Kitabı oku: «Петроградская ойкумена школяров 60-х. Письма самим себе», sayfa 13
10.4. ТРОПИНКИ СТАРЕНИЯ НАШИХ ШКОЛЯРОВ
«Черный бархатный шмель, золотое оплечье,
Заунывно гудящий певучей струной,
Ты зачем залетаешь в жилье человечье
И как будто тоскуешь со мной?
….Не дано тебе знать человеческой думы,
Что давно опустели поля,
Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый
Золотого сухого шмеля.»
Иван Бунин
Всё реже бывая на Петроградской, на улице Рентгена, испытываю чувства героя фильма «Однажды в Америке», вернувшегося в родные места спустя десятилетия. Оживают воспоминания тех чудесных лет, проведённых здесь мальчиком-подростком. Через дымку прожитого всплывают образы друзей, одноклассников, того, окружающего нас, мира взрослых.
Особенно романтически-притягательным был для нас дом № 2а (теперь № 4), знаменитый доходный в прошлом дом Эйлерса. Здесь, в больших коммуналках, жили 6 или 7 наших одноклассников. Перед сдвинутым вглубь от «красной» линии фасадом дома расположены одноэтажные «крылья», стилизованные под романтические гроты. В их полуподвальных помещениях с низкими сводчатыми окнами, выходящими на улицу, тогда располагались пункт приёма утильсырья и красный уголок. В утиль принимали тряпьё, бумагу, цветные металлы, ставшие ненужными примусы, стеклянные пузырьки от лекарств, флакончики от духов и одеколонов. В красном уголке, где собирался домком и пенсионеры для политинформаций, стояли колченогие стулья и стол, покрытый бордовым плюшем. На нём всегда подшивка газет и стопка тетрадочек еженедельника «Блокнот агитатора». Его формат, будто нарочно, идеально подходил для использования в туалетах, специальной бумаги ведь тогда не было. На крыше этих гротов по углам стояли скульптуры пухлых беззаботных мальчуганов, практически раздетых (аллегории времен года, видимо, итальянского), что в нашем климате было странным, зато весьма романтически окрашивало общение в этом месте с девочками. Барельеф Мефистофеля над порталом въезда во двор обозначал для нас некую скрытую тайну дома, познав которую, казалось, ты мог быть допущен в таинство лабиринта своей судьбы.
В тёплое время года, обычно в мае и сентябре, мы тут часто играли. Солнце с южной стороны прогревало гранит облицовки и оконных отливов, к ним было приятно прислоняться и сидеть. Весной эти уголки знакомо пахли ещё не смытой дождями городской пылью. Похожие радостные запахи источали рамы окон, впервые растворяемые в тёплые майские дни. Асфальт тротуара расчерчивался мелками, обязательно «классиками» для игр, методично стучали скакалки, мальчишки играли в фантики, соревнуясь в меткости, кидали биту. Кто-то раскачивался на ажурных кованых воротах. Тут даже играли в «чижа», что-то вроде лапты, а «чиж» – это деревянный брусочек с гранями, заострённый с торцов.
Уже тогда, не прекращая игр, мы исподволь присматривались и к старикам, конечно, необычным, нетиповым. Наверное, пытаясь с осторожностью мысленно нащупать органику человеческой жизни, почувствовать её продолжительность и оценить вариации калейдоскопа людских судеб.
Часто мимо нас, шаркая по асфальту, перемещался маленький сгорбленный старик из этого дома. Нос и лицо в склеротических прожилках, небольшая щёточка выцветших усов. В тёплое время года он был одет в белую парусиновую пару. Верхняя часть походила на военный френч, с клапанами на нагрудных карманах, горловина застёгнута. Всегда в такой же белой фуражке. В подобной одежде на старых фотографиях можно увидеть Г. Маленкова – некогда руководителя страны. Для нас этот «беляк», будто «из бывших», был словно персонаж повестей «Кортик» или «Судьба барабанщика». И, провожая взглядом его неуверенное движение, мы, подтрунивая, шептали: «да, жива ещё белая гвардия…», «есть ещё порох в пороховницах…» Потом его не стало, и только память зафиксировала образ и неразгаданность судьбы этого одинокого человека.
Дом «Мефистофеля» был наполнен и другими интересными стариками. Представьте: лет 70, всегда в тёмном строгом костюме (возможно, и «тройке»), с белоснежной «профессорской» бородкой. Вечером, возвращаясь с работы, он направлялся в дворовую парадную с красивым порталом. К нему мы привыкли. Но однажды в мае произошло небывалое: к нему приехал брат-близнец, который, как оказалось, жил в Англии. Был с такой же белоснежной бородкой, приехал с женой, видимо, повидаться с братом. В 65 году подобное стало, видимо, возможно. Удивительно и то, что приехал паромом со своим автомобилем. Несколько дней этот тёмно-синий «Ровер» стоял во дворе. Кожаный салон, руль правосторонний со вставками полированного дерева, приборная панель отделана ореховым шпоном, а круглые циферблаты были желтовато-чайного цвета, похожего на цвет страниц старинных фолиантов. Его курительная трубка оставляла шлейф ароматного густого табака «Бёрли». Все это для нас было ожившей фантастикой. О судьбах этих братьев-стариков мы тогда знать ничего не могли, а ведь, наверное, «тянуло» на серьёзный роман. Как они тогда общались, письмами? Почему так одинаковы бородки, может, доходили до адресатов и высылаемые в письмах фотографии, что по какой-то причине не изъял «зоркий» особист?
В соседнем доме № 4 (ныне № 6) жил, похоже, одинокий импозантный пожилой мужчина. Всегда здоровался, голос – красивый баритон. Позже узнал, что он работал диктором на Ленинградском радио, был верующим. В своё время не женился – ухаживал за старыми родителями, потом уже посчитал, что поздновато. Каждое утро он выходил из дома с пакетом пшена, кормил птиц в сквере. Не гнушались даже городские воробьи, а теперь их не стало вовсе. Свою квартиру он завещал женщине, что безответно любила его ещё девушкой. По какой причине тогда не сложилось, знают только они, а жизнь прошла.
До нашей взрослости было ещё как до Луны, но к таким людям мы присматривались, наверное, чтобы как-нибудь, в положенное время, обрести и свою тропинку старения, не перепутать, успеть накопить важный, но необременительный, помещающийся в небольшой рюкзачок, багаж, с которым можно будет легко завершить судьбу Человека, а не просто жителя.
Окна наших со школьным товарищем комнат выходили на Кировский проспект, и, приходя друг к другу в гости, мы не могли не пользоваться такой дислокацией для подростковых шалостей. Осенью любили, опасно высунувшись из форточки, бросать горстями вниз собранные в парках желуди. Особенно «зачётным» считали попадание по крыше проезжающего автобуса, о чём свидетельствовала дробь ударов. Зимой, бывало, с подростковым восторгом наблюдали за падениями пешеходов на скользких припорошенных снегом обледенениях тротуара возле мебельного магазина. Бинокль его отца позволял наблюдать за жильцами дома трёх Бенуа сквозь их высокие окна. Ничего особенного, обычная жизнь людей в комнатах коммуналки. Кто-то из комнаты выходил, затем возвращался с чайником, сковородой, накрытой крышкой. Кто-то допоздна работал за столом с настольной лампой, и это было укоризненно, ведь с нашей усидчивостью всегда были проблемы. У себя дома я смотрел этот неспешный, в режиме реального времени, «документальный» спектакль-реалити уже в бабушкин театральный бинокль, что всегда находился в её старой, отороченной чернобуркой и давно вышедшей из моды, муфте. Часто наблюдал за молодой девушкой, она много работала за столом, обложенная стопками книг и тетрадей.
Несколько лет назад на одном черноморском курорте познакомился с пожилой парой, им было, думаю, под 80. Ходили, взявшись за руки, утром на берегу встречали рассвет. Разговорившись о ленинградской молодости, к моему удивлению, стало понятно, что она и была той «девушкой в окне». Прожила долгую жизнь. Было несколько мужей и детей. Работала сотрудником Русского музея. Сколько отпущено побыть с последней любовью, не задумывалась, но планы по ремонту дачи, где им будет хорошо, были. Осенью в Питере она неожиданно пригласила посидеть в пабе на Казанской, «просто так», настояла, что оплатит всё сама. Пили фирменное пиво с запечённой сёмгой, завершили божественным мороженым. На прощание обнялись и расцеловались. А настоящее прощание случилось вскоре. Шла на работу, как обычно, по Садовой. И не дошла…
Ощущаем ли мы своё старение? Да вроде и не очень. Кажется – душа ещё молода, порой мысленно хочется промчаться с мячом по краю поля и с силой послать его в девятку футбольных ворот. Кто-то мечтает потанцевать, как тогда, в трепетные 16 лет. Но замечаем – чаще стали спотыкаться о пороги, а домашние любимые стоптанные тапки всё время как-то подшаркивают по паркету. Начало биологического старения человека ныне определяют в 35—40 лет. Сказали бы это нам тогда – рассмеялись, ведь и в 50 были ещё о-го-го.
Часто встречаю соседа – одинокого пенсионера с благородным лицом постаревшего Вячеслава Тихонова: тонкий нос, очки в классической оправе. Может, бывший инженер с обанкроченного завода или КБ. Раньше всегда был скромно, но чисто одет и выбрит, ныне – седая щетина, мятые брюки, а главное, постоянно в коротких резиновых сапогах. Не потому, что сыро, а просто удобно одевать и снимать, не надо завязывать шнурки, наклоняться и иногда пройтись щёткой. По этой причине, помнится, мы в детстве любили валенки. Но тогда было дорого время, теперь экономим силы. Безусловно, это признаки старости, погоняемые одиночеством и затуханием смыслов. Не потому ли мы всё реже стремимся встречаться с одноклассниками-школярами?
С одним из школяров вижусь довольно часто. Он учился двумя классами ранее и после восьмого (тогда и было всего восемь) перешёл в другую. Но жил рядом, в Певческом переулке. Может, его обязывала фамилия – Королёв, может, по другим причинам, он заинтересовался предметами искусства, торговлей антиквариатом и преуспел. Обладал безукоризненным вкусом, чувством стиля, практической сметкой, а главное, любил это дело. Ещё студентом, облачась в рабочую робу, с фонарём и кошёлкой наведывался по вечерам в уже пустые заколоченные дома старого Питера, подготовленные к реконструкции. И там, в опустевших квартирах и кучах мусора, выискивал оставленные порой винтажные предметы быта и декора. Чугунное литьё, предметы из старого стекла, фарфоровые статуэтки и посуда, старинные утюги, бронзовые дверные ручки, печные изразцы и фурнитуру. Домашний коридор он превратил в музей этих находок. Работал продавцом и экспертом в магазинах «Старина», стал авторитетом по атрибуции и оценке полотен известного пейзажиста Ю.Ю. Клевера. В положенные годы он женился, не курил, вёл здоровый образ жизни, всегда был подтянут, приветлив, остроумен. Он нашел себя и полюбил эту жизнь. Одет был всегда безукоризненно и дорого, вещи исключительно фирменные, подобранные со вкусом, как говорится – паренёк в полном «прикиде». Лёгкий шлейф ненавязчивого парфюма с нотами выделанной кожи, виски и табака дополнял облик. Лет пять назад он развёлся, почти в 60! Может, понадеялся насладиться созидательным одиночеством. Но теперь видно – заметно сдал: шаги стали суетливо мелкими, поясница зажата, дорогой велюровый плащ не скрывал грусти усилившейся сутулости, встречный ветер беспорядочно трепал остатки поседевших волос. Показалось, что он стал грустным одиноким бомжом, пусть богемным и «упакованным».
Вслед история настоящего бомжа, который им ментально никогда не был. Как-то для замены трубы водоснабжения в дачном посёлке посоветовали местного сантехника Коляна. Оказался выпускником нашей школы, но помладше. Вспомнил, что и в школе он был Коляном, так им и остался на всю жизнь. А ведь после школы закончил ЛЭТИ, работал в серьёзном КБ, был спортсменом-разрядником, чемпионом города по бегу на 5 км. Женился по любви и пронёс это чувство, не расплескав до конца дней.
С какого-то времени жена стала попивать, он, не в силах это исправить и не желая расстаться, «солидаризировался» со своей избранницей. Потерял квартиру, и они оказались здесь, в загородном доме тещи. Работа тут была разовая и сезонная, да и руки стали уже не те. Он не роптал, зимой и летом ходил в одних давно дырявых кроссовках, на голове задом наперёд потёртая бейсболка. При этом был всегда приветлив, отзывчив и покладист. До холодов, вечерами, в лучах заходящего солнца они мягко поругивались на крыльце веранды, и это походило на любовное воркование двух уже немолодых, пусть и опустившихся людей. А когда её хриплый голос повышался, обычно: «Коля, курить хочу!..», он, словно герой рассказа О. Генри «Персики», с гордостью и любовью раздобывал где-то пачку сигарет «Прима» (хуже тогда не было). Однажды, заработав приличную для него сумму за рытьё траншеи в ледяную октябрьскую пору, он купил ей на вещевом рынке недорогие китайские сапоги. Колян был счастлив, не ждал и не требовал от судьбы большего. Он не был бомжом, ведь он был счастливым человеком.
«Что нужно сердцу моему,
чтоб быть счастливым? Так немного…
Люблю зверей, деревья, Бога
и в полдень луч, и в полночь тьму…»
Вл. Набоков
«О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть оно
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно…»
Иван Бунин
Только счастье бытия позволит нашим школярам легко, без робости и опаски пройти своей тропой неизбежного старения. Из чего состоит эта загадочная субстанция, как её в себе взрастить и сохранить на годы? Однозначных рецептов нет. Но, ропща и жалуясь на судьбу, мы рискуем однажды услышать в тишине недоумённый упрёк своего ангела-хранителя: «как ты посмел быть несчастливым, Бог же тебе всё дал!»
10.5. МЕССЕНДЖЕРЫ И ДЕВАЙСЫ ПРОШЛОГО
ПИСЬМО САМОМУ СЕБЕ
Что останется от нас на Земле, в космосе или божественном мире? И нужно ли это будет кому? Писатель оставит книги и рукописи, настоящий ученый – теорию, формулу или учебник, художник – картины, образы. Но даже и эти «сокровища» заметёт неумолимый ветер времени, погребёт наслоениями новых знаний, творений, переоценкой смыслов, трансформацией ценностей, да и беспамятством потомков. Кто вспомнит сегодня, например, о чём писал недавний классик Всеволод Кочетов? Что уж говорить о нашем брате, простом обывателе, так неожиданно быстро состарившемся петроградском школяре. Может, только аккаунт в сетях, да и тот со временем бесследно развеется без нас, разметав на бездушные стерильные байты серверов фотографии себя любимого, какие-то поздравления, кулинарные рецепты, фотографии внуков «на горшках», в панамках на море и со школьным ранцем за спиной. Задумался об этом, обнаружив при очередной уборке пожелтевший адресованный мне ещё в пионерский лагерь почтовый конверт с письмом от бабушки. Пролежав лет 50, он чудом сохранился в уже потёртой, тонкой телячьей кожи, китайской сумочке, возможно, ее косметичке тех лет. От этих пары десятков лаконичных рукотворных строк исходило тепло. Всего-то весточка из дома, но наполнена безграничными смыслами, понятными только сейчас. Безграничность, конечно, обусловлена любовью, а у неё границ не бывает. Каким чудом сохранилось это письмо, куда делись многие другие – от прочих близких, друзей, знакомых и любимых? Как и чем отвечал на них я тогда и ответил бы сегодня?
Общаться шероховато написанными на бумаге словами мы стали уже в младших классах. Вначале записочками. Они были предтечами эсэмэсок, и в этом виде связи присутствовала тогда какая-то тайна. Потому, что и адресовались в основном симпатизантам. Получение такой записки, независимо от содержания, несло ощущение твоей личной «особенности» и избранности для визави. Часто их просили передать адресату через надёжного, доверенного друга, который, бывало, небескорыстно подводил. О такой почте мы узнавали от старших и, конечно, из книг Роберта Стивенсона, Вальтера Скотта, где письма доставлялись почтовыми голубями, стрелой и даже в запечатанной бутылке по морю. Особенно романтично было вести подобную «тайную» переписку закладками посланий в каком-то укромном месте. Бывало, и в жестяной коробочке из-под леденцов «Монпансье», незаметно прикапываемой под кустами сирени в нашем саду. Извлекая такую корреспонденцию и помещая свой ответ, мы со школьным товарищем несколько месяцев общались с таинственными незнакомцами. Оказалось, что эту игру-розыгрыш придумали для нас старшие школьные друзья и соседи по дому Миша Волков и Леон Тахтаджан. Они – старше нас на два года, уже, видимо, начитались «Кондуита и Швамбрании» Льва Кассиля и за незнакомцев эти послания нам писали сами.
Домашние телефоны тогда были редкостью, и мы с товарищем, живущим в другом подъезде, но за смежной стеной, для связи нередко перестукивались. А иногда, с первыми звуками его пианино, заявив и о себе стуком, можно было даже услышать друг друга, громко крича в прислонённую к стене в виде рупора ладонь, договориться о прогулке после выученных уроков.
Без телефонов для срочных сообщений взрослые пользовались и телеграфом. Срочную телеграмму на домашний адрес в городе доставляли в течение нескольких часов. Что было делать, если заболели накануне чьего-то дня рождения, а вы приглашены? Только телеграмма, если у юбиляра не было телефона.
В 50-е годы редкие домашние телефоны коллективного пользования были в основном в коммуналках. Как правило, аппарат висел на стене в общем коридоре, рядом столик или полочка с блокнотом и карандашом на бечёвке. Тусклая лампочка, выключатель, проводка – витая, открытая, в текстильной оплётке, на белых фаянсовых изоляторах. Ниже – стул или табуретка. Бумажные обои вблизи истёрты и наспех, наискосок, за годы исписаны чьими-то номерами телефонов и именами, почему-то чаще женскими.
У школьного друга в их профессорской, но тоже коммунальной квартире для телефонных разговоров соседи выделили небольшую кладовую. И в этой чудо как уютной каморке рядом с телефоном даже лежала толстая телефонная книга городских абонентов.
Связываться с приятелями с уличного телефона всегда требовало внутренних усилий, трубку чаще снимали взрослые соседи, обычно недовольные беспокойством подобного подросткового звонка. Болтать же при помощи коммунального телефона с девочками, в коридоре с «ушами» за дверью каждой комнаты, мы стеснялись и делали это в крайнем случае.
Уличные телефоны-таксофоны в быту именовались почему-то «автоматами». Казалось, автоматически они лишь проглатывали безвозвратно без соединения двухкопеечную монету, иногда единственную, с трудом сохранённую. Застеклённые будки таких телефонов немного приглушали уличный шум, защищали от косого дождя или снега. Зимой тяжёлая «антивандальная» трубка была ледяной, держать её удавалось с трудом. Под ногами на резиновом коврике пола обычно валялись конфетные фантики, смятые проездные билеты. Нередко на стальной полочке забывали варежки и перчатки. В годы перестройки, когда стали обвально закрываться предприятия, одна из знакомых устроилась на полставки уборщицей этих будок. Она за пару часов обегала их десяток-другой с совком и просяным веником. Потом, после приватизации «Лентелефона» (ЛГТС), какое-то время даже получала как акционер-сотрудник неплохие дивиденды.
Что такое личный, семейный телефон, я знал, правда, уже с раннего детства, бывая в гостях у одного из своих дедов – главного инженера районного телефонного узла в те годы. Аппарат торжественно стоял на столе у окна в его коммунальной комнате. На том дубовом двухтумбовом письменном столе со вставкой зелёного сукна этот чудо-аппарат из чёрного эбонита с гладким блестящим проводом соседствовал со шкатулкой-папиросницей из карельской березы. Дед уже не курил, но любил иногда, поднимая и опуская верхнюю часть папиросницы, брать оказывающуюся сверху в специальной ложбинке папиросу «Герцеговину Флор», бережно мял её пальцами, вдыхал табачный аромат и опускал обратно. Наборный диск телефона был с цифрами и буквами, ведь тогда номера начинались с буквы, в Петроградском районе – с «В», потом без букв – 232… Со временем шестизначные городские номера «доросли» до семизначных.
Однажды, вернувшись из пионерского лагеря на свою Петроградскую, радостно обнаружил домашнюю обнову – установленный и подключённый новенький голубой польский телефонный аппарат. Теперь звонить можно было многим друзьям, при необходимости долго болтать. И это было чудо.
Зимой мы часто скатывались с ледяной горки на месте уничтоженной Матвеевской церкви в одноимённом сквере на углу улиц Кронверкской и Б. Пушкарской. Её прихожанами были родители Ильи Глазунова, жившие с ним и роднёй неподалёку, умершие от голода в блокаду. Не зная этого, там, на прогулках всегда с «почтением» и благодарностью отмечали взглядом здание районного петроградского телефонного узла, расположенного вдоль Б. Пушкарской и помогавшего нам всегда быть теперь на связи с друзьями.
Этой связи тогда было достаточно, чтобы договориться о походе в кино, на тренировку или на каток в ЦПКиО. Этим же телефонам мы благодарны и за договорённости о первых свиданиях. И хотя те свидания оставили судьбоносные отметины, сами звонки и произнесённые робкие слова растворились в небытии. Другое дело – сохраненные письма. Тогда мы переписывались с родными, близкими, друзьями, чаще в их армейские годы. Иногда это были бытовые и деловые тексты, чаще товарищеские, порой просто поздравительные открытки. Особенно памятны любовные – они были самыми дорогими. Сегодня и то нехитрое бабушкино письмо тоже считаю любовным. Ведь даже простые фразы, вроде «как тебе там в пионерском лагере, мой мальчик, купаетесь ли, не забыл ли про одеколон «Гвоздику» от комаров?..», будто солнечными лучами пронизаны любовью этого дорогого человека. Эту любовь не видно постороннему, её тогда, наспех пробегая глазами эти строки, не видел и я. Нынче, будто обретя некое запоздалое прозрение, осязаю тёплые модуляции тех чувств, уже только прикасаясь к этим пожелтевшим листкам. Как мало их сохранилось. Сегодня, кажется, появилась способность увидеть в них все потаённые смыслы, подобрать достойные ответные слова. Да только ответить уже и некому.
Часто с теплотой вспоминаю наше почтовое отделение П-61 на улице Скороходова. С высоким двухскатным крыльцом перед входом в помещение почты на бельэтаже послевоенного дома. Внутри всегда многолюдно, за прилавками сновали работницы и почтальоны, пахло разогретым на водяной бане сургучом и свежей типографской краской пачек неразобранных газет. Там мы получали и отправляли посылки, бандероли, оттуда почтальоны приносили в наш домашний почтовый ящик сначала пионерские газеты и журналы, затем газету «Смена», журналы «Юность», «Моделист-конструктор» и ленинградскую «Аврору». Вынимали и первые адресованные нам письма от школьных друзей, дачных приятелей. Некоторые были и с «лирической» канвой. Читая их, прислушивались к себе, впервые робко, на ощупь подбирали слова для ответа.
Близкие, почти дружеские отношения у нас сложились и с уличными почтовыми ящиками. Помните их консервативный дизайн – из толстой листовой стали с обтекаемыми рёбрами, всегда фирменного тёмно-синего цвета? Они, словно часовые на посту, в любую погоду несли несменяемую вахту, не имели отпусков. Кто вспомнит опущенное в ближайший ящик своё первое письмо? Наверняка это было письмо школяра. Тогда мы решились именно ему, сквозь шторку прорези, вручить наше послание, доверили возглавить невидимую нам таинственную эстафету почтовых служб. Конечно, до заветного адресата, бывало, что и живущего в соседнем подъезде.
«Я проникаю к самой щели,
ловлю волнующийся гам,
как будто звучно закипели
все письма, спрятанные там,
Еще листов не развернули,
еще никто их не прочел…
Гуди, гуди, железный улей,
почтовый ящик, полный пчел.»
Вл. Набоков
Те ящики долгие годы были нашими безмолвными поверенными в этом таинстве – передаче трогательных слов, что казались убедительнее на бумаге, чем произнесённые вслух. Наши почтовые ящики были безотказны, надёжны и по-своему преданы нам все эти годы. Они ни разу не подвели. И зимой, проходя мимо, хочется порой смахнуть со своего старого друга снежную шапку, наметённую очередной пургой.
Сколько замечательных литературных произведений содержат сюжетные линии по текстам чьих-то писем (конечно, придуманных авторами). Вспомню «Письмовник» Михаила Шишкина, «Ящик для письменных принадлежностей» Милорада Павича. Эти книги стоят у кого-то на полке, мы рады иногда их снова взять в руки, получаем наслаждение от чтения умных, трогательных и поучительных, но… чужих писем из чужих выдуманных судеб. Между тем порой кажется, что мы ещё не до конца осмыслили и личные незавершённые новеллы. Не в полной мере оценили, бывало, и мимолётные встречи, знакомства, приятельства и контакты. Не восприняли их потенциал, перспективы, возможности и развилки в судьбе. Где-то легкомысленно проскользнули, миновали, отстранились или прошли по касательной.
Нынче, вспоминая и оглядывая ушедшее, обретённое и утерянное, случившееся и несбывшееся, можно попробовать мысленно воссоздать, реконструировать возможные, даже не полученные от кого-то письма, слова и чувства. Ведь много в жизни мы упустили, не успели, увлекаемые очередным водоворотом судьбы. Много что и не поняли. Тогда совсем несложно успеть написать прямо вот так, на бумаге, даже и ответные письма тем дорогим близким и друзьям. С кем давно разлучились «на век». Порой чувствуешь – они где-то рядом, иногда будто помогают в трудную минуту. Их добротой, любовью, а может, даже мольбами, кажется, и удаётся удержаться «в седле». Эти письма со словами благодарности, просьбами прощения за принесённые обиды, равнодушие и, конечно, словами любви не займут много места в старой кожаной сумочке из ящика стола.
А чтобы такие письма были адресованы не только «выбывшим» адресатам, напишите и себе самому… в будущее. Может, успеете прочесть спустя годы. Помните, как когда-то письма «потомкам», помещённые в герметичные капсулы, закладывали в фундаменты возводимых статусных строений в надежде, что их прочтут через много лет? Ну, а если не успеем прочесть сами – не беда, мысленно выстраданные, изложенные на бумаге, они сразу же и отправятся в вечность по своим неведомым нам божественным линиям связи, как посланные к далёким звёздам Альдебарана в 70-е на специальных космических аппаратах «Пионер» и «Вояджер» позолоченные таблички с символичными знаковыми посланиями землян. И, может, там, в безмолвном бесстрастном вместилище душ, их кто-то увидит и прочтёт. Вдруг и ваша Эвридика.
11. Послесловие
«…Мой берег вечный, река без края, волна и ветер!
Как мало надо, чтоб быть счастливым на белом свете!…»
Евг. Курдаков
Наша книга имеет подзаголовок «Письма самим себе». Как это, что за письма, почему себе?
Нынче написание писем, да не кому-то, а самим себе – это, конечно, больше метафора. Хотя, и как прием аутотренинга дает неплохие результаты примирения со своим, порой, проблемным бытием. Подобные письма (чаще записочки), мысленно, не фиксируя на бумаге, мы пишем себе всю жизнь. Часто об этом и не задумываемся. Реагируя на мимолетные воспоминания, недосмотренные сны, случайные сюжеты фильмов, книг, обнаруживая старую фотографию или забытый, давно нам подаренный кем-то сувенир. Бывает даже, что-то в нас пробуждают и подслушанные в транспорте разговоры случайных попутчиков.
Главные сюжеты жизненных судеб, о которых хотелось бы связно и объемно повествовать, у всех индивидуальны. Удивительно, но кто-то «вычеркнул» из памяти даже «звонкие» школьные годы. Наверняка имелись веские причины, что-то в судьбе этих «кто-то» было памятней и дороже. Большинство же до последних дней готовы часами вспоминать время студенчества и первые годы работы, геологические и этнографические экспедиции, женитьбы и рождения детей, защиты диссертаций, служебного роста. Для многих это были годы апогея личного успеха и побед, время блаженства их душ. Так, престарелые одинокие звезды Голливуда ностальгически вспоминая свой триумф, проводили время в тысячный раз просматривая дома кадры архивных фильмов-хитов со своим участием. Есть и такие, чья жизненная вершина выпала на годы опекания любимого внука или правнука, и вспоминать прошлое просто уже некогда, да и нет сил.
В чем секрет вздымания этой вершины жизненного пути, его апофеоза, триумфа, когда он случается и как резонирует у каждого до конца дней? Почему годами мы проходили мимо чего-то судьбоносного, что казалось неважным, мелким, будто все ещё впереди? Может от того, что долго, до поры, дремало душевное око, а мы стремительно неслись слаломистами, огибая препятствия жизненного склона, ожидая приз где-то внизу, на финише? Но финиш на то и финиш, что уже всё, приехали. Как хорошо, когда это чудесное око раскрывается ещё в детстве, может с первым подобранным котёнком или выхоженным подбитым щеглом. Ведь после этого мы уже будем способны вступиться за друга, быть великодушным и простить нечаянного обидчика, помочь слабому, пожалеть и полюбить. Мы сможем теперь смотреть на мир и людей открыто, радостно, растворяясь в этом окружении, с благодарностью проживать каждый день и встречать новый. Широко распахнутая душа позволит вглядываться и вслушиваться в этот мир, удивляться невидимым раньше важным мелочам, сопереживать и благодарить. Только так человек может научиться быть счастливым.
Главное – только прозрение души позволяет понять на чьей ты стороне в нескончаемой битве добра и зла.
На страницах нашей книги я как мог старался желать этой благодати. Всем, не только школярам с нашей любимой Петроградской. Ведь, что для пробуждения души могло быть лучше школьной поры!
