Kitabı oku: «Пока плывут облака», sayfa 2
2
– Зина, Зиночка…
Как же нелегко управлять беспомощным телом. Вот так, понемножку, опереться на локоть, повернуть голову…
– Все хорошо, Ипполит, мы вместе.
– Какое счастье, родная. Как спала? Что видела?
Он думает, что спрашивает. На самом деле, получающиеся звуки – не внятны. Но она его понимает.
***
Со стороны Дона ползут грозовые тучи. Темнота, сгустившаяся за окном, заползает в комнату. Давит на грудь разлитое в воздухе ожидание. Еще несколько минут – и хлынет из поднебесья поток воды, словно телега по булыжной мостовой загрохочет гром.
Путается память. Опять арбузы. Земля такая огромная, а спрятаться негде: один за другим зеленые полосатые шары скатываются с телеги на землю, с треском бьются, брызгая соком. Летят куски алой мякоти. Все на него одного… Белые брюки – в красных пятнах. Зиночке придется отстирывать…
Не арбузы это – война. Не белые брюки, а бинты. Не сладкий арбузный сок, а кровь.
Тоненькая девочка – санитарочка, так похожая на Нору, прикрыла его собой.
Раздробленные ноги не слушаются, но он тащит, волочит девчоночку на себе, пока кто-то силой не разжимает ему руки и сквозь шум в голове не пробиваются слова:
– Оставь, браток. Ей уже не поможешь.
Тогда он закрывает глаза и летит в пропасть.
***
У нее свои воспоминания. В них все черное. Небо, дома, улицы, руины… И главное – страх.
В самом жутком сне веселой и беззаботной девчонке, мечтавшей о театре и красивой любви, не могло присниться увиденное наяву в том сошедшем с ума девятнадцатом: рабочие, повешенные на Большой Садовой генералом Кутеповым.
Она не помнила свои сны, но просыпалась с криком, в слезах.
Муж вздыхал: «У беременных всегда – нервы».
Отец и муж убеждали: это ответ на красное насилие.
Но ей-то было страшно оттого, что они, такие милые, интеллигентные, находили слова оправдания. Она знала – это не их вина. Безжалостное время: две войны и две революции научили убивать.
Отец, прощаясь, сказал:
– Пойми, Зина, бывают времена, когда невозможно болтаться посередине проруби. Хочешь жить – приходится выбирать, к какому берегу прибиваться. Это не то же самое, что крутануть шарик и ждать: выпадет белое или красное. Жизнь, прожитая раньше, всегда перевешивает. Даже если захочешь зачеркнуть ее – в новой ты будешь чужим.
Зина понимала его правоту. Но знала и то, что за все смерти когда-нибудь придется держать ответ. На том ли свете, на этом… Было безумно страшно, что вина эта может упасть на ее маленькую дочку. Потому и пыталась отгородиться от всех: защитить, уберечь…
Замуж согласилась выйти за этого мальчика; подумала: судьбу можно обмануть.
Мальчик оказался мужчиной. Даже поверилось, что и правда, с ним – не страшно.
***
А потом началась война.
Бомбежки. Бесконечное: «Граждане! Воздушная тревога!» по радио, старательно подавляемый ради детей страх, постоянно сосущий под ложечкой, полыхающая факелом гостиница «Дон». Она с детьми в соседнем доме, и единственное, что в ее силах – только прижать их к себе и закрыть шестилетнему Руслану глаза и уши, чтобы отодвинуть этот ад.
Трупы на улицах. Невозможность осознать ту зыбкую грань, которая отделяет еще мгновение назад живого человека, со всеми его страстями, желаниями, страхами от бесчувственного слова «труп».
Страшная неделя в холодном ноябре, когда немцы первый раз взяли Ростов, и вторая оккупация, продлившаяся семь месяцев. Голод…
Оказалось, это все было не самым страшным. Горе – не вспоминается, оно живет в ней постоянно. Уже много лет.
***
– Мадам Зинаида, поверьте: мы, немцы – разные…
Французский язык обер-штаб-интенданта хорош, но акцент все-таки слышен.
– У вашей дочки большой талант. Вы сами знаете: Господь Бог дал ей голос, красоте которого позавидуют многие оперные примы. Она должна петь на сценах лучших театров мира. Но для этого надо просто выжить сегодня, в этой сумасшедшей бойне, которая когда-нибудь обязательно закончится.
Она почти не слышит, что говорит немец… Ганс… Он хочет, чтобы она называла его Гансом. Наверное, он захочет, чтобы она расплатилась за то, что сегодня он опять спас Нору. Без него – ее обязательно угнали бы в Германию.
Спиридоновна уже который раз смеется ей в глаза:
– Что, радуешься, вражья душа? Думаешь, твои пришли? Вот пусть и едет доченька твоя ненаглядная работать у них в свинарниках. Будет там свои арии распевать…
– Ваша уполномоченная по дому – истинная большевичка, – слово «большевичка» Ганс с удовольствием выговорил по-русски, – она с таким упорством включает Нору в списки тех, кто подлежит отправке на земли фатерлянда, что в конце концов добьется своего. Я завтра уезжаю во Францию и берусь доставить фройлен Нору к своему другу в Париж. Он профессор музыки. Я знаю, он сочтет за честь заниматься с вашей дочкой и подготовить ее к оперной карьере.
Этого не может быть. Они сидят в комнате с окнами, перечеркнутыми крест-накрест бумажными лентами, в пальто, перчатках и мерзнут. Утром, пока не рассвело, она ходила на набережную, к вагонам, в которых перевозили зерно. Сегодня ей повезло: сумела незаметно залезть в вагон и намести сумочку ячменя. А прошлый раз вернулась с пустыми руками: встреченный немец приказал накормить его лошадь…
О какой оперной карьере говорит этот нелепый Ганс?
Обер-штаб-интендант истолковывает удивленный взгляд фрау Зинаиды по-своему:
– Понимаю, я должен был бы взять и вас с мальчиком. Но не могу. Это будет невозможно объяснить.
– О нас речь не идет: однажды я уже сделала свой выбор, а Руслан – слишком мал для того, чтобы решать. Скажите, Ганс, зачем вам это?
Седой немец снимает очки, долго протирает стекла, наконец пожимает плечами:
– Попытаюсь спасти хоть одну душу. Может, когда-нибудь мне это зачтется.
***
Когда наступающие войска подошли к Дону, сердце Ипполита оборвалось. На правом берегу не было видно гостиницы «Дон». Совсем. Тогда первый раз ноги онемели и отказались подчиняться… Но он их заставил. По льду через Дон, стреляя, отстреливаясь, ничего не видя, не замечая, туда, к своим… В ночь на четырнадцатое февраля выпал снег, а утром сразу оттепель. Потоки воды по улицам уносили грязь и кровь…
В насквозь промокших валенках ворвался на третий этаж – от последнего авиационного налета стекла все-таки вылетели, сорвалась дверь с петель, в комнате пол засыпан обвалившейся штукатуркой, но вот она, Зиночка, вот Руслан…
Обхватила, прижалась и зарыдала. Сколько лет вместе прожито, никогда больше с ней такого не было. Она умела прятать свои чувства. Но тогда… Била его кулачками в грудь, трясла, кричала: «Где ты был так долго?» …
***
– Зиночка, ты только посмотри, какая радуга.
– Да, родной.
Ей не хочется открывать глаза, но ведь он так ждет этого. И она открывает, смотрит, даже улыбается… пусть он не беспокоится за нее: она сильная, она сможет…
3
Жаркий ветер несет в комнату сладкий аромат. Еще один летний день жизни. Зина так любит лето…
– Чувствуешь, Зиночка? Медом пахнет. Наверное, акация зацвела. Мне кажется, я отсюда вижу ее белые гроздья.
– Ты фантазер, Ипполит, – на нашей улице растет желтая акация, и то – далековато.
– Все равно… Мы с тобой счастливые, правда? Сначала ждали, когда сирень зацветет, потом черемуха, акация. Если повезет, еще и цветения липы дождемся.
Не важно, говорят они словами или взглядами. Главное – понимают друг друга.
– Да, родной, конечно…
Праздникам так никогда не радовались, как этой весной – ароматам цветущих кустов и деревьев. Впрочем, много ли их было, этих праздников? И были ли вообще?
Разве что, когда изредка ходили на концерты приезжих оперных знаменитостей в филармонию. Ирина Архипова, молоденькая Леночка Образцова…
Зиночке казалось: это поет Нора. После концертов Зина плакала, стараясь скрыть слезы, а он прижимал ее к себе, уговаривал: «Мы просто ничего не знаем, Нора жива, я верю. Ты же знаешь: она не может написать нам».
Верил ли он действительно в это…
Глаза закрываются. Опять накатывает боль. Нет-нет, нельзя раскисать. Жужжат пчелы. Как тогда, когда они с Норой покупали арбуз…
***
Утром в музыкальном училище на Большой Садовой в списке поступивших они несколько раз, для большей верности, нашли Элеонору Попову, а на обратном пути заглянули на Старый базар – отметить событие.
Менялись названия улиц, строились новые здания, старые обретали новых хозяев и получали новый статус, но рынок оставался все тем же: суетливо-говорливым и беспредельно разноцветным.
Возле блестящей зеленью горы арбузов их с Норой оттеснил от прилавка какой-то белобрысый молодой человек в очках, словно эти арбузы были единственными на рынке. Долго перебирал арбуз за арбузом: сжимал в руках, рассматривал хвостики, попки, в конце концов пробормотал: «Не то» и повернулся уходить. Продавец, закопчённый солнцем до черноты, рассердился:
– Как «не то»? Какое тебе «то» нужно? Смотри! – и швырнул арбуз на землю.
Лучшую рекламу товару не придумать. Сладкий даже на вид ярко-алый сок растекся по асфальту, от сахарной мякоти с редкими черными косточками – не оторвать глаз. На пиршество тут же с жужжанием накинулись пчелы, не минуя и незадачливого покупателя, забрызганного соком, а продавец, давший выход взрывному темпераменту, спокойно и нравоучительно продолжил:
– Выбираешь – твое право, но выбор надо уметь делать. И отвечать за него.
Огромный арбуз с большим желтым пятном на боку не поместился в авоську. Кажется, он до сих пор помнит, как прижимал к груди это полосатое чудо, пахнущее нагретой на солнце травой, как визжал от восторга трехлетний Руслан, как смешно вымазались все арбузным соком: и Русланчик, и он сам, и Нора, которую он называл Бельчонком за раскосые глаза, пышные светло-каштановые волосы и любовь ко всякого рода орешкам.
Хороший был день. А когда Руслан неожиданно заснул прямо на полу кухни, устав от радости, Нора тихонько спросила:
– Пап, почему у нас дома есть фотографии твоих родителей, а маминых – нет?
И вся радость оборвалась.
– Ты у мамы спрашивала?
– Да. Она сказала: «Не буди лихо» …
– Тогда и я тебе скажу то же самое. Ты уже не маленькая, слышишь, как ночью по улицам грохочут воронки. Никто не знает, куда они завернут сегодня или завтра.
– Но разве мы в чем-то виноваты?
– Нет, Бельчонок. Только иногда это бывает неважно.
Она стояла напротив него в коротеньком синем сарафанчике с красными маками, терла ушибленную коленку и, упрямо наклонив голову, спрашивала:
– А ты знал моего… ну, настоящего отца?
– Нет, Бельчонок. Я думаю, он был хорошим человеком, мама не могла выбрать другого, но каждый из нас сделал свой выбор.
– Это вы сделали свой выбор, а я?
Тогда он только вздохнул и обнял ее. И она улыбнулась в ответ, шепнула:
– Не сердись.
Словно он мог сердиться на двух своих самых любимых женщин.
***
Как ясно все помнится. И арбуз этот, и сарафанчик Норы.
В третьем классе Руслан пришел из школы в форме с оторванным рукавом, разбитой в кровь бровью и огромным синяком под глазом.
– Пап, я с Димкой из четвертого класса дрался. Он сказал, что наша Нора… Я не буду повторять это слово, он очень нехорошо сказал. Вот я и подрался.
– Успешно?
– Не очень. Димка – сильнее. Пап, почему она уехала?
Он знал, что когда-нибудь придется отвечать на этот вопрос, но так и не смог приготовиться…
– Скажи в следующий раз своему Димке: неизвестно, что он решит, если к его виску приставят пистолет.
– Пап, это не так. Я помню, как уезжала Нора. Она плакала, обнимала нас с мамой, но пистолет к ней никто не приставлял.
– Милый мой мальчик… Война – такая страшная тетка, которая держит пистолет возле виска любого человека. И никто не может сказать: выстрелит он или нет, с какой стороны прилетит пуля, и действительно ли спасение там, где ты его ищешь.
Ну, не мог он ничего поделать с собой: не верилось ему в благородство Гансов. Зина помнила, что немцы, которые в восемнадцатом году полгода простояли в Ростове, были добродушны и жалостливы. Он с такими не встречался. Он стрелял в них, они в него – какое уж тут благородство. И еще он все время помнил ту девочку-санитарку, которая спасла его, заслонив собой.
Спустя двадцать лет, в середине шестидесятых Зину вызвали в канцелярию Горкома партии. Какой-то пузатый мужик сунул ей в руки грязный, в нескольких местах разорванный конверт и буркнул:
– Это вам. Теперь можно.
У Зины хватило самообладания молча положить конверт в сумку и выйти на улицу.
