Kitabı oku: «Темные архивы. Загадочная история книг, обернутых в человеческую кожу», sayfa 3

2. Ужасная мастерская

Калифорнийская школа редких книг – это настоящий рай для ботаника. Поэтому я не могла дождаться, когда наконец попаду туда. Всего два года проработав библиотекарем и задолго до посещения Гарварда, я была в восторге от того, что могла провести целую неделю на курсе каталогизации библиографических редкостей в Бэнкрофтской библиотеке Калифорнийского университета в Беркли, – там меня дразнили тайны древних книг, к которым я относилась с монашеским вниманием. Каждый день мне и 11 однокурсникам вручали переплетенные в кожу сокровища и инструменты, чтобы мы могли исследовать их. Мы пересчитывали листы бумаги, которые были сложены и разрезаны на группы, называемые сигнатурами⁸, отмечая перепутанные или отсутствующие страницы и обнаруживая каракули на полях от читателей, умерших сотни лет назад. Листы – больше похожие на лоскуты ткани, чем на древесную массу – издавали восхитительный звук, когда мы переворачивали их, как паруса лодки, натянутые ветром.

Нужно было подносить каждую страницу к свету, чтобы раскрыть еще больше секретов: белые призраки львов, короны и другие знаки отличия – водяные знаки, оставленные производителями бумаги. Мы изучали их положение и направление сопровождающих слабых белых линий, оставленных цепями на бумажной раме, чтобы сделать вывод, были ли страницы сложены только один раз (ин-фолио), два раза (ин-кватро) или более, прежде чем были разрезаны и переплетены в книги, которые мы держали в руках.

Пока мы работали с этими материалами, наш профессор, заведующий каталогами Бэнкрофтской библиотеки Рэндал Брандт, потакал нашей болтовне. Мы делились пожеланиями – тем, какие книги хотели бы иметь в своих учреждениях (я же говорила – рай для ботаника). Я была там единственным медицинским библиотекарем, так что «Келмскоттский Чосер»⁹, каким бы прекрасным он ни был, просто не вписывался в мою версию удачного приобретения. Мои мысли возвращались к тем странным маленьким закрытым книжкам в кожаном переплете, с которыми я столкнулась в Музее Мюттера. Учитывая их своеобразную родословную, они могли бы стать запоминающимся реквизитом при обучении студентов-медиков: это отличный образец истории и этики, лежащий в основе их профессии. С трепетом и страхом быть непонятой нашей маленькой группой я упомянула именно эти книги. Повисла гнетущая тишина, Брандт оторвался от работы и задумчиво произнес: «Я думаю, что у нас есть одна такая книга».

Профессора можно простить за его неуверенность. Пятиэтажное здание Бэнкрофтской библиотеки, заполненное преимущественно специальными коллекциями, включает в себя залы Марка Твена (главного хранилища тысяч произведений знаменитого американского юмориста и трудов о нем) и целый центр, посвященный крупнейшей коллекции папирусов в Соединенных Штатах. На экскурсиях ряды стопок редких книг кажутся бесконечными.

Листы – больше похожие на лоскуты ткани, чем на древесную массу, – издавали восхитительный звук, когда мы переворачивали их, как паруса лодки, натянутые ветром.

Из-за не совсем законной парковки и последующей буксировки я опоздала на занятия следующим утром. Я ворвалась в аудиторию, потная и смущенная. Было очень трудно пробраться незамеченной в тихую комнату, где было всего с десяток человек. Книги стояли на подставках, и студенты уже работали. На моем месте лежала карманная книжка в довольно современной обложке из черной кожи. Только намек на патину на богато украшенных серебряных застежках говорил о возрасте книги.

Брандт жестом указал на том, который я взяла в руки. «Я нашел для вас эту книгу», – сказал он.

«В моих руках настоящая книга из человеческой кожи, – подумала я. – Не волнуйся! Не волнуйся!» Забавно, что в скором будущем я привыкну к этому ощущению.

Я смотрела на «Церковное богослужение Франсуа» (L’office de l’église en François), маленький молитвенник на латинском и французском языках. Страницы выглядели изрядно потрепанными, но переплет был совсем не изношенным, что означало, что он был сделан через некоторое время после того, как книгу напечатали в 1671 году. Внутри были две надписи, карандашом по-английски. Первая надпись гласила: «Переплетено в человеческую кожу». Вторая: «Известно, что во время ужасов Великой французской революции в различных частях Франции были созданы кожевенные заводы, где дубили кожу казненных на гильотине и некоторые образцы использовались для переплета книг из-за мелкозернистой поверхности, которая получалась после выделки. Это одна из таких книг».

Я была сбита с толку. В то время я все еще пребывала под впечатлением, что только горстка врачей XIX века создала эти жуткие предметы и что подобные артефакты хранились лишь в Колледже врачей Филадельфии. Сейчас я держала в руках еще один образец, но из совершенно другой эпохи и страны, и этот переплет якобы был сделан по политическим причинам. Я мысленно представила себе священника или аристократа, которому принадлежала эта книга, сделанная из кожи санкюлота¹⁰. Была ли она переплетена в человеческую кожу, возможно, ее прежнего владельца, которого считали врагом государства? Если так, то это был самый нечестивый предмет, с которым я когда-либо сталкивалась. Как новичок-библиотекарь, очарованный магической телесностью предметов старины, я попалась на крючок. Я пришла к выводу, что этот том был далеко не единственной книгой времен Великой французской революции – эпохи жутких обвинений и казней.

Наряду с невероятными, но правдивыми рассказами о массовых смертях и разрушениях Великой французской революции ложь распространялась, словно огонь факелов, зажженных толпой в деревнях. Все, что было известно при монархии, подвергалось сомнению и уничтожалось. Не только социальные структуры ремесленных гильдий, университетов и аристократии были лишены власти, но и их тела были выпотрошены и подвергнуты поруганию.

На холме, возвышающемся над Парижем с юго-запада, стоит замок Медон (когда-то великолепный охотничий домик Людовика XV и Людовика XVI после него), который был разграблен новым режимом и использовался в революционных целях. Природа этих новых задач была спорной на протяжении веков. По мере того как тел казненных во Франции становилось все больше, распространялись слухи о республиканских генералах, которые щеголяли в кюлотах¹¹ из человеческой кожи, отправляясь в бой, или устраивали на кладбище бал, где гостям дарили экземпляры «Прав человека»¹² (The Rights of Man) в антроподермическом переплете. Если бы революционеры действительно хотели создать огромное количество подобных предметов, ремесленники-кожевники не справились бы с этой задачей. Нужно было что-то более похожее на фабрику, чтобы удовлетворить их требования. К счастью для них, в стране началась индустриализация. Такая фабрика якобы располагалась в замке Медон.

Аббат Монгайяр часто упоминается как источник слухов о медонском кожевенном заводе. Аббат Гийом Оноре Рок де Монгайяр работал над эпической многотомной историей Франции вплоть до своей смерти в 1825 году. Его сын Жан Габриэль Морис Рок, граф де Монгайяр, закончил его работу и опубликовал книгу в 1827 году. На странице, посвященной технологическим достижениям военного времени, упоминается, что был открыт новый метод дубления, с помощью которого можно было изготовить кожу всего за несколько дней, в то время как раньше это могло занимать годы. Там написано: «Люди дубили в Медоне человеческую кожу, и в этой ужасной мастерской получался самый совершенный материал. У герцога Орлеанского [Филиппа] Эгалитэ были штаны из человеческой кожи. С хороших и красивых трупов замученных людей сдирали кожу и дубили ее с особой тщательностью». Далее в сноске отмечается высокое качество мужской кожи, женская же не была такой прочной из-за своей мягкости. Была ли эта сноска написана аббатом, или ее добавил его сын, неизвестно, но следует отметить, что граф Монгайяр разделял монархическое рвение своего отца и был тайным агентом на стороне роялистов во время Революции и после нее. Запись в «Британской энциклопедии» 1911 года предупреждает, что последующие мемуары графа «следует читать с величайшей осторожностью».

Некоторые независимые газеты отвергали подобные скандальные обвинения, но слухи продолжали распространяться. Даже сегодня предполагаемый кожевенный завод в Медоне считается историческим фактом – об этом написано в работах о практике переплетения книг в человеческую кожу и других исторических отчетах. «Немногие истории революции опускают ссылки на печально известную роялистскую пропаганду о том, что гигантский кожевенный завод в Медоне выполнял все заявки на кожевенные изделия, необходимые квартирмейстерам революционной армии», – писал библиотекарь Лоуренс С. Томпсон, прозорливый скептик середины XX века, который тоже участвовал в этом споре.

Так что же на самом деле происходило в Медоне? Конечно, там были и тайные махинации, но в большей степени стандартные военные процессы. Мы знаем, что под руководством инженерного гения Николя Жака Конте Комитет общественного здравоохранения превратил обширные сады замка в стрельбища, где проводили различные баллистические испытания. Они также исследовали использование новой технологии производства воздушных шаров в военных целях. Когда Национальный Конвент был заменен в 1795 году «Советом пяти» под названием Директория, одним из его последних распоряжений было очистить все мастерские Медона, кроме школы воздухоплавания (école daérostation), секции, где проводились эксперименты с воздушными шарами.

Во Франции ходили слухи о республиканских солдатах, которые носили кюлоты из человеческой кожи и ходили на бал, где гостям дарили «Права человека» в антроподермическом переплете.

В XX веке наиболее авторитетные хроникеры той эпохи начали говорить о более диковинных притязаниях медонского кожевенного завода, кладбищенских балах и кюлотах из плоти. Многие из них утверждали, что подобная практика действительно существовала во время Революции. Они также указывали на одну книгу, которая, по их мнению, являлась подлинным экземпляром в переплете из человеческой кожи, – копию Конституции 1793 года. Она хранится в Музее Карнавале в Париже, посвященном истории города, рассказанной через его художественные и культурные артефакты, начиная с эпохи Возрождения.

Возможно, подробная история книги сделала ее происхождение достоверным для тех, кто писал об антроподермических артефактах, прежде чем их подлинность можно было проверить, но только тест может подтвердить или опровергнуть это утверждение.

Я отправилась посмотреть на эту Конституцию, которая находилась в одном из помещений двух парижских особняков эпохи Возрождения, объединенная территория которых теперь и является Музеем Карнавале. Сотрудники сгрудились вокруг маленького деревянного столика, чтобы осмотреть полированный томик цвета красного дерева, тонкий и крошечный – меньше, чем современная книга в мягкой обложке, – с позолотой и красивыми, ярко окрашенными мраморными пузырьками на торцевой бумаге. Конституция выглядела совсем не так, как книга времен Великой французской революции в Беркли, но в этой области исследований даже больше, чем в большинстве других, внешность может быть очень обманчивой.

Первые несколько пустых страниц внутри были исписаны – это было задокументированное движение к принятию новой Конституции. На одной из страниц, среди прочих библиографических сведений, в примечании сообщалось, что сама книга была relié en peau humaine – переплетена в человеческую кожу. Такие сообщения, которые мы видели в «Церковном богослужении» или в записке, которую якобы оставил Люк Светланд, часто являются единственным указанием на потенциальную антроподермическую сущность книги. В реестре музейных приобретений упоминалось об этом «знаменитом переплете», который «сошел за человеческую кожу в подражание телячьей».

В реестре также сообщалось, что книга когда-то принадлежала морскому офицеру Пьеру-Шарлю де Вильневу, который продолжал служить во флоте во время Революции, несмотря на свою аристократическую родословную, пока его происхождение не было раскрыто и он не потерял капитанское звание в 1793 году. Он был восстановлен в должности в 1795 году после смены власти и в итоге получил звание вице-адмирала. Он служил под началом Наполеона. Неоднократные неудачи и заключение в тюрьму врага в конце концов привели к его самоубийству в 1806 году. После смерти владельца книгу купил дипломат Луи Феликс Этьен, маркиз де Тюрго. В 1866 году он умер, а артефакт попал в музей.

В Музее Карнавале в Париже хранится экземпляр копии Конституции 1793 года в переплете из человеческой кожи.

Из всех предполагаемых антроподермических книг времен Великой французской революции именно эта с наибольшей вероятностью была сделана из кожи. Но это только беспочвенные догадки, пока предмет не проверен. Конечно, та эпоха была непостижимо кровавой и необузданной, но была ли она настолько неуправляемой, что переплетение книг в человеческую кожу могло процветать в этом хаосе?

Великая французская революция вызвала сопутствующие обстоятельства, в том числе и в библиотеках. Королевская библиотека, преобразованная в недавно открытую Национальную библиотеку, пополнилась предметами коллекций, конфискованных у аристократов, духовенства из завоеванных зарубежных стран. Старые книги все чаще рассматривались как модные предметы, которые стоило собирать не из-за содержания, а из-за их физических свойств. Национальная библиотека начала собирать инкунабулы¹³ (самые ранние печатные книги), что вызвало интерес к коллекционированию библиографических редкостей исключительно из-за их возраста и способа производства, а также независимо от темы текста. Этот сдвиг в сторону физической ценности книги имел длительные последствия как для государственных, так и для частных библиотечных фондов.

Мир медицинской практики пережил собственный революционный переворот. В 1790 году хирург по имени Кантен говорил в Национальном Собрании о медицинском образовании во Франции, и его убеждения будут иметь всемирное влияние на будущее профессии: «Осуждая прошлое, мы хотим забыть его; желаем реформировать настоящее и обеспечить лучший порядок для будущего. Одним словом, мы хотим, чтобы страшное право на жизнь и смерть было предоставлено тем, кто заслужил общественное доверие, отдав самого себя обеим партиям одновременно».

Инкунабулы – это самые ранние печатные книги.

Кантен знал, что в этот необычный исторический момент все, что касалось устройства французского государства, было предметом споров. Университетские факультеты были распущены, и это поставило вопрос не только о том, кто может получить образование, но и о том, кто может управлять им. Нужны ли вообще были ученые степени? Кантен легко шагал в толпе революционеров. Хирург утверждал, что упразднение гильдий, чтобы каждый мог заниматься ремеслом, было похвально, но в медицине необходимо образование и государственное регулирование. «Я признаю, что наши старые политические органы были против свободы, но этот порок был обусловлен их властью и организацией», – говорил Кантен. Затем он изложил план того, как сделать здравоохранение доступным для всех в стране, с легионами хорошо обученных и проверенных правительством врачей, прислушивающихся к призыву.

Начнем с того, что врачи и хирурги больше не будут принадлежать к двум отдельным профессиям, в каждой из которых свои стандарты. До революции хирурги обладали таким же статусом, что и цирюльники, но впоследствии были возведены в ранг практикующих врачей со всеми вытекающими отсюда обязанностями. В других странах этот сдвиг произошел лишь в XIX веке. Кантен утверждал, что шарлатанство, уже ставшее серьезной проблемой во Франции, когда началась революция, усугубится, если не будет государственного надзора за медицинской профессией. «Если под предлогом полной свободы мы позволим всем тем, кто считает себя врачами, исполнять свои обязанности, то это было бы дозволением наглым и невежественным людям быть не чем иным, как безнаказанными убийцами… Гораздо лучше было бы вообще запретить врачебную практику. По крайней мере, тогда можно было бы избежать этих ежедневных убийств, которые продолжаются из-за упадка нашего ремесла и меньшего уважения к тем, кто им занимается».

Во Франции в XVIII веке до Французской революции хирурги носили тот же статус, что и цирюльники.

Для практикующих врачей должен быть создан правительственный совет по лицензированию, а будущие медики должны обучаться в соответствии со строгим и единым набором стандартов. Простого обучения было недостаточно – требовалось по крайней мере три года формального обучения таким предметам, как анатомия и химия.

Богатые, скорее всего, так и продолжат лечиться в своих комфортных домах, но государственные больницы – когда-то главная сфера деятельности церковных благотворительных организаций – принесут медицинскую помощь в массы, помогая беднякам. Врачи-практиканты будут учиться у постели пациентов. Студенты-медики также учились на трупах, держа скальпель в руке, не только распознавать анатомические структуры, но и диагностировать болезни посмертно, изучая ткани и органы, дисциплину, известную как патологическая анатомия. Парижские больницы, переполненные неимущими больными, предоставляли врачам для изучения беспрецедентное количество трупов.

Некоторые из этих изменений в медицинской практике уже были претворены в жизнь в других европейских странах, но потрясение, вызванное революцией, проложило путь для многих радикальных перемен, которые произошли сразу. Это сочетание образовательных требований, изучения трупов и больничного обучения с живыми пациентами стало известно во всем мире как Парижская школа. Потребовались бы годы, чтобы внедрить некоторые рекомендации Кантена, но концепция Парижской школы стала основой современной клинической медицины. Это было глубокое и внезапное изменение способов преподавания медицины, и оно до сих пор является основой западной системы медицинского образования сотни лет спустя.

В книге «Рождение клиники» (The Birth of the Clinic) философ и социальный теоретик Мишель Фуко описал, как эта революционная трансформация образования изменила отношения между врачом и пациентом: «Присутствие болезни в теле, с его напряжением и ожогами, безмолвный мир внутренностей, вся темная нижняя сторона тела, выстланная бесконечными невидящими снами, оспариваются в их объективности упрощенным рассуждением врача, а также устанавливаются как многочисленные объекты, встречающие его позитивный взгляд». Мыслитель утверждал, что этот стиль медицинского образования принес с собой дистанцированность по отношению к пациентам, которую он называл клиническим взглядом.

Парижские больницы в XVIII веке предоставляли врачам трупы неимущих больных.

До появления клинической медицины у врачей-диагностов было не так много дел: они отвечали на жалобы пациентов и изучали внешние проявления предполагаемой болезни у живого человека. У работавших в основном с состоятельными людьми этих медиков было мало пациентов и весьма различный уровень подготовки. Они также не так часто взаимодействовали друг с другом, как сегодня, и у них не было постоянного непрерывного образования, которое теперь требуется от врачей. Их точка зрения зачастую была довольно ограничена.

Парижская школа привнесла научную структуру в искусство медицины и создала основу для обмена медицинскими знаниями. Она также поощряла систематические способы изучения тела и болезней, включая исследование трупов и использование инструментов, позволяющих врачам обследовать тела больных так, как сами пациенты не могли. Человеческий организм стал менее загадочным, и пациент тоже превратился в объект для изучения – состоящий из органов, пораженных болезнями.

Попутно медики перестали воспринимать больного как личность – они считали его совокупностью симптомов и проявлений или бездушным трупом на секционном столе. Фуко указывал на присущий больницам дисбаланс между обслуживанием пациентов и обучением врачей, которому отдавалось предпочтение. Он утверждал, что на самом деле мы все выигрываем от прогресса, произошедшего в результате этого крайне неравного обмена.

До появления клинической медицины врачи-диагносты осматривали пациентов только на внешние проявления предполагаемой болезни.

Но смотреть для того, чтобы знать, показывать для того, чтобы учить, не есть ли это молчаливая форма насилия, тем более оскорбительного за свое молчание, над больным телом, которое требует, чтобы его утешали, а не разглядывали? Может ли боль быть зрелищем? Она не только может, но и должна в силу права, заключающегося в том, что никто не одинок, бедный человек в меньшей степени, чем другие, так как он может получить помощь только через посредничество богатых. Поскольку болезнь может быть излечена только в том случае, если другие вмешаются со своими знаниями, ресурсами, жалостью, а пациент может выздороветь только в обществе, то болезни одних должны быть преобразованы в опыт других.

Богатые вкладывают деньги в больницы; бедные получают лечение; знания, полученные врачами в результате наблюдения за нищими, могут быть использованы для лучшего лечения богатых. Клинический взгляд распространялся на то, что тело больного рассматривалось теперь как товар.

Через несколько месяцев после моей поездки в Париж, чтобы посмотреть Конституцию, Бэнкрофтская библиотека в Калифорнийском университете в Беркли прислала образцы из светского молитвенника – того самого, который заставил меня задуматься об антроподермических книгах эпохи Великой французской революции, – Дэниелу Кирби на тестирование ПМД. Результаты показали, что переплет был сделан из лошадиной кожи. Лошадиной! С тех пор все проверенные нами книги, которые, как предполагалось, были изготовлены в ту эпоху, оказались сделаны из шкур животных. Мне было бы намного комфортнее прийти к выводу, что такой практики не существовало в то время и в том месте, но Конституция 1793 года до сих пор не проверена, и этот момент может никогда не наступить. Музей Карнавале уже много лет закрыт на ремонт¹⁴, и тестирование предполагаемой антроподермической книги может не быть их главным приоритетом после открытия. Но надежда умирает последней. Независимо от того, будет ли когда-нибудь найдена книга из человеческой кожи, сделанная в ту эпоху, современная система клинической медицины появилась именно благодаря кровавой Великой французской революции одновременно со слухами о чудовищных предметах из человеческой плоти, и эти две практики переплетены друг с другом с тех самых пор. В сочетании с новой тенденцией коллекционировать книги, основываясь на их физических свойствах, была подготовлена «сцена», на которой в итоге будет процветать настоящая антроподермическая библиопегия.