Kitabı oku: «Молодость Мазепы», sayfa 37

LXXIII

Впереди появились джуры с гетманской булавой и бунчуками, за ними шел Дорошенко, а за ним митрополит Тукальский, Гедеон Хмельницкий, Богун и другая знатнейшая старшина. Все молча приветствовали гетмана наклонением головы; но вот гетман взошел на ступеньки, ведущие к его креслу, и остановился. В зале стало совершенно тихо, слышно было даже, как кто-то в глубине залы шаркнул ногой, как кто-то перевел громко дыхание.

Кочубей подошел к гетманскому креслу и, отвесив низкий поклон, произнес:

– Ясновельможный гетман, прибыли к твоей милости послы от славного войска Низового запорожского.

Лицо Дорошенко вспыхнуло, в глазах отразилась необычайная радость.

– От Сирко? – переспросил он поспешно.

– Так, ясновельможный гетмане! – отвечал Кочубей.

– Веди!

Кочубей вышел из залы и, отдав распоряжение, снова вернулся на свое место. Большие входные двери распахнулись, и в светлицу вошло человек десять богато разодетых запорожцев.

Все оглянулись в их сторону.

Впереди шел почтенный седой запорожец с широким шрамом, пересекавшим лоб; за ним выступали попарно его товарищи. Запорожцы были одеты с необычайной роскошью: расшитые золотом и серебром жупаны их украшало драгоценное оружие, пышно завитые чубы молодцевато закручивались вокруг уха и спускались еще на плечо. Все молча следили за тем, как запорожцы стройно и чинно проходили среди двух рядов занятых старшинами мест.

– Что за чертовщина! – думал Мазепа, не отрывая взгляда от старшего казака с шрамом. – Сдается мне, что я его где-то видел… не вспомню… а видел где-то… верно!… Да в Сичи Запорожской! – чуть не вскрикнул он вслух. – Фу ты, дьявол, вот засновало все в памяти… Шрам, старый Шрам! Это я у него в хате и ночевал. Только как нарядился! Кто бы теперь узнал его! – улыбнулся Мазепа, вспомнив, в каком откровенном костюме был старый казак, когда они познакомились в Сичи.

Гетман Дорошенко следил горящим взглядом за послами: что привезли они ему от Сирко? Покорность, союз, или, быть может, упреки за дружбу с басурманами?

О, этот Сирко! Какую тяжкую рану нанес он его сердцу; одним своим безумным порывом оттолкнул он от отчизны тот венец, который ей уже несли славные победы!… О, Сирко!… Сирко!… – чуть не простонал он вслух.

Между тем послы подошли к гетманскому креслу и, поклонившись, остановились в некотором отдалении.

Все повернулись в их сторону.

– Ясновельможный пане, гетмане наш ласковый и добродию! – начал Шрам, снова поклонившись. – Шлет тебе пан атаман наш кошевой и все старшее и младшее Войско Запорожское, низовое товарыство свой поклон войсковый и желает тебе в Бозе здравствовать.

Дорошенко привстал с места и молча поклонился на слова Шрама, а Шрам продолжал дальше.

– Ведомо стало нам, ясновельможный гетмане, что вельможность твоя зело скорбит на нас за то, что когда ты на польское войско точить войну прибрался, то мы на тот час бросились «трохы» Крым и клятых бусурманов пошарпать! Не думали мы тебе тем зло учинить; кто ж его знал, что об этом деле клятым бусурманам хвостатые их родичи так скоро донесут? А дбали мы о добром, думаючи, что пока твоя вельможность с татарами короля воюет, мы в тот «погожый час» весь Крым «внивець» повернем и, таким способом, от двух врагов сразу отобьемся. Но Господь Всевидец, Он же судьбами нашими управляющий, не восхотел, видимо, исполнить того, что задумали мы, и хотя нам удалось здорово потрусить Крым и освободить из неволи многие и многие тысячи христиан, одначе неверные псы оставили твою вельможность и тем погубили все твои славные «звытяжства» и «виктории», над ненавистными ляхами учиненные. Когда ведомо нам стало это, то все мы закручинились, ясновельможный гетмане, о том «вчынку», а наипаче кошевой атаман наш зело сокрушался о том, что не пришлось ляхов аж до последнего останку умалить. Одначе, что сталося, то сталося. Несть человек, аще жив будет и не согрешит! Не от зла то, а от несовершенства думок произошло то. Для того просим теперь твою вельможность, прими нас снова в свою ласку, яко сердце наше тяжко сокрушается, смотря на горькое поругание матки, отчизны нашей. Желаем мы разом с тобой, гетмане, за высвобождение матки нашей отчизны «становытыся» и в теперешний «погожый час» под «региментом» твоим, для «пожытку» и вольностей народа нашего, отчизну нашу Украину от врагов отстоять и под твоей единой булавой укрепить, да сбудется реченное в Писании: «Едино стадо и един пастырь!»

Шрам окончил, и по зале пробежал одобрительный шум. Дорошенко на этот раз был настроен необычайно спокойно, появление послов из Запорожья привело его в самое радостное настроение духа.

– Мои ласковые панове и братья, – отвечал он, – радует меня и всю старшину нашу, что вы, яко верные братья и добрые сыны отчизны, опять к нам повернулися; одначе скажу вам так: сами вы ведаете, что врагов у нас много. По слабости человеческой плоти не может человек со всеми сразу бороться, а должен одного из них на свою сторону перетянуть, тогда можно добиться виктории и освобождения отчизны. Как же думаете того дойти, отжахнувши от нас единых приятелей наших, хочь и бусурманов, но защищавших нас, как родных братьев? А что ж, славное низовое товарищество, думаете, если бы вы вправду весь Крым и все ханство сплюндровали, стали бы тогда ляхи на нас смотреть? Да они случились бы с тем татарским войском, что нам помогало, и не то, что нас, а и славное Запорожье «попилом бы пустылы по витру». А хотя бы и до единого младенца «зныщылы» вы всех татар, все же осталось бы против нас врагов немало, и не у кого было бы нам «шукать» опоры!

– Правда! Правда! – послышались отовсюду восклицания.

– От того все это творится, чада мои, – заговорил митрополит Тукальский – и при первом звуке его голоса все кругом умолкло, – что не хотите вы в делах своих на премудрость Божию оглядаться! Отже ведайте, панове, что Господь наш, Премудрый Создатель, дал единую главу человеку для того, чтобы согласие во всех его делах пановало. И звери бо дикие, и птахи малые всегда себе единого поводыря выбирают, его же и слушают, дабы не разбежалось все стадо… Неужто мы, панове, не смышленее птиц и диких зверей? Когда хотим видеть в крае своем согласие и друголюбие, изберем себе единого главу, его же и слушать будем: «Едино тело бо и един дух»… А Дорошенко продолжал дальше:

– Еднак, не хотим мы вам то дело в вину ставити, яко ведаем, что не от умысла какого оно сталося, а едно от любви вашей к матке, отчизне нашей. Какая же мать не простит сынов своих за невинно содеянное зло? Какая отчизна не простит детей своих за содеянную ошибку? Радуется сердце мое вельми, что прибыли вы к нам, ласковые панове, найроднейшие братья и завзятейшие лыцари наши, радуется сердце мое, что и брат мой любезнейший, наш славнейший и знатнейший лыцарь, кошевой Сирко, приходит к нам под прапоры наши. Матка отчизна, «знеможена на ранах», смотрячи на тот союз, радостными слезами умывается и благословение нам свое посылает… Скрепим же руки, братья мои милые, – закончил он, обводя все собрание воодушевленным взглядом, – да не дадим отчизну свою на муку и поругание, но соединимся навеки!

Взрыв восторженных восклицаний заглушил слова Дорошенко.

– Слава гетману! Слава братчикам! Слава Сирко! – раздалось кругом.

Запорожцы со Шрамом во главе отошли в сторону и заняли места недалеко от Мазепы.

Пользуясь шумом, поднявшимся в зале, Мазепа подошел к Шраму.

– Здоров будь, пане добродию, – произнес он, останавливаясь перед ним.

Шрам обернулся.

– Свят, свят, свят! – воскликнул он, останавливая на Мазепе глаза, – да это ты ли, Мазепа, тот, что умеет языком зубы заговаривать?

– Он самый, – улыбнулся Мазепа.

– Каким образом попал сюда?

– Служу у гетмана Дорошенко генеральным писарем.

– Генеральным? – протянул изумленно Шрам. – Ай, да и голова ж у тебя, пане генеральный!… То-то я и не познал тебя сразу!

– Да и я тебя, пане-добродию, – не сразу признал, ишь ты, нарядился как, словно какой магнат польский!

Между приятелями завязался веселый разговор; но в это время шум и крик в зале утихли.

Все замолчали и остановили свои взгляды на Дорошенко. Гетман окинул все собрание проницательным взглядом, помолчал с минуту и потом начал:

– Братья мои и друзи! Отчизна изнемогает! Я собрал вас «на раду» сюда, чтобы вольными голосами вы решили, куда направить путь нашей неньки и где искать ей пристанища? Всем ведомо, что Марс наделил нас в последнюю войну такими «викториямы», каких мы давно не видели: Собеский, раздавленный, разбитый, аки аспид, был уже у меня в руках, как мышь в «пастци»; еще бы одна минута, – и судьба наша совершилась бы раз навсегда! О, дорога в сердце Польши была открыта: некому было защитить ее! Но, – гетман глубоко вздохнул и потом прибавил, – видно, Бог не восхотел этого! Когда союзники наши узнали о набеге нашего славного лыцаря Сирко, то не только отказались пойти и докончить врага, а хотели, было, обратить на нас же оружие, заподозрив, что с нашего ведома их ханство запорожцы «сплюндрувалы». И это заставило нас подписать с Собеским мирный трактат совсем не такой, какой бы иначе был подписан, – у гетмана вырвался тяжелый стон и среди разлившейся кругом тишины слышно было, как от сильного сжатия рук хрустнули его пальцы.

Хотя это событие было уже хорошо известно всем, но слова гетмана произвели все-таки потрясающее впечатление; по зале пронесся глухой ропот.

Запорожцы стояли, понурив седые головы.

– Да, мы вынуждены были подписать с ляхами не тот договор, – начал снова упавшим голосом гетман. – Правда, не позорный, а честный, обеспечивающий нам наши права, но не тот, который должен был бы развязать наши руки, чтобы мы, как вольные люди, ни от кого «не залежни», могли их расправить совсем и стереть с них позорные следы ланцюгов.

– Ой, стереть бы, стереть бы, жгут эти язвы! – раздался где-то в углу тихий вопль и заставил вздрогнуть всех собравшихся в зале.

– Мы поклялись, – продолжал, между тем, гетман, – держать с ляхами мир, быть у них в «послушенстви» и кориться.

– Опять кориться ляхам? Мало еще уелись! Мало разве «знущалысь», – вспыхнули то там, то сям возмущенные голоса и взволновали хотя сдержанным, но мятежным ропотом «раду».

– Хотя, шановная рада, вынужденная клятва и не обязует человека перед Богом, – продолжал, между тем, гетман спокойно, словно не замечая начинающегося брожения, – и Собеского «обитныци» до утверждения их сеймом, тоже по воде вилами писаны; но этот мир дает нам время передохнуть, собраться с силами, соединиться с братьями и обдумать хорошо, на что наивыгоднее решиться! Знайте, если Украина останется надольше разорванная на три части, то ее ждет неминучая смерть.

– А кому же неволя мила? Кто по своей охоте вложит в ярмо шею? Никто, никто! – пробежали от группы к группе вырвавшиеся тихо слова.

– Да и разве, братья мои, погибло для нас все? – произнес взволнованным голосом Дорошенко. – Разве мы потеряли то мужество и отвагу, которые помогли нам вырваться из лядской неволи? Разве от нас отвернулась совсем уже доля? Разве Господь отшатнулся от нас? Нет, нет, панове!

Чем дальше говорил гетман, тем больше воодушевлялся; глаза его разгорались, по щекам разливался яркий румянец; его воодушевление передавалось и слушателям, и мало-помалу охватывало все собрание.

– Так, батьку, правда твоя! – раздался чей-то горячий возглас, – за волю умрем, за тобою пойдем!

А ободренный Дорошенко продолжал дальше:

– И будет нам вечный позор, вечное горе и проклятие от погибшей отчизны, если мы не вырвем ее из неволи. Но, говорю вам, час приспел. Если мы не сделаем этого теперь, то отчизна навсегда останется в рабстве, потому что с каждым днем, с каждым часом все сильнее затягивается на ее шее аркан.

– Не допустим! Не быть тому! – вырвался общий крик, и ряды старшин мятежно заколебались.

– И для этого, друзи мои, первое дело соединиться нам воедино с нашими левобережными братьями и с низовым товариством! – провозгласил, подняв руку, Дорошенко.

– Всем воедино! Под твоей булавой! – раздался в ответ дружный крик.

– Спасибо за честь! – поклонился гетман. – Но не о себе пекусь я; для Украины я готов поступиться и своей булавой, я бьюсь за отчизну и от имени ее благодарю честную раду. Значит, решено, что всем воедино, как за блаженной памяти гетмана Богдана?

– Всем воедино! – пронеслось громко в зале.

– Это наипервей и наиважнее! – свободно вздохнул гетман. – Господь милосердный показал нам свою благостыню. Он преклонил к стопам отчизны сердце гетмана Бруховецко-го, и вот гетман сам идет нам навстречу и протягивает нам братскую руку.

Слова гетмана произвели на все собрание необычайное впечатление; некоторые, более близкие старшины уже знали о намерении Бруховецкого, но для большинства это известие было самой неожиданной новостью.

– Бруховецкий за отчизну идет?! Вот это так штука! – послышались в разных местах изумленные и насмешливые восклицания…

– Слава гетману Бруховецкому! Слава! – раздалось несколько возгласов; но возгласы эти раздались очень несмело и тотчас же умолкли.

– Не судите, чада мои, гетмана за его ошибки, – произнес владыка, – един бо Бог без греха, а лучше возблагодарите Господа за то, что Он посетил его сердце и преклонил снова к братьям. Великая за это «подяка» гетману, ибо без его згоды нельзя было бы нам так легко соединиться воедино, как мы это можем сделать теперь.

– Правда! Правда, превелебный отче! – «загомонила» в ответ старшина.

LXXIV

– Теперь выслушаем же, панове, посла его мосци, которого он прислал к нам на раду, и возблагодарим его вельможность за братскую к нам «горлывисть», – произнес Дорошенко и, обратившись в ту сторону, где стоял Самойлович, прибавил:

– Пане после гетманский, объясни же нам, чего желает ясновельможный брат и добродий наш, гетман Бруховецкий?

Самойлович выступил из толпы и, выйдя на свободный круг перед гетманским креслом, сначала поклонился Дорошенко, а затем отвесил такой же поклон на все четыре стороны.

Его наружность и красивые плавные движения произвели приятное впечатление на все собрание. Кое-где послышались тихо произнесенные одобрения.

– Ясновельможный, вельце ласковый пане Дорошенко, гетмане Украинский и Запорожский и добродию наш наияснейший! Пан Бруховецкий, гетман и боярин московский, шлет тебе и всему войску свой братерский поклон.

И Самойлович в прекрасных витиеватых фразах излагал гетману, что Бруховецкнй, болея душой за отчизну и видя отовсюду ее умаление, решился не токмо телом, но и душой пожертвовать для нее и, забывши свое клятвенное обещание, готов отступиться от Москвы и принять Дорошенко под свою булаву.

Но странное дело! Чем высокопарнее говорил Самойлович о душевных страданиях Бруховецкого за отчизну, о его готовности пожертвовать для нее даже душой, – тем больше раздражения к Бруховецкому вызывали у слушателей его слова. К концу его речи уже начали раздаваться по адресу Бруховецкого то с той, то с другой стороны весьма едкие замечания.

– Эх, пане генеральный! – заметил Кочубей с укоризной Мазепе. – А ты еще мне говорил, что он весьма эдукованный и разумный человек, вон посмотри, что он своими словами наделал.

– Теперь-то я в этом убедился больше, чем когда-либо, – ответил Мазепа.

Но вот Самойлович заявил от лица Бруховецкого, что тот согласен отступить от Москвы, но за это рискованное дело правобережное казачество с гетманом Дорошенко во главе должно предложить ему булаву, так как и отчизне не будет покоя, если над нею будет пановать два гетмана, а гетману Дорошенко он уступит за это Чигиринское староство на веки и наделит его всякими почестями. Но Самойловичу не удалось кончить своих слов; как искра, брошенная в бочку пороха, воспламеняет все и порождает страшный взрыв, так фраза эта окончательно возмутила собрание.

– Что? Чтобы наш гетман отдал ему булаву? А не дождется он этого! Ишь, чего захотел! Вот почему он душой за отчизну скорбит, не за малый же «кошт» и грех на свою душу принимает! Пусть доволен будет, что сам на своем месте усидит, – раздались кругом яростные восклицания.

Дорошенко хотел говорить, но шум, уподнявшийся кругом, заглушил его голос.

– Гетман, гетман говорить хочет, – закричали, наконец, в разных местах, но долго еще пришлось повторять эти возгласы, пока, наконец, шум кое-как улегся.

– Вельце ласковые панове и братья мои, – заговорил, наконец, Дорошенко не совсем спокойным голосом, – не сокрушайтесь на гетмана Бруховецкого за то, что он хочет, чтобы одна булава над всем краем была. Печется он, видно, о благе отчизны, однако, скажи, пане после, ясновельможному гетману, ласковому брату и добродию моему, что может Украина счастливо и под двумя булавами проживать. А я за булаву не стою, только не могу я ею «орудувать», как «цяцькою» дытына… Прикажет шановная рада – отдам, велит держать, – буду держать до последних дней… А вот скажи ты нам лучше, зачем это гетман Бруховецкий Украину в такую неволю «запровадыв», какой у нас не слыхал никто?

Тут со всех сторон принялись вспоминать все решительно: и то, в чем был виноват Бруховецкий, и то, в чем он не был виновен, но что народ в своей ослепленной ненависти сворачивал на него.

Самойлович стоял посреди круга с каким-то смущенным и растерянным видом, казалось, он не находил ничего, чтобы можно было сказать в оправдание своему гетману.

– Когда Бруховецкий одну половину Украины не смог защитить, как же требует он, чтобы ему и другая поддалась? – заговорил вновь Дорошенко, – гетман на то и стоит над краем, чтобы ограждать его и защищать! А он, человек худой и не породистый, зачем принял на себя такую власть, которой нести сам не смог?

– Он не самовольно вступил на гетманство, его выбрала вольными голосами казацкая рада, – возразил на этот раз довольно громко Самойлович.

Но эта фраза не сослужила большой службы Бруховецкому; всем еще было памятно избрание Бруховецкого.

– Знаем мы, как его выбрала казацкая рада! Помним! Не забыли! – раздались кругом гневные, угрожающие возгласы.

Каждая неловкая фраза Самойловича раздражала все больше и больше гетмана и собрание.

– Ну, не очень-то он защищает своего гетмана, – заметил тихо Мазепе Кочубей.

– Д-да, как кот «мышеня»… крепко держит в «пазурях», – усмехнулся Мазепа, – одначе надо помочь ему, не то он так «роздратує» раду, что о згоде нельзя будет и говорить, а хотя нам Бруховецкий для згоды и не надобен, однако надо его держать при себе, чтобы он, чего доброго, не донес Москве.

С этими словами он нагнулся к двум-трем старшинам и шепнул им по несколько слов на ухо.

Эта же самая мысль пришла в то же самое время в голову и митрополиту Тукальскому, и Дорошенко.

– Чада мои любыя, – заговорил владыка, приподнимаясь со своего места, – не будем же говорить о том, что уже сталося, но что теперь, благодаря Господу милосердному, не повторится вовек. Радуется Господь дважды больше, если видит возвратившуюся душу грешника, возблагодарим же и мы от всей души Господа за то, что «привернув» он к нам сердце гетмана, не станем его укорять за прошлые вины, а с лаской и подякой примем его предложение о братской згоде.

По зале пробежал какой-то глухой, не совсем согласный ропот. Дорошенко вздохнул несколько раз и, сделавши видимо над собой усилие, заговорил уже спокойнее:

– Святое слово сказал нам превелебный владыка: раскаяние искупляет всякую вину, тем паче что сталося это не от злого умысла гетмана, а от того, что не имел он силы удержать в своей руке владу и оградить от «утыскив» свой край. Так как же волите, панове-товарыство, честная рада, принимаете ли «пропозыцию» гетмана Бруховецкого?

– Принимаем, принимаем! – закричали громко со всех сторон голоса. – Только твою булаву не отдадим ему ни за что!

– О булаве будем потом толковать, – произнес Дорошенко, польщенный этими возгласами, – а теперь передай, пане после, ясновельможному гетману, ласкавому брату и добродию нашему, что мы от всего сердца благодарим его за братское желание соединиться с нами и, как душа с телом, соединяемся с ним во единый неразрывный союз. Что же до булавы, то сам я в ней не властен, а учиню так, как поводит преславная рада: скажут мне: отдать булаву, – отдам без единого слова, велят держать, будем тогда с ясновельможным гетманом вдвоем братерски над Украиной пановать.

Самойлович поклонился и отступил в сторону, а Дорошенко продолжал дальше с облегченным вздохом.

– Итак, шановное и преславное товарыство, совершилось то, чего мы желали прежде всего. В замке этом в эту минуту «злучылыся» три разорванные части во едино тело. А это было для нас наиважнее. А теперь обсудим, под чью же руку, под чью ж защиту всем нам «злученым» воедино примкнуть?

– Ни под чью! Будем своим разумом жить! – закружились вихрем по зале возбужденные возгласы.

– Хе, – улыбнулся гетман, – рада бы душа в рай, да грехи не пускают… Мы не успеем еще и крыльев расправить, как на нас набросятся со всех сторон наши соседи и задавят… Без опекуна сначала невозможно: нам и соединиться воедино не дадут… Опекуны ведь заключили промеж себя Андрусовский договор.

Старшина, подавленная силой правды, замолчала, и только тяжелый вздох пронесся глухим стоном по зале, а гетман продолжал:

– Теперь мы, панове, подписали мир с ляхами, обещались быть им верными. Хотя клятвы по принуждению и превелебный владыка наш разрешит, но можно и держать их… Вот только сдержат ли свои обещания ляхи? Чтобы прав наших не ломать, земель наших не трогать, веры нашей предковской не «нивечыть». Клялись уже они в этом не раз, да ничего не исполнили ни разу… А еще пуще после клятвы нас теснили, обращали в «быдло», запродавали жидам… Ну, а теперь, может быть, над половиной нашей и «зглянуться»?

– С роду-веку! – крикнули все.

– Не быть с ляхами «згоды»! Лучше в зубы до черта, чем до ляхов! – бряцнули кругом сабли.

– А может быть теперь… – настаивал с улыбкой гетман.

– К черту ляхов! – грянуло в зале с такой силой, что даже окна звякнули.

Все зашумело: брязг сабель, стук каблуков, мятежные возгласы пополнили бурей зал…

– Не хотим протекции польской! Не верим ляхам! Хоть в пекло, а не к ляхам! – не унимались крики.

Эта ярость, всколыхнувшаяся при одном напоминании о польской протекции, утвердила Дорошенко в убеждении, что о ляхах впредь не может быть и речи. Присутствовавшее на раде духовенство поддержало это мнение… С большим усилием «возным» пришлось усмирить поднявшийся шум.

– Превелебные отцы и славная старшина! – заговорил, наконец, снова гетман. – Я и сам склоняюсь к вашей думке. Да, с ляхами нельзя нам жить под одним «дахом»: не отступятся они от желания повернуть нас в рабов, а мы не отступим от своих вольностей и будем биться, пока один не уничтожит другого – как огонь с водой! Значит, нам нужно выбрать другую протекцию… Вам ведомо, что к нам приезжало много московских послов… Москва не прочь, чтобы мы соединились и поступили под ее руку. Конечно, Москва нам ближе, – продолжал нерешительно гетман, – и лучше нам соединиться под державной рукой московского царя: и народ родной, и царь единой веры – это великое дело!

– Правда, правда! – послышались в разных местах одинокие голоса, но масса, сосредоточившись, угрюмо молчала.

Но вот из глубины зала раздался чей-то несмелый голос:

– Что говорить, лучшей бы протекции и не надо, – одно восточное благочестие… Да только согласятся ли утвердить за нами все наши вольности и права?

Вслед за ним заговорило сразу несколько голосов. Мазепа внимательно следил за настроением старшины. Из общего шума выделялись только отдельные восклицания: «Нет, нет! Боимся Москвы!», «Москва не утвердит наших привилегий!», «Лучше самим!», «Без всякой протекции!». Мазепа уже не мог ничего разобрать среди общего шума.

– А ты же, пане писарю, что думаешь на сей счет? – раздался вдруг подле него голос Кочубея.

– А то, – улыбнулся Мазепа, – что в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

В это время поднялся со своего места Богун.

– Богун, БогунI – закричали кругом. – Тише, молчите, Богун скажет!

– Панове и друзи мои, – заговорил Богун. – Вы знаете, что когда в Переяславе старшины наши подписывали договор, – я не подписал его и ушел на Запорожье. Не потому не подписал я, чтобы не любил Москвы и не верил ей, нет, я и теперь готов за нее кровь проливать и оборонять ее от всякого поганина-басурмана, – а потому, что знал я, что удержать наши права она не захочет, потому что у нее свой, иной закон. А как же с разными законами жить в одной хате?

– Правда, правда! – закричали кругом старшины. – Святая речь твоя, пане полковнику.

– Еще то заважьте, высокоповажные и превелебные отцы наши и честное товарищество, – заговорил и Мазепа, выступая вперед, – что Москва и не может сохранять наши вольности, потому что у ней под рукою немало народу…

И Мазепа со свойственной ему ловкостью и умением начал излагать перед собранием государственные законы, которыми управляется Москва, не имеющие ничего общего с их казацкими порядками. Он начал доказывать слушателям, что Москва не может допустить в своем государстве другого государства со своими особенными вольностями и правами, так как все народы, подвластные ей, живут под одними законами.

– Так, так, верно! Правду молвит! Нельзя нам под Москву! – начали уже перебивать его возгласы, когда же он окончил, то всю залу огласил один крик: – Не хотим под Москву!

– Так кого же вы выбираете, вельможное товариство? – заговорил Дорошенко, когда утихло поднявшееся в зале волнение. – Против нас стоят три державы, нам надо непременно разрушить этот союз и перетянуть одну из них на свою сторону, иначе они раздавят нас. Ляхов вы не хотите…

– Не хотим, не хотим! – загремело в ответ.

– Москвы вы боитесь; остается, панове, только одна Турция, – произнес Дорошенко, окидывая все собрание пытливым взором.

Все молчали.

– Так-то так, ясновельможный гетман, да не будет ли нам хуже под турком, чем под Польшей и Москвой? Все же христиане, а то басурманы, – раздался чей-то голос.

– Туркам и закон велит христиан уничтожать, – поддержал его другой.

Остальные старшины молчали.