Kitabı oku: «Молодость Мазепы», sayfa 13
Мазепа поспешно осмотрел свою дубельтовку, ощупал у пояса кинжал, и, осмотревши в одно мгновение местность, выбрал высокое дерево с довольно низкими ветвями, на которое можно было при случае вскарабкаться, и притаился за стволом.
И было время, так как в ту же минуту на поляну выскочил из зарослей дикий кабан необычайной величины. На мгновенье он остановился, как бы желая узнать, с какой стороны за ним летела погоня, и затем бросился снова в противоположную Мазепе сторону.
В одно мгновенье ока Мазепа припал щекой к своей дубельтовке и только что хотел выстрелить, как в то же время неподалеку от него грянул один выстрел, другой, и вслед за ними на поляну вылетела на вороном взмыленном коне высокая и статная девушка в костюме «значной» украинской казачки.
Мазепа остолбенел от изумления. «Кто она? Откуда? Как, каким образом появилась здесь?» – вспыхнула в его голове сотня вопросов, но в ту же минуту перед глазами его произошло что-то настолько ужасное, что совершенно поглотило их.
Пули, посланные девушкой кабану вдогонку, не убили его и даже не ранили серьезно: одна из них попала в ухо, а другая засела в шее, но, не причинивши никакого существенного вреда зверю, они привели его в необычайную ярость. Пошатывая своей окровавленной головой, кабан обернулся назад и, увидевши всадницу, с диким ревом ринулся на нее.
Это произошло так быстро, что девушка не успела повернуть коня, испуганное животное взвилось на дыбы, а кабан бросился под него и с ужасной силой вонзил свои клыки в брюхо коня.
Конь пошатнулся, – еще мгновенье, и он раздавил бы под собой прелестную казачку, но происшествие не застало ее врасплох: заметивши приближение кабана, она в одно мгновенье соскочила с седла и спряталась за дерево, конь рухнул, но рассвирепевший кабан ринулся прямо на девушку; она, видимо, ожидала это нападение, потому что сейчас же схватилась рукой за пояс, желая, очевидно, выхватить нож или кинжал, и вдруг лицо ее побледнело, как полотно… Не то стон, не то крик вырвался из ее груди, – кинжала не было у пояса.
Все это видел Мазепа. Стрелять было уже невозможно: девушку от кабана отделяли всего несколько шагов. Еще одна минута, и она должна была погибнуть под ужасным ударом его клыков…
XXV
Мазепа отбросил в сторону «рушныцю», вырвал из ножен свой острый кинжал, в два прыжка очутился за кабаном и, размахнувшись, всадил ему со всего размаха под левую лопатку длинное и острое лезвие.
Кинжал ушел по самую рукоятку; целый фонтан крови брызнул на Мазепу; послышался предсмертный хрип, и животное тяжело грохнулось на землю, ломая все при своем падении.
Все это произошло так быстро, что Мазепа и сам не мог бы дать себе отчета, как и каким образом проделал он это. Теперь только, когда кабан уже лежал убитый у его ног, он поднял глаза, чтобы взглянуть на отважную наездницу, которой ему удалось спасти жизнь.
Перед ним стояла высокая, стройная девушка с тонким станом и пышной грудью. И в лице, и в осанке ее было что-то царственное и отважное, видно было, что она умела повелевать.
Широкие черные брови, почти сходящиеся над ее переносицей, и тонкий красивый нос с небольшой горбинкой придавали ее лицу выражение железной воли и энергии; темные серые глаза ее, опушенные длинными, стрельчатыми ресницами, смотрели отважно и смело, а в тонко очерченных красивых губах таилось выражение какой-то гордой замкнутости.
Она была удивительно хороша, но не той мягкой и нежно женской красотой, которая так приятна для сердца мужчин, а мужественной красотой древней амазонки. От всего ее существа веяло мужеством, энергией и воодушевлением. Видно было, что эти серые глаза могли загораться таким огнем, который увлекал за собой сотни и тысячи сердец. Лицо ее было бледно, но теперь от пережитого волнения легкий румянец проступал на ее щеках, и оттого она казалась еще прекраснее.
Ее стройную фигуру облекал темно-красный «саетный» жупан, украшенный золотым шитьем, из-под которого виден был край желтой «едвабной» сподницы. На ногах были высокие красные сафьянные сапоги с серебряными подковами и такими же небольшими шпорами. Голову ее покрывала низенькая красная бархатная шапочка, из-под которой падали на плечи две длинные косы, черные, как вороново крыло.
Мазепа с изумлением смотрел на нее, но и девушка с не меньшим изумлением смотрела на него, видимо не понимая каким образом, откуда и как появился перед нею этот неожиданный избавитель?
Так стояли они несколько мгновений один против другого, не отрывая друг от друга изумленного взгляда.
Лай собак и конский топот, раздавшийся уже совсем близко, заставил их очнуться, и в ту же минуту на поляну выскочило несколько огромных полудиких собак, а вслед за ними несколько вооруженных верховых казаков, в то же время на противоположной стороне леса вышел Палий, и так же, как Мазепа, остановился, как вкопанный, перед этой неожиданной картиной, открывшейся его глазам.
При виде кабана собаки бросились, было, с остервенение на огромную тушу, но девушка остановила их повелительны возгласом, и огромные псы попятились с глухим ворчанием назад.
Теперь Мазепа услышал ее голос, он вполне соответствовал ее наружности: это был низкий, грудной, бархатный голос.
Между тем казаки спешились и окружили девчину и убитого кабана. Все с изумлением рассматривали огромное животное.
– Он пропорол твоего коня, Марианна? – произнес с тревогой один из них, высокий и статный блондин, подходя к девушке.
– Да, – ответила она громко, – и если бы не этот незнакомый мне «лыцарь», он не оставил бы и меня в живых, так как в этой погоне я потеряла где-то в лесу свой кинжал.
На лице казака отразилось выражение чрезвычайной тревоги, он оглянулся и только теперь заметил с изумлением Мазепу и стоявшего неподалеку Палия.
А девушка продолжала, обращаясь к Мазепе.
– Благодарю тебя, казаче, ты спас мне жизнь, надеюсь, что Господь даст мне когда-нибудь возможность «оддяковать» тебе за это. Как твое имя?
– Иван Мазепа, подчаший Черниговский, – ответил Мазепа.
– Спасибо ж тебе, Иван, – поклонилась ему девчина, – может еще когда-нибудь встретимся в жизни, и я не останусь в долгу у тебя.
– Прими также и мою благодарность, пане-брате, считаю себя твоим должником, – произнес с поклоном и молодой казак.
Мазепа ответил учтиво и поблагодарил казака. Девушке между тем подвели другого коня; одним движением, без посторонней помощи, вскочила она на него и, ловко подобравши поводья, обратилась к Мазепе и произнесла с улыбкой:
– А кабана бери с собою, он по праву твой!
Казаки тоже вскочили на коней.
Не успел Мазепа и ответить на ее слова, как девушка тронула коня и скрылась в зеленой чаще; за нею последовали и все казаки.
С минуту и Мазепа, и Палий стояли безмолвно на опустевшей поляне, прислушиваясь к частому топоту удаляющихся коней.
Наконец Палий повернулся к Мазепе; он был неузнаваем: лицо его разгорелось, черные глаза искрились…
– Вот дивчина, так дивчина! Правдивая казачка, гетманша! – вскрикнул он с восторгом.
– А не знаешь ли ты, кто она и откуда? – спросил Мазепа.
– Не знаю… не видел никогда… – ответил Палий, и в это время взгляд его упал на огромного кабана, лежавшего у ног Мазепы, и в сердце его шевельнулась досадная мысль: отчего не ему удалось оказать девчине такую услугу, а Мазепе, подчашему Черниговскому?…
Шум от конских копыт уже совершенно затих, а приятели все еще стояли на месте, пораженные неожиданной встречей.
– И как это я не спросил ее имени? – повторял себе с досадой Мазепа, не отрывая глаз от той узкой тропинки, уходящей в зеленую чащу, в которой скрылась неизвестная казачка…
Чем ближе подъезжали путники к Чигирину, тем больше оживления замечалось в селах; то там, то сям «рыхтовалысь» уже «охочи купы» из молодых поселян; встречались по дороге и отдельные всадники, спешащие к Чигирину. Молва об Андрусовском договоре разрасталась всюду до каких-то чудовищных размеров; толковали уже, что Москва решила уступить Польше не только правый берег, но и Киев и весь левый берег Днепра; что поляки намерены занять снова свои маетки, завести везде унию, обратить всех казаков в своих подданцев, а Запорожье уничтожить дотла. И чем больше росли эти тревожные слухи, тем лихорадочнее вооружались и собирались крестьяне и казаки в Чигирин.
«Скорее бы только к гетману, а потом и на хутор к Галине, – думал про себя Мазепа, присматриваясь к этому возбужденному настроению населения, – а то смотри, через неделю, другую закипит здесь такая буря, что только и спокойно будет за каменными стенами замков, а как прибуду татары, так, пожалуй, и в замке не удержишься. Хорошо еще, что хутор Сыча в стороне от Черного и Кучменского шляха лежит, а то бы не минули его косоглазые».
Мысль Мазепы не возвращалась теперь уже неизменно Галине; она словно разбилась на два течения: одно вело к зеленому хуторку в лесной балке, а другое – к лесной поляне, на которой он встретился с неизвестной казачкой.
Перед ее мужественной красотой тихий, элегический образ Галины как-то бледнел и стушевывался. Мазепа невольно вызывал в своем воображении черты лица неизвестной казачки и, сравнивая их с вереницей женских лиц, виденных им в своей жизни, не мог не сознаться, что такого одушевленного, прекрасного лица он не встречал никогда. Необычайная же обстановка всей этой встречи, небывалая отвага казачки, ее спутники – все это окружало ее образ каким-то заманчивым ореолом.
– И кто бы она могла быть? – повторял он себе беспрестанно, вспоминая все мельчайшие подробности их встречи, ее голос, движенье, улыбку, слова. – А этот белокурый казак? Уж не нареченный ли ее? – задавал он себе не раз вопрос и с удивлением замечал, что при этой мысли в груди его шевелилось какое-то неприязненное чувство к незнакомому казаку.
Мазепа рассказал своим спутникам об этой странной встрече, в надежде узнать что-нибудь о таинственной казачке, но никто не знал о ней ничего решительно.
Эта таинственность еще больше интриговала Мазепу.
– Неужели же я никогда в жизни не встречусь с нею и так потеряю ее навсегда из виду? – думал он про себя и в сотый, и в тысячный раз повторял с досадой: – Как это я не спросил ее имени?! Как не спросил!?
Не доезжая до Чигирина, Палий объявил своим товарищам, что гетман велел ему заехать еще и на левый берег, чтобы «поворушыть» по корчмам народ да выудить новые вести.
Путники распрощались, пожелали друг другу доброго пути и разъехались в разные стороны.
К вечеру другого дня Мазепа со своими товарищами остановился на ночлег верст за пятнадцать от Чигирина.
От словоохотливого хозяина постоялого двора, где они остановились, путники узнали, что в Чигирине тревога, так как Польша отправила послов в Турцию с предложением мира, и старшина боится, чтобы султан не согласился на него и не запретил татарам помогать казакам, что каждый день поджидают гонцов от хана, а их еще нет до сих пор, что гетман уже велел польскому гарнизону выступить из Белой Церкви, что масса казаков с левого берега спешит под знамена Дорошенко.
Взволнованный всеми этими известиями и предстоящим свиданием с Дорошенко, Мазепа поздно заснул и проснулся раньше всех.
Казаки приоделись, почистили сбрую, лошадей, оружие, закусили на скорую руку и в стройном порядке двинулись по направлению к Чигирину.
Не прошло и часу, как перед ними показались издали освещенные восходящим солнцем башни чигиринского замка, а затем и весь город Чигирин. Заплатив «у въездной брамы» мостовое «мыто», путники въехали в нижний город.
Мазепу сразу поразило небывалое оживление, царствовавшее во всем нижнем городе; всюду по улицам сновали толпы народа, по преимуществу казаков; издали с площади доносился нестройный гул и шум какой-то разноязычной толпы, ржание лошадей, хлопание бича и визгливые женские выкрики, покрывавшие собою все остальные голоса, – можно было подумать, что в городе стояла большая годовая ярмарка.
– Что это, ярмарка в городе? – обратился Мазепа к Куле.
– Нет, ярмарки у нас в эту пору не бывает, а это, верно, вся «крамарська галыч» прослышала, что войско сюда собирается, так и насунула со всех сторон, – ответил Куля.
Через несколько минут они выехали на огромную площадь, расстилавшуюся у подножия каменной стены, окружавшей вышний город, и глазам их представилась самая пестрая и оживленная картина.
Через всю площадь тянулись длинными рядами наскоро разбитые «яткы» местных и приезжих купцов.
Над «яткамы» цеховых братчиков развевались знамена каждого цеха, подле балаганов иностранных купцов висели прямо куски дорогих материй, седла, оружие и т. д. Кто не имел крытого помещения, тот разложил свои товары прямо на земле.
Груды оружия, седел, сафьянных сапогов, драгоценные ткани пестрели повсюду. Всевозможные разноязычные возгласы оглашали воздух. Были здесь и местные торговцы, и татары, и длиннобородые турки, и немцы, продававшие тонкое фландрское сукно, но большинство торговцев составляли смуглые и черные армяне. В стороне от «яток» татары и цыгане продавали лошадей, и там гул человеческих голосов, прерываемый ржанием, свистом, резкими гортанными выкриками и хлопаньем бича, достигал еще больших размеров.
Осторожно пробираясь среди этой кипящей толпы, казаки достигли наконец ворот верхнего города и въехали в самый «вышний» замок.
На дворе замка царствовало то же оживление, беспрестанно сновали из замка во флигеля гетманские татары, казаки, «сурмачи», знаменщики и замковая челядь.
Приезд запорожцев был сразу замечен. Увидевши Кулю, все окружили его шумной толпой, начались расспросы и взаимные передачи новостей. Когда, наконец, любопытство обеих сторон было отчасти удовлетворено, Куля попросил, чтобы доложили, кому следует, о прибытии послов из Запорожья, а сам взял на свое попечение Мазепу и отправился с ним к одному из высоких двухэтажных домов, в котором помещались надворные войска гетмана.
Не доезжая до дома, им встретился коренастый молодой человек, в костюме знатного казака, со смуглым лицом восточного типа. При виде Кули лицо его изобразило радостное изумление.
– О, Куля! Откуда ты вылетел, – из мушкета или из лука? – вскрикнул он, подходя к нему.
– Хоть не из лука, так из Великого Луга, – ответил ему, улыбаясь, Куля.
– Уже слетал?
– А разве пуле долго лететь? Только прицелься хорошо.
– Ну что ж, и «влучыв»?
– Влучил, да не совсем… а вот зато привел с собой добычу, – указал он на Мазепу, – человек важный и дрюкованый, и письменный, а как саблей владеет, да как говорит, черти бы его драли, словно бритвой по мылу скользит, и не поймаешь: у нас будет при гетмане служить.
– Сердечно рад познакомиться с паном, – откланялся молодой казак, – Василий Кочубей, младший подписок гетманской канцелярии.
Мазепа соскочил с коня и, поклонившись учтиво Кочубею, произнес с тонкой улыбкой:
– Иван Мазепа, герба князей Курцевичей, подчаший Черниговский. Благодарю фортуну, что она столкнула меня сразу с паном и, если мне придется остаться при гетмане, прошу пана быть здесь моим руководителем и ознакомить меня со всеми порядками замка.
– Пан подчаший предлагает мне слишком высокое место, только Афина могла быть руководительницей Одиссея, – отвечал Кочубей, уже слышавший много лестных толков о Мазепе и его роде, – но если пан позволит мне оказать ему какую-нибудь услугу, то найдет во мне всегда самое горячее желание.
– Ну, и горазд! – прервал Куля его витиеватую речь. – Ишь, как рассыпаются один перед другим, словно жених перед невестой. Вот тебе и товарищ, он ведь у нас тоже разумом далеко вынесся и в прелести латинской искушен зело… Ну, да он у нас скучать не будет: здесь, конечно, – не королевский дворец, так зато свой, а пословица говорит: «краще свое латане, ниж чуже хапане». Ха! Ха! Ну, а теперь, – заключил он, – пойдем со мною в мой курень, там приоденешься, да и к гетману!
Через полчаса Мазепа уже входил в сопровождении Кули и запорожских послов в гетманский замок.
XXVI
Замок, как верно выразился Куля, был меньше королевского палаца в Варшаве, но, будучи еще прежде обстроен заново Еленой, женой Богдана, и теперь по роскоши и великолепию не уступал магнатским дворцам. Куля ввел Мазепу и запорожцев в большой двухсветный зал, стены которого были обтянуты темно-красным сукном и украшены всевозможными отбитыми у неприятелей бунчуками и знаменами и ключами от взятых городов.
Когда они вошли, в зале уже было довольно много народа; то там, то сям стояли группы тихо разговаривавших между собой людей; по преимуществу это были казацкие старшины, но среди них виднелись и татарские халаты, и длинные рясы православных священников.
Куля отправился прямо в покой гетмана, а Мазепа, остановившись с запорожцами в стороне, принялся наблюдать присутствующих и прислушиваться к тому, о чем шла среди них речь. Говорили вполголоса, так что разобрать все слова было трудно, но из долетавших до него обрывков фраз Мазепа понял, что разговоры шли об успехах восстания против Бруховецкого на левом берегу, о возрастающем в народе стремлении к гетману Дорошенко, о том, что надо просить гетмана, чтобы выдал поскорее старшине «приповедные листы», и о том, что поляки уже послали послов в Турцию.
Мазепа совершенно углубился в свое занятие, как вдруг невдалеке от него раздался чей-то сладкий, знакомый ему голос.
– Кого я вижу! Святой Боже, вот как скоро привела судьба свидеться с паном подчашим!
Мазепа оглянулся и с изумлением заметил подходившего к нему Самойловича. Теперь он был еще тщательнее и щеголеватее наряжен: пальцы его были унизаны драгоценными перстнями, круглые «гудзи» на дорогом кунтуше также горели самоцветами. Светлые, шелковистые усы молодого полковника были подкручены, голубые глаза глядели так мягко и ласково, а на губах играла сладкая предупредительная улыбка.
– Пан полковник? – изумился в свою очередь и Мазепа. – Каким образом, откуда?
– А вот приехал опять от гетмана Бруховецкого просить, чтоб остановил его мосць гетман Дорошенко всякие зацепки с правой стороны, так как по Андрусовскому договору нам «оборонятыся» не велят, да оно, правду сказать, и обороняться-то нечем: раз все полки с берегов Днепра отозваны, а кроме того, пожалуй, за гетмана Бруховецкого казаки, вследствие своей врожденной злости, и биться не захотят. Так вот оно выходит, что если бы гетман Дорошенко теперь на правый берег ударил, могло бы повториться в нашем войске то, что случилось под Желтыми Водами в польском лагере. Ну, и что ж бы от этого доброго вышло: раз гетману Бруховецкому счинилась бы немалая невзгода, да и нарушился бы наш славный Андрусовский договор.
– Ха-ха! Хороший вестник из пана полковника вышел! – улыбнулся Мазепа.
– А чем же плохой? – пожал с улыбкой плечами Самойлович. – А еще предупреждал гетман Бруховецкий, чтобы правобережцы не надеялись на то, что жители на левом берегу в оплошку живут, есть и московские рати, ну, нарвутся на них сам на сам, тогда пусть не гневаются, если войско Дорошенко достанется «крамарям» на «мясни яткы».
– Значит, чтоб сам на сам не нарывались? – подморгнул бровью Мазепа.
– Sapienti sat, – ответил Самойлович и прикрыл ресницами свои голубые глаза.
– А не лучше ли нам, шановный пане Черниговский, войти в братское единение, – заговорил с легкой улыбкой Мазепа, – посуди сам: Андрусовский договор заключен между Польшей и Москвой, мы составляем их части, – если мир заключен между целым, ergo должен быть и между его частями, а к тому же нашему единению присоединить и татар, ведь Польша ищет мира с ними, почему же нам не следовать по ее пути.
– Искусно и хитро, – улыбнулся Самойлович. – О, пан подчаший, как я вижу, златоуст великий: слова его – истинная музыка. Вот если бы пана к нам на правый берег. Орфей, говорят, усыплял своим пением зверей, может быть пану подчашему удалось бы усыпить хоть единого в образе человечем…
– Наоборот, не усыпить, а открыть глаза, – поправил Мазепа.
– И закрыть уши? – улыбнулся Самойлович и продолжал сладким голосом: – Надеюсь, одначе, что пан разовьет мне еще подробнее свой план: слушать пана для меня истинное удовольствие.
– Пан полковник слишком милостив ко мне, – поклонился Самойловичу Мазепа.
– Ничуть, – ответил Самойлович, – я завидую гетману Дорошенко, который будет иметь пана своим собеседником: ведь пан остается здесь?
– Хотел, но еще не знаю, наверное.
– Во всяком случае, я еще буду видеться с паном?
– Непременно.
В это время боковые двери отворились, оттуда вышел Куля и, подойдя к Мазепе, передал ему, что гетман просит его к себе.
– Желаю пану успеха! – поклонился Мазепе Самойлович и, отойдя в сторону, примешался к группе казаков, стоявших в стороне, а Мазепа направился к двери, из которой вышел Куля.
Отворивши ее, он очутился в покое гетмана. Гетман был один, он стоял, опершись спиной о стол, лицом ко входящему Мазепе. Мазепа невольно остановился на мгновение, пораженный его прекрасной наружностью. Он много слышал и раньше о Дорошенко, его замыслы давно привлекали к нему его душу, но теперь, увидев это мужественное открытое лицо, дышащее благородным гневом и возмущением, Мазепа почувствовал, что и сердце его никогда не оторвется от этого человека.
Судя по гневному, взволнованному выражению лица Дорошенко, Мазепа заключил, что Куля уже передал ему ответ Запорожья.
– Ясновельможному гетману, спасителю отчизны, челом бью, – произнес он, останавливаясь среди комнаты и отвешивая Дорошенко низкий поклон.
– Спасибо, будь и ты здоров, пане казаче, – ответил Дорошенко, устремляя на Мазепу свой горящий взгляд, – ты Иван Мазепа?
– Да.
– Сын Степана Мазепы из Мазепинец?
Мазепа снова наклонил голову.
– Я знал его еще при гетмане Богдане, казак был запальный и честный, умел и саблей владеть, и думкой; я рад, что сын его ни в чем не уступает своему батьку, – слыхал я, какую ты заслужил ласку у короля. Мне пишет о тебе Сирко. Куля не находит слов для похвалы тебе, но еще больше всех слов говорит мне за тебя то, что ты оставил королевский двор и вернулся послужить отчизне. Ты хочешь остаться при нас?
– Я хочу помочь отереть слезы отчизне.
– Тогда оставайся у нас. Я рад иметь тебя под своими знаменами, нам надо много рук, а еще больше честных голов и верных сердец.
– Сердце и жизнь мою отдаю в руки спасителя отчизны, – поклонился Мазепа.
– Верю, – произнес Дорошенко и опустился на кресло. – Садись и ты, пане, – указал он Мазепе на место против себя, – и расскажи мне все, что говорил тебе Сирко.
Мазепа передал подробно весь свой разговор с Сирко, рассказал о том, как он уговаривал Сирко, и как тот, несмотря ни на какие увещания, наотрез отказался помогать в чем-нибудь Дорошенко, если тот призовет татар, и, наконец, о том, что ему, Мазепе, все-таки удалось при прощаньи убедить Сирко, по крайней мере, в случае призвания татар не вмешиваться в дела Дорошенко.
Гетман слушал его рассказ с хмурым лицом, несколько раз он прерывал Мазепу гневными нетерпеливыми восклицаниями, видно было, что отказ Сирко, а значит и Запорожья, глубоко запал ему в сердце.
– Так вот оно что, – заговорил он отрывисто и взволнованно, вставая с места, и заходил большими шагами по комнате, – все за едность стоят, а не могут даже на один час соединиться. Ха, ха, ха! Уж не безумие ли затеяли мы, думая объединить обе Украины, когда не можем объединить даже Дорошенко и Сирко!
Когда Дорошенко встал со своего кресла, Мазепа также поднялся учтиво со своего места.
– Этого можно было ожидать, – произнес он. – Кошевой чувствует слепую ненависть к татарам, взваливая на них причину всех бедствий отчизны, а при малом знакомстве с государственными…
Но Дорошенко перебил его.
– Он ненавидит их! А разве я их люблю? Разве я их желаю? – заговорил он горячо, и лицо его вспыхнуло. – Ха, ха, ха! Я для того только и желаю их теперь, чтобы отчизна не нуждалась в них потом никогда! Но он не хочет, не хочет понять этого! Сам соглашался со мной здесь, что единое спасение в едности отчизны, а теперь! Ха, ха, ха! Татары мешают ему! Пусть укажут мне другого союзника, и я отступлю от них. Но кого же призвать на помощь, кого, кого? – вскрикнул он страстным, порывистым голосом и заломил руки.
– Если позволит мне ясновельможный гетман, я укажу ему одного союзника, более верного и менее губительного, чем татары, – произнес тихо Мазепа. Гетман остановился.
– Говори, говори, – произнес он, устремляя на Мазепу вопросительный взгляд. Мазепа сделал один шаг вперед.
– Имя им – хитрость и разум.
На лице Дорошенко отразилось недоумение.
– Если ясновельможный гетман согласен выслушать меня, я выскажу ему те скромные соображения, которые возникли в моей голове по поводу этих событий.
Дорошенко только кивнул головой, а Мазепа продолжал тихим, но твердым голосом:
– Каждая палка имеет два конца, – говорит нам пословица. – Бесспорно решительное несогласие кошевого Сирко на призвание татар можно объяснить только малым опытом в тонких делах политики, однако и в его словах есть доля истины. Много раз смеялись над изречением отцов иезуитов, однако же, в делах политики оно имеет свою цену. Желая освободить народ от тиранства, мы губим на войне сотни и тысячи его сынов, и это средство благословляется даже церковью во имя великой цели. Однако, исходя из этого положения, не следует, чтобы мы весь народ приносили жертвою на алтарь Марса, ибо тогда не для чего было бы подымать и самой войны. Между тем союз с татарами грозит нам таким концом. Для чего нужны нам татары? Для того, чтобы иметь помощь на случай наступления Москвы и Польши. Чего боится Сирко в этом союзе, что всего опаснее в этом союзе? Не протекция, а самый приход татар на наши земли. Для чего нам нужен их приход? Для того, чтобы завоевать левый берег. Зачем же завоевывать его, когда весь народ и так стремится к Дорошенко? Гетман Бруховецкий противится этому, а если бы он согласился сам на воссоединение обеих Украйн, тогда бы нам вовсе не надо было призывать на свои земли татар. Конечно, за такой «вчынок» гетмана и Москва, и Польша выслали бы против нас союзные рати, вот тогда-то бы мы и опрокинулись со всеми татарскими ордами в неприятельские земли.
Речь Мазепы, видимо, понравилась Дорошенко.
– Ты говоришь умно, – произнес он, когда Мазепа окончил, – но забываешь одно, что толковать Бруховецкому о соединении все равно, что глухому рассказывать сказку: он никогда не согласится на такую згоду, так как сам он может держаться только под защитой Москвы.
–А кто сказал ему, что эта защита вечная? – продолжал Мазепа. – Отовсюду я слышу, что народ ненавидит его, Запорожье уже отложилось от его власти; если учинится бунт против него, его сбросят с гетманства, и тогда ему не поможет Московия, ибо она стоит за того гетмана, которого выбирает само казачество. Да и почему он должен быть ей лучше, чем другой какой гетман? Разве Московии не все равно, какой гетман будет на Украине сидеть? Не обороняла же она Пушкаренко и Сомко против Бруховецкого, не будет оборонять и его против других. Вот если б он сам пошел за всем народом, тогда быть может…
– Нет, – перебил его Дорошенко, – он не захочет, побоится.
– Перед пропастью, ясновельможный гетман, и смирный конь встает на дыбы!
– О, если б он пошел на это, – заговорил воодушевленно Дорошенко, – я бы ему уступил свою булаву, лишь бы он воссоединил без кровопролития обе Украины!
– Пообещать, конечно, можно и это, – заметил Мазепа.
– Нет, нет! – воскликнул горячо Дорошенко. – Говорю тебе, я уступил бы ее ему навсегда, а сам занял бы свой «власный» дом в Чигирине.
– Одначе, против воли казачества Бруховецкий не усидел бы на своем гетманстве.
– Эх, да что говорить о «паляныцях», когда жито еще не посеяно! – вздохнул Дорошенко. – Вот Польша послала в Турцию послов, послали и мы, но чья возьмет?
Дорошенко потер себе лоб и задумался.
– Можно надеяться, что польское посольство будет неуспешно, ибо ни к кому так не подходит изречение об осле, нагруженном золотом, как к татарам и туркам. Исполнивши первую часть этого положения, Варшава забыла о второй, – ergo посольство должно быть неуспешно.
– Ты прав… я сам надеюсь на это, – произнес задумчиво Дорошенко, жду со дня на день из Бахчисарая вестей… покуда не получу, нельзя будет ни на что решиться… но… мы будем еще видеться, – он поднял голову и встал с места.
Мазепа поднялся тоже.
– Я слышал, что пан хорошо знаком с военным искусством, а потому я предлагаю ему место ротмистра моей надворной команды.
– Благодарю от сердца, – произнес Мазепа и с достоинством поклонился гетману.
– Есаул Куля покажет тебе все, – продолжал Дорошенко, – а теперь вели послать ко мне Самойловича.
Мазепа откланялся гетману и вышел в зал. У входа его встретили Самойлович и молодой Кочубей.
– Ну, что же, как? – подошли они к Мазепе.
– Ротмистр надворной команды, – ответил Мазепа.
– От души поздравляю пана ротмистра, – потряс его руку Кочубей, – я прошу теперь ко мне на келех старого меда.
– Присоединяюсь к высказанной гратуляции и от души сожалею, что недостаток времени не дает мне возможности принять участие в этом заманчивом дуумвирате, – улыбнулся Мазепе своей сладкой улыбкой Самойлович и, поклонившись обоим, прошел в гетманский покой, а Мазепа вышел с Кочубеем.
– Будь здоров, пане полковнику. Ну что, какие новости? – приветствовал Дорошенко входящего Самойловича.
– Благодарение Господу, дело наше двигается, ясновельможный гетман.
– Ну, садись же сюда поближе, да расскажи все, что и как.
– Спасибо, ясновельможный, – ответил Самойлович, опускаясь на кресло против гетмана. – Я скакал к тебе, трех коней загнал. Вести важные… только… куй железо пока горячо, – Самойлович слегка понизил голос. – Бруховецкий прислал меня к твоей мосци с приказом, чтобы ты в силу пунктов Андрусовских отозвал свои войска с левой стороны, ибо с той причины вчинаются великие шатости на нашем берегу, и люди «аки в растерзании ума обретаются».
– Вот оно что, – улыбнулся Дорошенко. – Что ж, там много бунтарей?
– Немало. В Переяславском полку побунтовались все казаки, убили своего полковника Данила Ермоласина и пошли на город Переяслав. Кругом самого Переяслава во всех местечках и городах казаки принимают посланцев твоей милости, запираются с ними в замках. Старый полковник Гострый, которого Бруховецкий оставил, орудует всем. Гетман боялся сам выступить против бунтарей, чтобы казаки не взбунтовались и не убили его, посылал за московскими ратными людьми. Переяславцев «обложылы», многих посекли, а других забрали в Гадяч и в Киев, чтобы казнить. Одначе полковник Гострый с полковником Гвинтовкой и другими добрыми людьми выпустили их тайным образом. Теперь все наши бунтари засели в Золотоноше, воевода Московский, князь Щербатов, обложил их. Спеши скорее, гетмане, на выручку, теперь самое время ударить на Бруховецкого: московских ратей мало, калмыки, сведавши о мире с Польшей, также ушли от нас; Черниговский полк, Переяславский да Нежинский за тобой сейчас пойдут. Остальные полковники оттого только стоят за Бруховецкого, что мало надеятся на твои силы, а если бы ты появился с татарами, сейчас бы все отложились от него: ибо великая ненависть утвердилась к нему во всех чинах народа нашего.
