Kitabı oku: «Constanta», sayfa 3
5. Электромагнитное взаимодействие
– взаимодействие между электрически заряженными телами или электрически заряженными телами и электромагнитным полем.
В решающий день по пути на учебу я все-таки поддалась уговорам совести и повторила кое-что к зачету. На удивление, информация показалась знакомой. Значит, не все успело выветриться из головы. Что вселяло небольшую надежду.
Это был первый день, когда я хотела, чтобы пары шли как можно медленнее. Но по закону подлости занятия пролетели, словно длились полчаса, а не полтора, и момент расплаты за недопуск близился неумолимо. Меня начинало трясти.
К одиннадцати наша фантастически невезучая четверка неохотно подползла к кафедре в ожидании палача и страшного суда. Меня от дрожи спасал только Валера, его присутствие успокаивало в большей мере, чем что-либо еще. С этим человеком, сколько мы учимся вместе, вечно в какой-нибудь жопе беспросветной вдвоем остаемся. Напару Вернера сдавали, античную литературу, Возрождение – тоже в последние сроки. Два сапога пара, как нас называли.
Валеру трясло не меньше моего, хотя он в целом куда более спокойный и самоуверенный. У всех играли нервишки, но Галя и Полина сидели молча, стараясь не подавать виду, а вот мы с Валерой не могли остановить словесный понос, я еще и по коридору туда-сюда маршировала. Давненько мне не было так страшно.
Пришла Завьялова, позвякивая ключами, и обратилась к нам просто: «На комиссию? Сколько вас? Проходите».
У меня сердце упало в область колен, наплевав на то, что это физиологически невозможно, и по внешнему виду остальных было заметно то же самое. Нас впустили и ловко раздали вопросы, сообщив, что остальные члены комиссии подтянутся позже, к двенадцати, за исключением Быкова, которого не будет по причине командировки и которого заменит другая преподша.
Почему-то от этой новости я выдохнула. Чем меньше мужчин будут слушать мой бред, тем лучше.
Мне достался Лермонтов – «Мцыри» и творчество декабристов. О таком наборе я могла только мечтать. Михаил Юрьевич был моим любимчиком среди поэтов, а вот по поводу второго вопроса пришлось поднапрячься и выжать из себя все, что знала (или подразумевала, что знаю). На письменные ответы нам дали мало времени – около сорока минут. Для меня это ничто, я привыкла отвечать, укладываясь в пару, чтобы было время подумать, а это в два раза дольше, чем сейчас.
К двенадцати, как и обещал Завьяловой по телефонному разговору, подкатил и Константин Сергеевич. За несколько секунд до его прихода я ощутила, как у меня онемела нижняя губа, колени размякли, а мурашки над ними приподнимали волоски, будто электризуя.
Мужчина, которого я прежде видела только на фото, стремглав ворвался в кабинет, обращая на себя все внимание, кроме моего. Я пыталась справиться с собой и боялась поднять на него глаза, так что поздороваться пришлось, почти не отрывая от листа головы.
Меня била нервная дрожь не столько от его появления, сколько оттого, что мои ответы казались ничтожными. Сейчас меня просто высмеют и отправят вон, унизив до плинтуса. Больше нет никаких шансов, а этот я потеряла, не подготовившись как следует. Внезапно захотелось всеми силами отвоевать возможность остаться здесь и учиться с этими придурками, лишь бы не отчисление.
Пользуясь случаем, Завьялова оставила нас на попечение коллеги и выпорхнула из кабинета. Парта, за которую приземлился Константин Сергеевич, стояла впритык к моей, но перпендикулярно ей. Так что я сидела в профиль к преподавателю, и если бы осмелилась хоть раз стрельнуть на него глазами, то увидела бы его ровно слева от себя максимум в метре. Спасибо нашим тесным помещениям, что мы, не хотя того, находились настолько близко, что мне было тяжеловато дышать.
Я была у него как на ладони, но проверять, смотрит ли он на меня, не собиралась. Потому что в диком волнении дописывала торопливым почерком последние строки ответа, ибо время мое было на исходе, и каждая секунда могла спасти положение. Лишь боковое зрение машинально отмечало мелкие движения его силуэта – он ерзал на стуле в абсолютном молчании, что нагоняло жути больше, чем чавканье в темноте после просмотра ужастика.
– Если кому-то душно, я могу открыть окно пошире, – вдруг предложил незнакомый голос.
Неужели он обо мне?
Я посмотрела на Валеру, и тот сказал, что вроде бы все нормально. Довлатов хмыкнул.
Боже, ни за что не взгляну ему в лицо, когда буду отвечать. Вообще буду читать с листа. Женщина – еще куда ни шло, но этому непоседливому черту в шкуре мужчины у меня не хватит смелости посмотреть прямо в глаза. Я ведь сразу зальюсь краской, вспомнив, что мы с ним общались в сети, он это заметит и посмеется надо мной. Позор.
Странная особенность – бояться того, что еще не произошло – передалась мне с молоком матери. С чего я взяла, что он надо мной посмеется? Это сложный вопрос. Наверное, с того, что у меня успело сложиться устойчивое мнение о мужчинах и их злорадстве, особенно если они занимают места с определенной властью. А этот, с такой внешностью и популярностью среди студентов, вряд ли чем-то отличается от самовлюбленного нарцисса…
Так, о чем я вообще думаю? Мне нужно вопрос дописывать! Срочно!
Но, как я ни торопилась, а закончить до возвращения Завьяловой не успела – та вошла с еще одним преподавателем и объявила, что наше время истекло. Я подняла голову от листа, ни на градус не поворачивая ее налево, и посмотрела на третьего члена комиссии – полная нерусская женщина, – затем встретила потерянный, мечущийся взгляд Валеры. Полина и Галя, по всей видимости, еще тоже не успели.
– Ну, так кто начнет первый? Ну же, студенты! У вас было целых сорок минут на ответ. Кто смелый? – подгоняла Завьялова, когда все трое преподавателей расселись у окна: она заняла место Константина Сергеевича, а он схватил какой-то стул и беспокойно уселся с другого края. Полная нерусская женщина разместилась между ними.
Я смотрела на товарищей с мольбой в глазах: пожалуйста, вызовитесь хоть кто-нибудь, я умру от страха, если придется быть первой. Я облажаюсь.
– Ну, давайте, я… – робко подняла руку Галя.
– А Вы у нас кто?.. – Завьялова заглянула в ведомость. – А, да. Начинайте, мы слушаем.
И Галя стала отвечать, а мы с остальными бросились дописывать. Мое сердце билось так сильно, что если бы Галя замолчала, его стало бы слышно на весь кабинет, как тиканье бомбы. Урывками я посматривала на членов комиссии: они внимательно слушали, иногда кивали, иногда снисходительно улыбались, порою даже перешептывались.
Первое, что бросилось мне в глаза во внешности Довлатова, когда удалось незаметно за ним подсмотреть – это черная бородка, подковой обрамляющая точеный контур губ коричнево-розового оттенка. В целом черты лица казались тонкими, но огрубленными жизнью и временем. Его глаза, живые, карие, блестящие, никогда не стояли на месте – он будто постоянно что-то искал, находил и тут же бросал, теряя к этому интерес.
Константин Сергеевич менял наблюдательные объекты где-то раз в десять секунд: стена, потолок, свои ноги, сотовый телефон, цветочный горшок, книжный шкаф, доска с грамотами. Он упорно не смотрел ни на нас, ни на отвечающую, ни тем более на меня лично. Вообще создавалось впечатление, что ему здесь неуютно. Под конец Галиного ответа он снова начал ерзать на стуле. Завьялова задала Гале парочку несложных вопросов и спросила:
– Ну что, у комиссии не возникает никаких дополнительных вопросов?
И тут (кто бы это мог быть, кроме него?) подал голос Довлатов:
– У меня есть.
Меня затрясло. Будут валить. И валить будет не кто иной, как единственный мужчина в комиссии, который несколько дней назад заверял меня, что все будет нормально и бояться нечего.
– Скажите, а вот как Вы понимаете типологизацию героя в данном произведении?
– Что? – растерялась Галя, явно неготовая к такому повороту, как и все мы.
– Скажу для Вас проще: каково место Печорина в композиции и сюжете романа? Какой тип героя им представлен, вот так.
Он попал прямо в точку, как чувствовал, как знал самое слабое место! Галя смотрела такими глазами, что было ясно: она настолько испугана, что даже если бы знала ответ, не смогла бы проронить слова. Она все же начала молоть какую-то чепуху, не имеющую отношения к вопросу, и Завьялова поспешила ее остановить, чтобы не усугублять. Вместе с нерусской они стали объяснять суть вопроса более детально, возмущаясь, что студенты сейчас не знают таких элементарных вещей.
Я тоже удивлялась – как можно не ответить на такой простой вопрос? Всем вокруг попадается что-то легкое, а мне какая-нибудь жопа, как обычно. Попытавшись подсказать Гале, продолжающей нещадно тупить, я впервые заметила на себе мимолетный взгляд Довлатова, который поднял глаза к потолку и на грани слышимости прошептал: «Господи, и зачем я вообще это спросил». Но в маленьком помещении кафедры услышали его все.
В итоге Гале дали еще один вопрос и время подумать, и снова заиграла барабанная дробь – кто пойдет отвечать следующий. Я умоляюще посмотрела на Валеру. Тот взглядом спросил: «Ты хочешь, чтобы я пошел?», и я кивнула.
– Давайте я, – вызвался он.
Снова отлегло от сердца – еще несколько минут отсрочки. Почему так страшно? Почему? Я в своей жизни повидала довольно пугающих вещей, а боюсь всего лишь выставить себя дурой в присутствии преподов и симпатичного мне мужика – всего лишь!
Валера отвечал поживее, в своей наполовину клоунской манере, мы даже смеялись несколько раз с его перлов, которые я постаралась запомнить, чтобы потом по долгу дружбы подкалывать его. Чего стоило выражение: «И тут Демон начинает потихоньку искушать Тамару…», которое Довлатов с улыбкой прервал:
– Так, эту часть про искушение давайте пропустим, ближе к делу.
Смех прокатился по кабинету, Валера покраснел и замялся, но ответил достойно. Константин Сергеевич снова был единственным, кто задавал вопросы: от скуки он, что ли, это делал? Отпустил бы уже человека с его законной тройкой, да и все! Нет, надо домучить, выжать, завалить! Противный человек оказался.
…Волосы у него тоже были черные, давно не стриженные и в вечном беспорядке; редкая челка то ниспадала на высокий лоб, не доставая малость бровей и оттеняя резкие линии морщин, то покоилась где-нибудь у затылка, заброшенная туда небрежной, торопливой, длиннопалой рукой. В речи он тоже был тороплив, увлечен, почти захлебывался словами – чувствовалась редкая страсть преподавателя к своему предмету, энергетика от него волнами исходила. Да и не только к литературе, а вообще любовь гуманитария говорить о важном, объяснять и отстаивать свою точку зрения, докапываться до истины в мозгах студента. Если она там имелась.
Валера отстрелялся и счастливый покинул кабинет, оставив зачетку комиссии и шепотом пожелав мне удачи. Я сверлила взглядом Полину, перебирая свои листы нервными пальцами.
– Итак, кто следующий? – спросила Завьялова.
– Что, я, да? – шепнула однокурсница.
– Ты, так как мне последней вопросы выдали, – убедила я ее.
И заработала еще одну отсрочку, на этот раз последнюю. Во время ответа Полины я поймала на себе еще один мужской взгляд – снова какой-то быстрый и разочарованный, не заинтересованный всерьез. Полина отвечала из рук вон плохо – еще на середине ее завалили дополнительными вопросами. Я смотрела на растерянное лицо и понимала: в отличие от Гали она уже не выберется. Вот, для кого сегодня все закончится. Полина не смогла ответить на большинство вопросов вообще, либо отвечала, но неверно. С ней долго возиться на стали – попросили выйти, оставив зачетку, и ждать.
Когда я осталась один на один с комиссией, то думала, вот-вот лишусь сознания. Уткнувшись в лист, я еле живым голосом объяснила им свои вопросы:
– Первый у меня был – творчество декабристов, а второй, – тихо-тихо говорила я, – «Мцыри» Лермонтова как романтическая поэма. Но я хотела бы… начать отвечать с Лермонтова.
– С какого? – переспросил мужской голос, сбив меня с толку.
– «Мцыри».
– А второй? – сложив руки на груди и откинувшись на спинку стула, снова спрашивал он, делая вид, что недопонял меня. Да что он, издевается?
– Это и есть второй, – с глупым лицом ответила я, поднимая на него глаза.
Меня спасла Завьялова:
– Девушка хочет начать отвечать со второго вопроса, Константин Сергеевич. Вы же не против?
– А-а, все, я понял, нет, нет, конечно, пожалуйста, – затараторил он, наконец прояснив ситуацию.
Уткнувшись в лист с ответами, я, сконфуженная, по-уродски сгорбившись (единственная поза, в которой я чувствую защищенность и какую-никакую уверенность), начала робко и сбивчиво читать тот бред, который начертила за сорок минут, надеясь исключительно на удачу. Честное слово, я ожидала вопроса, упрека, выкрика или хотя бы сдержанного смешка в свою сторону после каждого прочитанного предложения, но не слышала ничего, кроме тишины: даже на стуле никто не ерзал от нетерпения.
Полностью озвучив первый (точнее, второй) ответ, я опасливо подняла глаза: вся троица внимательно глядела на меня в благоговейном молчании. Неужели все, что я написала без шпаргалок, взятое только из моей головы, может оказаться правильным? Это было самым удивительным – представить себя умной. Ведь я ничего этого не заучивала, а в лучшем случае пробежала глазами. Как, скажите на милость, работает моя избирательная память? Или это адреналин взбодрил мозги до такого состояния, что получилось вспомнить даже то, чего не знал? Или думал, что не знал.
– Скажите, по Вашему личному мнению, в чем горе и судьба Мцыри? – спросила Завьялова из личного интереса, а не ради проверки моих знаний (это было слышно по ее интонации).
– В том, что он не мог обрести ни дома, ни семьи; никогда не имел возможности увидеться с близкими, и у него… не было и не будет… родины. Ведь только ради этого человеку и нужна свобода, – глухим голосом отвечала я, глядя в стену и думая, что это все немного и про меня.
Завьялова утвердительно покивала, удовлетворенная услышанным.
– Правильно. Давайте следующий вопрос.
– Творчество декабристов, – начала я, и снова читала, никем не прерываемая, иногда поднимая глаза и замечая, что женщина посередине одобрительно кивает мне и улыбается, словно ручаясь за каждое мое слово. Она была тут старше всех, наверняка опытнее, и, как я поняла, пользовалась безоговорочным авторитетом: от ее мнения многое зависело, включая окончательное решение комиссии.
Я не успела дочитать ответ до конца, как с замиранием сердца услышала, что меня прерывает властный голос Завьяловой:
– Достаточно. Здесь и так все ясно, я полагаю, – обратилась она уже к коллегам. – Ну что, у членов комиссии остались еще какие-нибудь вопросы?
Я внутренне приготовилась к худшему и вновь подняла глаза, но – о чудо! – увидела, что Довлатов, этот любитель завалить студента дополнительными вопросами, отрицательно качает головой, глядя прямо на меня.
– Вопросов не имею, – легко ответил он, и Завьялова отпустила меня, попросив оставить зачетку и пригласить для беседы Полину.
Пораженная до глубины души, я как во сне поднялась, дрожащими руками положила на стол доценту свои письменные ответы и мокрую от пота зачетку, изо всех сил стараясь не попасться взглядом Довлатову, который меня теперь до смерти смущал, и вышла из кабинета.
Едва я закрыла за собой дверь, на меня набросился Валера:
– Ну что, как, как ты ответила? Да говори, говори же, Яна! Тебя не завалили?
– Ответила. На втором вопросе они сказали мне, что все со мною ясно, и что я свободна.
– Так это же хорошо! Почему ты не рада?
– Я в шоке, Валер. До сих пор в это не верю.
– Почему?! – Валера был рад, что я сдала зачет, даже больше, чем я сама. Я сильно сжала его руку, не зная, как иначе выразить чувства.
– Мне не задавали вопросов, понимаешь? – спросила я, выкатив глаза. – Вообще никто.
– То есть как?
– Вот так.
– Ну и хорошо, радуйся! – пытался подбодрить меня Валера.
Мы коротко обнялись. Но я заметила, каким взглядом окинула меня Галя после того, как узнала, что я – единственная, кому Довлатов не задавал вопросов. Ее-то он чуть не завалил, да и вообще дурой выставил, недвусмысленно дав понять, что она слишком глупа, чтобы спрашивать о чем-то сложном. А ко мне почему так лояльно? Чем я лучше? Вызывает подозрения, не так ли?
– Полин, тебе сказали зайти, – вспомнила я, оправляясь от шока. Не верилось, что самое страшное уже позади – пережито, ушло в историю, в архивы личного опыта, о котором можно будет вспоминать с содроганием, представляя, что вот здесь жизнь могла пойти по другой ветке, а потом, через время, еще и байки сочинять.
В конце концов пережитое только что критическое чувство страха рассеется, превратившись всего лишь в легенду о том, как я однажды…
– Я не пойду одна, – сжавшись и чуть не плача, ответила Полина. – Я потом, со всеми. Страшно.
Я пожала плечами. С ней уже все кончено: пойдет она или нет.
Комиссия совещалась около получаса, за это время мы с Валерой изнервничались и все локти искусали. Пару раз я обращалась к угрюмой Гале, сидящей на полу, чтобы узнать, что с ней, пока она в грубой форме не попросила оставить ее в покое. Так вот, за что меня люди ненавидят – за мое везение? Или она подумала, что такая благосклонность Довлатова ко мне – неспроста?
Один раз дверь открылась, и мы было подумали, что пора возвращаться на кафедру, но это был всего лишь Константин Сергеевич, вышедший поговорить по телефону и тем самым возмутивший воду. Я увидела его в полный рост, и мне хватило одного незаметного и вроде бы случайного взгляда, чтобы понять тип его фигуры.
Он являлся живым примером человека, у которого с возрастом может располнеть что угодно, кроме лица: оно всегда будет немного вытянутым, со впалыми щеками и прорезающимися углами; да еще щиколотки останутся тонкими, несмотря на хороший пивной животик (держу пари, волосатый, как положено), вкупе с его ростом почти незаметный и даже позволительный. Длина его ног, по-спортивному стройных, и ширина плеч впечатляли, а руки, как две толстые канатные веревки, только прибавляли массивности его фигуре. Несмотря на такое странное телосложение танкера, мужчина был подвижен не меньше, чем его взгляд: бегающий, ищущий, но внимательный к мелочам.
Мимо нас как раз проходила Вера Алексеевна, которая очень обрадовалась моему нынешнему положению: я нервно шутила, заикалась, смеялась от волнения и несдержанно себя вела, но все это было от радости. Вера Алексеевна это понимала, поэтому поздравила меня и, наказав обязательно зайти к ней, когда все кончится, ушла на свою кафедру на том же этаже.
Минут через десять после того, как Довлатов из коридора всосался обратно в кабинет, окончив разговор, дверь приоткрылась, и Завьялова пригласила всех обратно. На последний диалог. Мы с Валерой зашли, держась за руки, и сели рядом. Я неотрывно смотрела на свои вспотевшие ладони, сложив их на коленях. Мною вдруг овладело леденящее спокойствие. Завьялова поднялась, чтобы огласить результаты:
– Итак, уважаемые студенты. Комиссия внимательно выслушала каждого из вас и постановила: Гарзач Яна набирает семьдесят пять баллов и получает оценку «хорошо»… – перебирая пальцы, я судорожно сглотнула и подняла глаза – Довлатов смотрел прямо на меня с таким выражением лица, словно только и ждал, когда же я удивленно подниму голову, дабы ответным взглядом уверить меня, что все это мне не снится – все это явь, которую я заработала своим трудом; и он хвалит меня за мою победу, едва заметно кивая мне, и в его блестящих карих глазах таится нечто, что он смог бы поведать мне только наедине, в неформальной обстановке, но никак не при комиссии.
Может быть, в нашем чате в сети? Так, стоп.
Положение обязывает быть строгим и объективным преподавателем, не проявлять симпатии к студентам, особенно на экзаменах. Но я-то видела, как он еле сдерживается, чтобы не обратиться ко мне. Кивнув так, что никто, кроме меня, не заметил, Довлатов загадочно улыбался, словно родитель, гордый за своего ребенка. Я поспешно отвела глаза, не в силах сдержать растягивающиеся в ухмылке губы; справа Валера шепнул мне, что я «крас-савчик!»
– Арсеньев Валерий набирает шестьдесят три балла и соответственно оценку «удовлетворительно», Покидченко Галина – шестьдесят один балл, оценка «удовлетворительно»; Беслан Полине мы вынуждены отказать в принятии зачета за неимением достаточных оснований его поставить. Решение окончательное, больше не будет никаких пересдач. Возьмите ваши зачетки и можете быть свободны.
В шоке, мы поднялись, забрали личные вещи и вышли; я не видела, смотрел ли на меня тот, чей взгляд теперь будет сниться мне по ночам, или нет: радость сдачи была безвозвратно омрачена, а все мои мысли занимала Полина.
Мы никогда с ней не дружили, она не из тех людей, которые могут войти в мой круг общения, но мне было жаль ее. Полина осталась внутри, бросаясь в слезы и уговаривая выслушать ее, дать еще одну попытку, но Завьялова была непреклонна: она просто не видела смысла тратить время на человека, который знал, что комиссия – его последний шанс, и все равно не подготовился и надеялся только на удачу (а ведь это так похоже на меня). Вот тебе и стопудовая сдача, вот тебе и добряки-преподы, которые любого вытянут на трояк – все оказалось опаснее, чем мне рассказывали.
Валера тоже печалился, хотя с Полиной общался еще меньше, чем я, и при всем его пофигизме на остальных людей, при всем его нарциссизме это смотрелось странно. Но человечно. Мы молча присели у кафедры, словно солдаты, потерявшие товарища в бою.
– Что-то я не ощущаю радости.
– То же самое, – кивал Валера. – Че она, совсем ничего не знала, что ли?
– Она очень слабо отвечала. Наверное, понадеялась на удачу, как всегда. Рано или поздно такая схема отказывает. Да и вопросы ей попались не из легких, – протянула я. – Самое ужасное в том, что это могло случиться с каждым из нас. Это было очень тяжелое сражение.
– Да, – отстраненно глядя в стену, согласился друг, – но мы сдали и должны быть рады: все позади. Представь, как озвереет Корнеева, когда узнает об этом?!
– Только ее реакция и может порадовать меня сейчас, – кисло призналась я, представив перекошенную от бешенства рожу, и стала натягивать плащ, развернувшись спиной к кафедре.
В этот момент дверь открылась, и я успела заметить черные волосы и бороду, мелькнувшие за спиной.
– До свидания, – чуть не кланялся Валера, пока я поворачивалась всем корпусом.
– Вот видите, а Вы переживали, – мягко проговорил Довлатов, совсем не заботясь о том, что его может кто-то услышать.
У меня словно на время отключилось зрение, как и восприятие мира в целом. Уж чего-чего, а этого я от него не ожидала. Я нервно рассмеялась, и единственное, что смогло вырваться из меня в этом приступе эйфории (он заговорил со мной!), это:
– Да… оказалось – зря.
Господи, что? Что за херню я только что сказала? Язык не слушался, мысли путались. Вместо того, чтобы нормально поддержать диалог, я смолола какой-то бред. Был такой шанс, а я его упустила, потому что растерялась, как малолетка! И теперь стояла дура дурой с наполовину натянутым плащом, раскрытым ртом, и смотрела, как он быстрым шагом удаляется вдоль по коридору и скрывается на лестнице.
– Ну что, идем? – спросил Валера, который, оказывается, еще стоял рядом.
– Да, – кивнула я, запихивая в рукав вторую конечность. Получалось плохо, рука не слушалась.
Стоя у входа в корпус и ожидая, пока Валера докурит сигарету, я отмахивалась от его дыма, привычно переругиваясь с ним и вдруг увидела краем глаза, скорее даже ощутила кожей близость массивной фигуры, спускающейся по лестнице.
– Пойдем уже! – взмолилась я, держа голову прямо – очень не хотелось встречаться с Довлатовым еще раз, уже после того, как попрощались, после того, как я опозорилась перед ним по полной.
Фигура тем временем миновала нас – широкая, грузная, не оставляющая никаких сомнений. Да, это был он, и мне пришлось приложить огромные усилия, чтобы не повернуть головы, когда он проходил в метре, а то и меньше, и кожу уже нещадно жгло, будто раскаленной плазмой обрызгивало.
– Он же вроде раньше нас спустился? – нахмурился Валера, выбрасывая окурок.
– И что?
– Ну, а вышел из здания позже. Когда мы проходили мимо зеркала, он стоял на первом этаже, за поворотом. Как будто…
– Да какая разница? Пошли домой, – махнула я рукой, содрогаясь от мучительно приятной догадки.
Разумеется, о просьбе Веры Алексеевны я так и не вспомнила – слишком под большим впечатлением от сегодняшнего дня находилась.
