему-то очень позабавил Космо.
– Мой отец – здешний король кирпича. «Космополитен Индастриз». Вот, смотри, видишь?.. Вон то здание курам на смех, вроде советского высотного дома? Кирпич «Космополитен Индастриз». Daddy30 во всей красе. Остается молиться, чтобы русские не сбросили бомбу на Крайслер-билдинг, не то папочка отстроит на его месте колхоз в сто двадцать этажей. Самое смешное, что мой отец – ярый анти-комми. Он поддерживает Дж. Парнелла Томаса.
– Комми?
– Красные. Коко. Коммунисты.
Он испустил боевой клич. Мотор «бьюика» отозвался эхом.
– У папы башку сносит, стоит только упомянуть комми.
– А мой бастовал с коммунистами, поддерживал Народный фронт, – брякнул Джослин, сам не понимая, с чего вдруг на него напал приступ лояльности.
Он не ожидал отчаянного визга тормозов и чуть не вылетел через ветровое стекло от резкой остановки «бьюика». Космо уставился на Джослина, усиленно изображая изумление и ужас.
– Да ну? Твой отец?.. Oh gosh. И тебе позволили ступить на благословенную землю Америки?!
Он стукнул кулаком по приборной доске и сдавленно фыркнул. Весельчак, однако, этот Космо. А над чем смеяться-то? Отношения между Советской Россией и Соединенными Штатами хуже некуда, все знают, что третья мировая война более чем вероятна.
– Джо, есть одна вещь, которой американцы боятся пуще атомной бомбы: это те самые чертовы коммунисты. Они мерещатся им на каждой кухне. Заметь, доля истины в этом есть. Взгляни на Прагу. В три дня – оп-ля!.. Советы расположились там как у себя дома. Взгляни на Китай. Этот малый, Мао Бим-Бам-Бом, накрыл страну как тучей саранчи… Мао Бим-Бам-Бом! Неужели он всерьез думает, что у него что-то получится, с таким-то имечком? А взгляни на Германию: Сталин морит берлинцев голодом, не пускает к ним ни поезда, ни пароходы31, а шуму-то сколько.
– Странно, не правда ли? – сказал Джослин. – Америка и Россия были союзниками против Гитлера… И вот они снова враги. А немцы, еще вчера наш жупел, стали жертвами. Этот мир спятил.
– Я спятил, ты спятил, вот тебе и демократия. Чем плохо?
Остановившись у светофора, Космо распаковал пачку жевательной резинки и предложил Джослину угоститься.
– Послушай доброго совета, старина Джо: здесь об этом больше ни слова. Больная тема для Дяди Сэма.
Он покатил дальше, энергично жуя и отчего-то развеселившись. Они ехали к северной части Бродвея, не имевшей ничего общего с кварталом театров. Из решеток в асфальте вырывались столбы пара, словно там проснулись вулканы. Метро было частично выведено наружу; под эстакадами сливались в серый фон закопченные пакгаузы, и всё это походило на Монтрёй, Булонь или Курбевуа, на любой промышленный пригород Парижа.
– Даже в Голливуде страдают этим зудом. Климат там сейчас нездоровый. Не хотел бы я оказаться на месте любого из Голливудской десятки…
– Смотри на дорогу. Голливудская десятка? Что это?
– Никогда не слышал? В общем, Голливуд решил… как бы это сказать? Очистить студии от коммунистического влияния. Если на актера, сценариста, продюсера падет хоть тень подозрения в левизне, он сразу окажется под колпаком у Дж. Парнелла Томаса, нашего Великого инквизитора.
– Которого поддерживает твой отец.
– Да, папа его поддерживает. Дж. Парнелл Томас вызывает их на ковер в Вашингтон, пред светлые очи Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности32. Там из них выбивают признания. Был? Состоял? Коммунист? И не важно, ответят они да, нет или вообще отмолчатся, всяко влипли по маковку.
– Почему же?
– Если признаешься, что ты коммунист или был им, значит, предатель и пособник врага. А откажешься отвечать – засудят за оскорбление конгресса.
– Красный.
– А?
– Свет.
Космо затормозил. Мужчина в рабочей спецовке восхищенно присвистнул, оторвался от «Дейли Уокер», которую читал, прислонившись к пожарному гидранту, и подошел к машине. Сложив газету, он оценивающим взглядом окинул шасси, колеса, кузов и одобрительно покивал.
– Хороша колымага, хороша… Из тех, кто голосует за Дьюи, а?
– Привет. Космо Браун.
– Джеймс Стюарт, – представился мужчина, пожимая ему руку.
– Джеймс Стюарт! Черт… Вас правда зовут Джеймс Стюарт? Как актера? Который сейчас играет на Бродвее в «Харви»?
– Это его зовут как меня. Я родился на год раньше.
– И вы, как он, разговариваете с несуществующим кроликом? С невидимым Харви?
Космо подмигнул Джослину… но тот поостерегся говорить вслух о своих собственных отношениях с Белым Кроликом Алисы.
– Пьесу не смотрел, – ответил Джеймс Стюарт. – Мне не по карману. Невидимый кролик, говорите? Надо же, чего только они нам не скормят!
– А вы, значит, будете голосовать за Трумэна?
Собеседник достал из-под спецовки пачку листовок и дал каждому по одной.
За твердую минимальную зарплату
Против расовой сегрегации
Против страха
УОЛЛЕСА В ПРЕЗИДЕНТЫ!
Космо продемонстрировал ослепительный равнобедренный треугольник.
– Заманчиво! Но ваш Генри Уоллес нажил состояние за счет фермеров, это же он создал те хитрые семена, которые им приходится покупать каждый год. Думаете, этот тип будет достойным доверия президентом? – хмыкнул он, протягивая собеседнику пастилку жевательной резинки.
Тот невозмутимо взял ее, поблагодарил, развернул.
– Ну? – спросил он. – Вы тогда за Дьюи или за Трумэна?
– Ни за того, ни за другого, я еще не дорос до права голоса.
На светофоре загорелся зеленый. Космо тронулся.
– Я за партию Отвязных и Беззаботных! – крикнул он, помахав на прощание рукой. – И, ясен пень, Невидимых Кроликов!
– А ты тоже студент? – спросил Джослин немного погодя.
Космо Браун воздел очи горе – вернее, уставился на зеркальце заднего вида.
– Моя семья так думает… Скажем, я взял академический отпуск. На год, а там будет видно.
Он выплюнул поверх дверцы зеленый комочек жевательной резинки и через несколько минут засигналил перед баром на 107-й улице. Внутри была только одна девушка, которая, завидев их, встала.
– Для нее, – тихо сказал Космо, не сводя с девушки глаз, – задуть спичку значит приглашение к поцелую.
А девушка уже шла к ним – красная сумочка прижата к охряно-желтому платью, на плечи наброшен жакет. Она остановилась, собрала свои густые кудри и повязала их шарфиком с желто-синими ромашками.
– Джо, это Джинджер. Джинджер обожает Чехова. Вероятно, скоро выйдет за него замуж. За русского, – подмигнул он.
Космо вышел из машины, позволив девушке устроиться между ними, и снова сел за руль. Завязав шарфик под подбородком, Джинджер наклонилась поцеловать Космо, потом поздоровалась с Джослином. У нее были глаза цвета жареных соленых орешков, на вид ей еще не сравнялось двадцати лет, а глядя на оранжевые выпяченные губки, и впрямь можно было подумать, что она целует воздух, которым дышит.
– Он не знает даже «Дядю Ваню», – вздохнула она. – А «Трех сестер» и подавно.
– Меня знакомят со столькими, всех не упомнишь, – буркнул Космо.
Девушка сбросила жакет на сиденье. У нее оказались красивые лопатки и сливочно-белая кожа.
– Космо спал на «Чайке».
– У тебя изумительное платье. Жаль только, спину не дошили.
– Это называется декольте, дурень. Знаешь, кого я видела позавчера выходящим из «Сардиз»33?
– Воскресшего Гитлера?
– Его близнеца: Эддисона Де Витта. Знаешь, того типа из «Бродвей спот», что опустил ниже плинтуса наш «Вишневый сад» в «Стэн Драма Груп»? Он готов сровнять с землей всё, что мало-мальски похоже на авангард. Ну вот, и вижу я под навесом «Сардиз»… Адольф Де Витт собственной персоной беседует с какой-то троицей. У меня кровь закипает в жилах. Иду вся вздрюченная, ну, думаю, сейчас выскажу ему всё в лицо. И вдруг до меня доходит, что троица – это…
– Это?..
– Джуди Гарленд, Джин Келли и Винсент Миннелли.
Джинджер повернула зеркальце заднего вида, чтобы в кадр попали ее губки, и кончиком мизинца подправила оранжевый контур.
– Ну?.. – поторопил ее Космо, возвращая зеркальце в исходное положение.
– Ну, я выдала им самую ослепительную улыбку, развернулась и отчалила.
Она поморщилась.
– Мне так хотелось высказать этому индюку Эддисону Де Витту всё, что я думаю о его культурном мракобесии. Но при Гарленд, Келли и Миннелли? Чтобы выглядеть в их глазах мегерой? А ведь «Вишневый сад» – пьеса, в которой Чехов лучше всего…
– Опять она заладила про своего русского.
– Тебе-то на что жаловаться? Благодаря ему ты экономишь на снотворных. А вы язык проглотили? – спросила она Джослина.
– Нет… Да. От восхищения. Но мы можем поговорить языком жестов, если вы не против. Я выучил его у скаутов.
– Твой приятель комик, Космо. Итальянец?
– Француз, – ответил Космо.
– Пари-и, – добавил Джослин.
– Куда мы едем? – спросила Джинджер.
– Нашему другу Джо предстоит познакомиться с пастрами в «Рориз Дели».
– Я тоже хочу с ней познакомиться. Умираю с голоду.
* * *
Манхэттен не поехала сразу в «Рубиновую подкову», как сказала Пейдж и Джослину, расставшись с ними в театре Дороти Гиш. У нее действительно была назначена репетиция, но только через час. До этого она собиралась кое с кем встретиться в Гринвич-Виллидже. Она заскочила в «Браш и компанию» в конце 5-й авеню, чтобы купить папку для рисунков. Потом ускорила шаг и через пять минут уже была в баре отеля «Уилбур».
Человек, сидевший за столиком, выглядел именно тем, кем был на самом деле. Эта мысль приходила ей в каждую их встречу – сегодняшняя была третьей.
Она села напротив него, отметив, что он не подвинулся, чтобы дать ей место на диванчике. Скотт Плимптон галантностью не страдал и не парился по этому поводу. Фамилия была ему под стать: такая же странноватая и безобидная.
Он приветствовал ее коротким движением бровей. Его бежевая шляпа лежала на соседнем столике, серое пальто было аккуратно сложено на диванчике рядом.
– Что будете пить?
– То же самое, – ответила она, даже не посмотрев, что он пьет.
Поодаль на диванчике седая женщина в толстой шерстяной кофте рылась в плоской плетеной корзинке, висевшей у нее на руке. Корзинка была прикрыта шарфом с узором из зеленых ракушек, и не было видно, что она в ней ищет.
Гримаса подчеркнула прямые углы челюсти Скотта Плимптона.
– Выпейте что-нибудь менее… брутальное.
– Вас заботит моя печень?
Он причмокнул губами, провел рукой по волосам, очень светлым и сухим, как сено.
– Не хочу, чтобы вам пришлось врать, будто вы забыли дома удостоверение личности, если вдруг бармен проявит рвение.
Манхэттен вспыхнула: так прямо напомнить ей о ее неполных восемнадцати было ударом ниже пояса. Она заказала имбирный эль. Старушка с корзинкой встала. Опустив монетку в музыкальный автомат на другом конце зала, она вернулась на свое место, напевая вместе с оркестром Chattanoga Choo Choo.
Скотт Плимптон положил на стол конверт из плотной крафтовой бумаги.
– Вы что-то сделали с волосами? Изменили цвет?
Манхэттен машинально кивнула и, сняв перчатки, поправила очки. Потом не спеша открыла конверт и стала рассматривать фотографии, медленно, внимательно, опустив веки и не говоря ни слова. Ее пальцы чуть заметно дрожали.
– Всё в порядке? – спросил Плимптон после долгой паузы.
Хотел ли он знать, что она думает об этих снимках? Или хорошо ли себя чувствует? Она надеялась, что он не слышит отчаянного стука ее сердца.
– Всё хорошо.
Он достал из внутреннего кармана еще одну бумагу и развернул ее на столе. Манхэттен обратила внимание на его костлявые руки, отметила вену, выступавшую темно-синей буквой Y, простой кожаный ремешок часов, коротко остриженные ногти.
– Копия его свидетельства о рождении.
Она побледнела.
– Все здесь знают, кто такой великий Ули Стайнер, даже я. Вот уже двадцать лет он блистает в ролях героев-любовников на Бродвее.
Он покосился на даму, которая ехала вместе с песней в поезде на Чаттанугу. Она пила вермут со смородиновым ликером. Плимптон допил свой бокал, заметил картонную папку, которую Манхэттен поставила рядом с ним на диванчик.
– Вы рисуете? – спросил он.
Девушка не могла оторваться от бумаги на столе. Она не читала ее, но головы не поднимала.
– Простите, что вы сказали?
– Вы рисуете?
– О, совсем немного.
Он помолчал, глядя на нее, и наконец сказал:
– Вот теперь-то и начнется самое трудное, не так ли?
Она съежилась на стуле. Скотт Плимптон, обращаясь к собеседнику, произносил слова врастяжку, уставившись в невидимую точку за его спиной или рассматривая кончики своих пальцев.
– Что? – спросила она. – Что начнется?
– Теперь, когда вам известно, что он именно тот, кого вы ищете. Что вы будете делать?
Манхэттен ничего не ответила. К своему бокалу она так и не притронулась.
Старушка приподняла шарф с зелеными ракушками, скрывавший ее корзинку. В ней оказались букетики свежих фиалок. Она повернулась к мужчине и девушке – они наблюдали за ней машинально, толком не видя.
– Жених и невеста? – поинтересовалась она.
– Нет, – ответили они в один голос и уставились в свои бокалы.
– Что вы будете делать? – еще раз тихо спросил Плимптон.
– Не знаю, – вздохнула Манхэттен.
Их взгляды наконец встретились. У него были ирландские глаза, стальные, блестящие, как чешуя на спинке молодого лосося, пронзающие насквозь. Что, если Скотт Плимптон вовсе не был тем, кем казался? Она вздрогнула. Что, если он странноватый, но отнюдь не безобидный?
– Не знаю, – повторила она и через силу попыталась улыбнуться.
Он тоже заказал имбирный эль. Должно быть, проявил учтивость на свой лад.
Манхэттен склонилась над свидетельством о рождении.
– Ну наконец-то, – сказал он. – Я всё ждал, когда же вы его прочтете.
Она с трудом вчитывалась в написанные строчки. Сняла очки, протерла их краем носового платка, всё так же не спеша. Разгладила листок и вновь сосредоточилась на чтении.
– И всё? – спросила она, дочитав.
– Это всего лишь документ, – заметил он, глядя, как официант открывает бутылочку «Canada Dry». – Не Маргарет Митчелл и не роман Толстого. Но о вашем человеке он говорит достаточно.
Манхэттен не удержалась от улыбки. Надо же, Скотт Плимптон знает Толстого.
– Вся эта история как раз похожа на смесь «Унесенных ветром» и «Войны и мира», – пробормотала она. – В каком-то смысле.
– Охотно верю. Хоть вы мне ее никогда и не рассказывали. А жаль, – добавил он, улыбнувшись одними глазами. – Я ведь и сам иногда на досуге пишу.
Официант налил в его бокал половину имбирного эля и указал подбородком на старушку с фиалками, которая всё потягивала вермут, напевая choo choo choo.
– Она вам не мешает?
– Нисколько.
Они снова ответили хором. Официант скрылся.
– Вы пишете? – рассеянно переспросила Манхэттен.
– Документы. Протоколы. Отчеты. Вам очень идет, – вдруг сказал он.
– Простите?
– Новый цвет волос.
Они подняли бокалы и выпили одновременно. Старушка с корзинкой заелозила на диванчике по-крабьи, придвигаясь поближе. Она протянула Манхэттен букетик, та покачала головой.
– Нет, спасибо.
Но старушка, не слушая, подтолкнула букетик на их стол. Манхэттен потянулась было, но Скотт Плимптон успел схватить его раньше. Он нашарил в кармане монетку, дал ее старушке, а букетик преподнес Манхэттен.
Чуть поколебавшись, девушка поблагодарила его и приколола фиалки к жакету.
– Спасибо, мэм, – сказала она.
– Миджет, – представилась старушка и снова стала перемещаться по-крабьи, но в обратном направлении, к своему столу и корзинке.
Плимптон откинулся на спинку диванчика и заговорил, глядя на свои ногти:
– Ули Стайнер играет сейчас в театре «Адмирал». Пьеса называется «Доброй ночи, Бассингтон». Очень недурно. В моем отчете есть и его адрес.
– Спасибо за эти сведения, – сказала Манхэттен холоднее, чем хотела.
Она достала конверт и протянула Плимптону, тот убрал его в карман пальто, даже не пересчитав лежавшие в нем деньги.
– Теперь ход за вами. Если будут вопросы…
Он положил на стол доллар, жестом показал бармену, что платит и за вермут с ликером, и встал, не допив свой эль. Двигался он так же неспешно, как и говорил, словно обдумывал траекторию, поднимая руку или делая шаг.
– Это правда? – вспомнила она. – Вы пишете истории?
Он надел пальто и пожал ей руку.
– Вы знаете мой телефон. Спасибо за гонорар.
– Прощайте, мистер Плимптон.
– До свидания, мисс Балестреро.
Он быстрым движением сгреб со стола шляпу, нахлобучил ее на свои светлые волосы, большим пальцем пригладил поля.
– Почаще снимайте очки, – сказал он с тенью улыбки, уже уходя.
Манхэттен так и сидела, уставившись на свидетельство о рождении, сначала строчки расплывались перед глазами, потом она прочла всё. Оно было выписано на имя Ули Стайнера.
Урожденный Ульрих Антон Виктор Бюксеншютц, он родился 13 ноября 1901 года в Праге. Стал американским гражданином в силу декрета от 2 февраля 1903 года в штате Нью-Джерси.
Она убрала документ вместе с фотографиями в крафтовый конверт и сунула его в сумочку. В туалете ополоснула лицо, попудрилась, подкрасила щеки и губы.
Почаще снимайте очки. Поколебавшись немного, она так и сделала. Ее отражение нырнуло в дрожащую озерную гладь.
Она надела очки, сняла их и снова надела, на сей раз окончательно. Вышла из отеля и спустилась в метро, где в толчее потеряла букетик фиалок.
7
A Pretty Girl is like a Melody37
Расположенный в подвале отеля «Грейт Вандервулт» клуб «Рубиновая подкова» был одним из самых модных в Нью-Йорке. Барная стойка в стиле ар-деко с зеркалами и медными поручнями тянулась по всей длине зала на четыреста мест, стены были обиты алым бархатом, танцпол из красного дерева, а в дальнем конце большая сцена в форме подковы.
– Повторим для начала все па степа, – сказал Майк Ониен, рисуя мелом дуги и стрелки на черной доске в глубине сцены.
Девушки выстроились в ряд, как солдатики, их шорты прочертили белую линию кордебалета. Мэнни, пианист, сыграл восемь первых тактов тайм-степа.
– Попилла! Дженни! Больше чувства, черт возьми.
– Мы что, по-вашему, делаем, мистер Ониен? Грызем ногти? Жуем свои ботинки?
Когда пианист сделал паузу, из-за кулис вдруг раздались вокализы. Там во всю силу легких распевалось сопрано.
– Какого дьявола? – вскипел Мэнни и, вскочив, метнулся к кулисам.
Из-за занавеса донеслись отголоски бурной ссоры, что-то со звоном разбилось.
– Я репетирую где хочу! – гремел женский голос.
Из-за правой кулисы появилась Юдора Флейм, следом шел пианист; лица обоих раскраснелись от гнева.
– Чтобы я считалась с этими статистками! – разорялась певица.
– Или я, или она! – взревел пианист. – Эта зараза травит нас всех своими руладами!
– Руладами?! Высокое искусство вокала – это тебе не ноты барабанить!
– Стриптиз… высокое искусство?!
– Мэнни, – примирительно сказал Лью, – вернись, пожалуйста, за рояль. Юдора, мы найдем вам место для репетиции.
– Я не желаю, чтоб меня задвигали в угол, как ненужную рухлядь! – завопила певица. – Лили – сокровище, она требует заботы и бережного обращения…
– Лили?.. – шепнула Манхэттен своей соседке по кордебалету.
– Ее голос. Так она ласково называет свое сопрано.
Девушки украдкой прыскали в кулачок.
Юдора Флейм была главным аттракционом «Рубиновой подковы». Вот уже третий год она участвовала во всех шоу. Номер ее со временем менялся (а вместе с ним и заработок): это была причудливая увеселительная смесь лирического вокала и экзотического танца.
«Экзотический танец» можно было также назвать «усовершенствованным стриптизом». Юдора изображала диву в убранстве из перьев, которые она роняла одно за другим. Прожектор гас точно в ту секунду, когда падало на пол последнее.
Весь Нью-Йорк рвался увидеть ту, кого Уолтер Уинчелл назвал «второй атомной бомбой Хиросимы». Эддисон Де Витт писал в «Бродвей спот», что «после Юдоры Флейм даже прославленная стриптизерша Джипси Роза Ли может одеться».
Мэнни наконец сел за рояль, еще раз буркнув:
– Она или я.
– По местам! – рявкнул Майк Ониен.
Кордебалет, семнадцать пар коротких белых шортиков, встал навытяжку.
– Продолжаем. Раз-два-три. Шафл-степ, раз-два. Пам-пам-пам, раз-два-три… Готовы?
Репетиция закончилась поздно. Канкан вконец вымотал Манхэттен, голова разболелась.
– Мы идем ужинать к Митчу, – окликнула ее Глория Ли, стоя головой вниз и расчесывая щеткой волосы. – Эй! Ты меня слышишь? Пойдешь с нами?
Есть Манхэттен не хотелось. Какой-то странный комок набухал в груди.
Он возник, когда Скотт Плимптон развернул на столе свидетельство о рождении Ули Стайнера, и с тех пор так и давил. Утомительные танцы отвлекли ее лишь на время.
Манхэттен вышла из клуба одна. Стемнело, но театры Бродвея словно белым солнцем озаряли уличные пробки.
Вдоль потока машин она дошла до Брайант-парка и Таймс-сквер. Купила блинчик, машинально съела половину, остальное покрошила голубям у статуи Джорджа М. Кохана и свернула на 42-ю улицу.
Перед театром «Адмирал» она поняла, что нет в мире места, где ей больше хотелось бы находиться, чем здесь, и прямо сейчас.
«Доброй ночи, Бассингтон» – так называлась пьеса, в которой играл Ули Стайнер. Буквы его имени сияли на фронтоне первыми, над названием, даже над Томасом Б. Чамберсом, знаменитым автором пьесы.
Представление уже четверть часа как началось. Войти было нельзя. Манхэттен с сожалением вздохнула.
Напротив, в баре «Наливай покрепче» было полно народу. Когда она вошла, светящаяся тыква, которая красовалась на углу барной стойки, приветствовала ее, подмигнув как будто с ехидцей. Заказав содовую с соломинкой, Манхэттен высмотрела свободное местечко у витрины. Она оказалась зажата между спиной бобби-соксер38 и англичанина, который занял много места, развернув «Геральд Трибюн» и вытянув непомерно длинные ноги, зато фасад «Адмирала» был ей виден во всю длину. Антракт она не пропустит.
Девушки в «Джибуле» давно освоили этот фокус: дождавшись антракта, они смешивались с толпой на тротуаре, а когда раздавался звонок, вместе с ней просачивались незамеченными в театр.
Манхэттен потягивала содовую, просматривая рекламу в программке «Доброй ночи, Бассингтон». Она узнала, что новая помада от Revlon называется «Одинокая гвоздика», что ни один мужчина не забудет запах духов от Corday (15, рю-де-ла-Пе, Париж). Страницу Who’s who in the cast с краткими биографиями всех участвовавших в пьесе актеров она поспешно перевернула.
У нее не было ни малейшего желания читать биографию-мечту Ули Стайнера.
Ее жизнь, как и жизнь ее матери, на мечту походила мало. Ее жизнь… она началась в Манхэттене, штат Канзас, округ Форт-Райли.
Первым спектаклем, на котором побывала юная Венди Балестреро, была «Малютка Энни». Турне любительской труппы. Билет стоил полдоллара, для ребенка четверть. Венди было пять лет.
Этот вечер был единственным и неповторимым по двум причинам. Во-первых, с ней пошел отец. Она так редко его видела. Он всегда… уезжал. Второй причиной был сам театр «Бижу» в Манхэттене, штат Канзас. Пыль и сквозняки. Запах опилок и мышиные норы. И «Малютка Энни». Песни. Бархатные оборки. Дремлющее золото потолков… Маленькой Венди хотелось остаться там на всю жизнь. На всю жизнь.
Манхэттен в «Наливай покрепче» отодвинула программку на столик, наморщив нос, как ребенок, у которого болит животик.
Когда упал занавес театра «Бижу», они с папой молча пошли по Мейн-стрит. Она держалась за его руку.
Вдруг он остановился. Присел на корточки, повернул ее к себе, чтобы она смотрела прямо ему в лицо, и…
(Манхэттен втянула через соломинку глоток содовой.)
…и влепил ей самую увесистую затрещину, которую она когда-либо в жизни получала.
– Чтобы ты никогда не забыла, – сказал он спокойно и ласково, – как в первый раз была в театре.
Назавтра он снова уехал.
Манхэттен потрогала щеку, нашарила пачку сигарет «Фатима». Рука с зажигалкой повисла в воздухе. Под маркизой «Адмирала» она увидела знакомый силуэт.
В длинном бархатном манто цвета бордо с капюшоном, отороченным горностаем, Юдора Флейм только что выпорхнула из такси, красуясь, как королева в «Белоснежке». Кто-то в баре громко свистнул.
Юдора свернула в узкий параллельный проулок, который вел, как все параллельные проулки у театров, к служебному входу.
Манхэттен выкурила сигарету, сидя на стуле очень прямо. Она не встала, когда, чуть позже, распахнувшиеся двери «Адмирала» выплеснули поток зрителей в антракте. С остановившимся пустым взглядом она медленно допила содовую. Долгое время спустя после того, как раздался звонок и толпа скрылась внутри, девушка поднялась, расплатилась и ушла.
* * *
На улице было тихо, свет фонарей разбавлял темноту, шелестели клены, шуршали сухие листья под ногами. Еще не освоившись, Джослин едва не ошибся домом, все они казались ему одинаковыми. Да еще и одинаковые тыквы светились на каждом крыльце.
Наконец он узнал калитку «Джибуле». Несколько окон на фасаде светились. Он уже догадывался, кто из девушек у себя. Ему захотелось снова оказаться среди них, слушать, как они болтают и фантазируют напропалую.
Вспыхнул свет в соседнем доме, в том, где жил «вдовец и изрядный чудак» с дочерью. Мистер?.. Джослин не мог вспомнить фамилию, которую назвала миссис Мерл, чудную фамилию, собственно, и похожую на французское слово bizarre – чудной, и что-то ему напоминавшую, вот только что? Но что-то приятное.
– Извините, – окликнул его голос откуда-то сверху. – У вас не найдется половника или ложки для салата?
Ближайший фонарь услужливо осветил размытые очертания массы волос, которую, очевидно, пытались усмирить множеством шпилек, заколок и ленточек. Под ней вырисовывался профиль девушки примерно его возраста, может, чуть младше.
– Половника для салата? – удивился Джослин.
– Нет. Половника или ложки для салата. Это для Чарли, для его ног…
Так там живет калека, бог ты мой, может быть, ветеран войны… Джослина разбирал смех, и он был готов ответить шуткой, но тут прикусил язык.
– Сейчас посмотрю. Я еще не знаю, что там у меня в шкафах. Я здесь новенький.
– Знаю, вы француз. Что-нибудь длинное, похожее на стержень, – уточнила девушка. – Деревянное, железное, не важно, только чтобы крепкое.
Он спустился, ощупью открыл студию и очень долго не мог нашарить выключатель. Поискал вокруг, порылся в ящиках стола, в комоде, в шкафу… Ничего похожего на половник, стержень или даже швабру.
Наконец под раковиной, за корзиной, предназначенной для грязного белья, он увидел нечто подходящее, прислоненное к стене. Это был вантуз, лучшее средство для прочистки простуженных труб. У этого экземпляра была длинная ручка с головой жирафа.
– Вот. Разве только эта зверушка?..
Девушка вышла и ждала, освещенная тыквой, у крыльца своего дома – юбочка-трапеция, свитер в пастельных тонах, закатанные белые носочки и ботинки на шнурках.
– Папа? – негромко позвала она в приоткрытую дверь. – Жираф сойдет за половник?
– Он вам нужен для супа? – встревожился Джослин, просовывая вантуз через решетку ограды.
– Нет. Для Чарли Уэвера.
Она поднялась на крыльцо. С верхней ступеньки помахала вантузом.
– Спасибо.
– Кто такой Чарли Уэвер?
Но дверь за ней уже закрылась.
Он постоял немного, глядя на дрожащую ухмылку тыквы в темноте, и спустился в студию. Вечером она показалась ему такой же уютной. Кто-то – Истер Уитти? Хэдли? – и ее успел украсить смеющейся тыквой.
Джослин подхватил Адель за ухо и растянулся на кровати. Адель была его самой давней подружкой, они жили вместе с тех пор, как он был младенцем, и никогда не расставались. Даже во время войны. Особенно во время войны.
Он рывком сел, вскочил, отыскал бумагу для писем, встряхнул ручку – перьевую Jif, прощальный подарок Роземонды.
Сел за стол и принялся писать.
* * *
А тем временем наверху…
Старая дама смотрела, как последние листья клена кружат блуждающими огоньками в свете фонарей. Улица казалась ей кладбищем, где упокоились тысячи крошечных мертвецов – листья, веточки, цветы, насекомые… Осенью ее всегда одолевали такие мысли, горькие и ребяческие, на фоне неизменно дурного настроения.
Ücretsiz ön izlemeyi tamamladınız.
