Kitabı oku: «Молодость Мазепы», sayfa 36
LXXI
На другой день назначена была аудиенция московскому послу, молодому стольнику царскому Василию Михайловичу Тяпкину; но, прежде чем явиться к гетману, сметливый боярин отправился к митрополиту Тукальскому, возвратившемуся вместе с архимандритом Гедеоном Хмельницким еще раньше гетмана в Чигирин.
Тяпкин, от имени Москвы, крестом святым заклинал владыку употребить все свое влияние, чтобы отклонить гетмана от союза с нечестивыми агарянами, истинными врагами христиан. Он говорил, что сам великий государь московский печется только о том, чтобы воссоединить под своею державою Малую Россию, по обеим сторонам Днепра, даже до древнего своего наследия – Червонной Руси, но явно пока сего, ввиду договора с Польшей, учинить не может, на гетмана же теперь, на господина Дорошенко великий царь-государь уповает более, чем на Ивана Бруховецкого, в котором изверился. Он рад будет принять гетмана Дорошенко под свою высокую руку, если последний отречется от татар, и будет пребывать в повиновении, яко верный раб и слуга его пресветлого царского величества государя московского. В заключение посол заявил, что государь присылает через него, Василия Тяпкина, на монастыри Печерские гарнец жемчугов, а его превелебию двести соболей и парчи на ризы.
Митрополит отблагодарил за щедроты великого государя, за его попечение о святых храмах Господних христианских, и обещал, что все пастыри вознесут молитвы к престолу Предвечного за здравие пресветлого царя-единоверца, за исполнение благих его начинаний и за отклонение от него всякого зла. Что же касается гетмана Дорошенко, то он ведает, что сердце его о едином печется – о благе несчастной, разорванной на две части отчизны, для которой он готов пожертвовать всем и даже жизнью своей. Относительно предполагаемого союза с агарянами митрополит уверял Тяпкина, что ничего подобного не было, что татаре только по-соседски помогают казакам, но о подчинении им гетман и не помышляет. Что же касается того, чтобы гетман отложился от Польши, владыка ответил следующее:
– Могу ли советовать гетману нарушить мир, самим королем, паном нашим милостивым, клятвою утвержденный? Я – христианин, не хочу быть клятвопреступником, страшусь Суда Божия. Да сохранит Господь мир во всей силе и славе, для блага моих братии ближних… Но да походатайствует великий государь у короля польского, чтобы он утвердил за нами все наши природные права и привилегии, ибо в писании сказано: «Врагу своему веры не даждь», а доколе не будут утверждены все права наши, не будет прочного мира во всех трех государствах.
Смущенный такими речами, не обещавшими ничего доброго, согласно инструкциям от Московского приказа явился Василий Тяпкин на аудиенцию к ясновельможному гетману. Последний был в этот день чем-то особенно раздражен; вчерашнего счастливого благодушия не осталось и следа; напротив, по сумрачному лицу его перебегали темные тени, а в глазах горела какая-то неведомая обида…
Прием московского посла был обставлен подобающей пышностью. Гетман, опоясанный по адамашковому темному жупану драгоценной персидской шалью, и облаченный в темно-малиновый бархатный, расшитый золотом кунтуш, с наброшенной на плечи мантией, в полном вооружении и с булавой в руке, восседал на высоком золоченом кресле; над ним держали хорунжий и бунчуковые товарищи два бунчука и два знамени. Вокруг кресла справа и слева стояла чинно генеральная старшина, пышно разодетая, во всех регалиях, присвоенных каждому чину, сообразно занимаемой им должности. Перед гетманом впереди стояли еще два «джуры», одетые в яркие цвета, а у дверей светлицы размещены были гайдуки, вооруженные саблями и алебардами.
Московского посла торжественно ввели в светлицу. Костюм его был также богат и эффектен, хотя тяжеловат по покрою. Сверх шелковой красной ферязи накинут был парчовый длинный кафтан, украшенный позументами и золотыми пуговицами с бирюзой; бесценный соболий воротник украшал его. Высокая шапка покрывала его голову и придавала всей наружности посла важный и торжественный вид.
Гордо вошел в светлицу Тяпкин, отвесил низкий поклон пану гетману и торжественно начал свою речь:
– Его пресветлое царское величество, государь Великия и Малыя России и всех земель обладатель желает тебе, ясновельможный гетман, здравия!
– От щырого сердца, – отвечал гетман, подымаясь с кресла и отвешивая низкий поклон, – благодарю пресветлого московского царя и моего пана за его милость и честь, и со своей стороны желаю найяснейшему государю здравия, долголетия и споспешествования во всех его благих начинаниях.
– Царь всея России и государь мой всемилостивейший, – продолжал Тяпкин, – скорбит душою, что ты прельщаешься агарянскою прелестью и держишь союз с врагами креста Господня и христианских держав, которым обязан ты повиноваться, состоя, как верный раб, под их опекою и рукою.
По лицу гетмана пробежала судорога; оно слегка побледнело, а потом медленно стало разгораться вместе с устремленными на посла глазами.
– Вот именно вследствие того, – начал с усилием гетман, – что я поклялся быть покорным моему найяснейшему королю, которому царь московский, государь Великия и Малыя России отдал нас «на поталу», по Андрусовскому договору, – так вот именно вследствие присяги моей, я и не могу «розбрататыся» с татарами – союзниками моего короля, – несть раб более господина своего! А буде укажет найяснейший король идти с ними, хотя бы и на христиан, то я, как верный раб, должен буду исполнять его найяснейшей мосци державную волю. Так вот, вельможный пане посол, стольник и боярин, так и передай о том Москве, что, по царской воле, я должен теперь слушать, прежде всего, найяснейшего своего опекуна, и что я тоже скорблю о том душой.
– И сердце государево, и его царская воля подлежат лишь суду Царя над царями, а нам, подлым рабам, не должно о сем рассуждения даже имети, – возразил Тяпкин, – и что наш господин совершил, должно быть во благо, понеже ему пещися о нас… а тебе, гетман, довлеет воссылать лишь молитвы к Всевышнему о здравии, о долголетии и одолении врагов пресветлого государя нашего и твоего всемилостивейшего благодетеля и господина.
– Молюсь, усердно молюсь, – все более и более раздражался Дорошенко, теряя способность владеть собою. – Только вот напомню и тебе, вельможный стольник-боярин, нечто другое. Блаженной памяти гетман Богдан Хмельницкий ударил челом по доброй воле пресветлому государю, одной веры монарху, а значит, и единому природному защитнику нашему, и поклонился всеми русскими землями, как по тот бок, так и по этот бок Днепра, купно с Червонной Русью, аж до Карпат, всем нашим народом, – чтоб принял под свою высокую руку как равных и защитил от ляхов и латынян, ополчившихся на наше бытие. И поклялся нам Богдан, купно со старшиной и народом, быть в верном и вечном братском союзе с нашим единоверным царем, чинить его пресветлую волю, ходить с его ратью на супостатов и действовать на возвеличение его державы, за сохранение своих прав и удержания под его булавою неделимой украинской Руси от Карпат до Пела и от Случи до Перекопа… Ну, и что же?
Гетман перевел дух. Поднимавшееся волнение зажгло его глаза мрачным огнем, на щеках горел густой румянец.
Смущенный Тяпкин стоял молчаливо: он понял, что своими словами вызвал у гетмана не дружелюбие – для какой цели собственно и был командирован, – а напротив, неприязненное раздражение. Но он решительно не мог уяснить себе, что же в его словах могло так раздражить гетмана?
– Так кто же нарушил клятвенное обещание? – продолжал Дорошенко. – Кто показал больше усердного служения, как не гетман Богдан Хмельницкий? Он, разумом своим и подручными ему силами и Белую Русь, и всю Литву со стольным городом Вильною под власть Великого Государя отдал, и в Львов, и в Люблин ввел царских ратных людей, он и до самого отхода жизни сей верно работал царскому величеству. А какая ему была за то благодать? А вот какая: в комиссии под Вильной московские послы не дали комиссарам его мест; когда Потоцкий с Чарнецким, закупивши татар, ударили на Подолию, то и помощи не дали своим людям, под опекою Москвы уже сущим. А Выговского, который наиболее споспешествовал Богдану в деле единения, чем отблагодарили? Выставили против него других гетманов и возбудили междоусобную брань в православном войске. А в недавнем прошлом какой договор учинили с поляками? Разорвали нашу Украину на две части. А теперь Андрусовским договором шарпаете эту несчастную Русь уже на три части! В Витебске все православные храмы обращены в костелы, в Полоцке – тоже, кроме одной церкви, в других городах – тоже…
Гетман не мог дальше говорить от охватившего его волнения и смолк, тяжело дыша.
Его речь произвела на старшину подавляющее впечатление; все стояли, опустив чубатые головы, словно пришибленные обухом, и вдруг в упавшей тишине раздался тяжелый вздох.
Тяпкин растерялся: он увидел, что неосторожным словом испортил все дело.
– Успокойся, ясновельможный гетман, ты не понял моих слов, или я их не так высказал… Пресветлый царь наш, государь и самодержец денно и нощно печется о благе вашем и о благолепии православных церквей, а равно и об единении всей Руси. Не волен я про тайные наши думы поведати, а могу только сообщить тебе, гетман, великое царское благоволение… На тебя государь уповает и просит, чтобы ты с басурманами не водился, яко сие православному вождю не гоже, а наипаче, чтобы не поднимал с ними походов на пределы царские… Остальное же все приложится…
Дорошенко уже овладел собою и с глубокой почтительностью ответил ему:
– И сердца наши, и головы за пресветлого нашего господина, за великого государя! О том лишь и скорбит наша душа, что мы невесть за что от его ласки оторваны, а чтобы я имел дерзновение воевать с неверными православного монарха, то пусть падет Каиново проклятье на мою голову. Поведай государю, что и в народе, и в войске казачьем встает ропот и смятение потому только, что он оторван от левобережных братьев и отдан снова в руки злейших врагов своих…
– Я передам пресветлой царской милости твои гожие речи, и он услышит милостиво ваши желания… А вот от боярина Шереметьева еще тебе передам, что в Бруховецком он изверился… Лисой прикидывается, а волчьи зубы растит, да и с людишками не обходчив: сам у нас просил воевод с ратными людьми, а не сумел укрепить их и вызвал смуты, да козни… А на тебя боярин больше уповает…
– Передай ему, – ответил гетман, – пусть только похлопочет закрепить за нами все права, пактами Богдана Хмельницкого утвержденные, – и я ударю челом государю не только всей Правобережной Украиной, но и всеми городами Галицкой Руси… И тогда пресветлый государь сокрушит все народы, а с татарами я пока не волен ломать мира, – но головой поручусь, что ни один из них не переступит московской границы.
Московский посол был приглашен на обед; пили за здравие московского царя, за объединение под его державной рукой всей Руси, за покорение под ноги его супостата, пили и за гетмана обеих Украйн; гремели салюты из орудий при поднятии «келехив» и раздавались веселые, дружественные крики до позднего вечера.
Тяпкин, впрочем, успел еще, после пира, побывать у печерского архимандрита Иннокентия Гизеля, приверженца Москвы, и просил его повлиять на гетмана святым словом, чтобы тот не отдавался под протекцию турецкого султана. Архимандрит обещал молитвами отвратить от этого союза сердце гетмана и успокоил Тяпкина заверением, что простой народ и стоял, и стоит везде за соединение с московским государем.
На другой только день принял гетман Самойловича, как посла. Последний заявил, что Бруховецкий теперь, уверившись в искренности Дорошенко и в его благих намерениях, на все согласен, что дарит ему в наследственное владение староство Чигиринское и рад до конца дней своих руководствовать во всем ему советами. Дорошенко искренне был обрадован таким поворотом мыслей у Бруховецкого, хотя им, конечно, не доверял, и не мог скрыть улыбки при уверениях Самойловича, что Бруховецкий потому согласен взять в свои руки и булаву Левобережной Украины, что лишь ему одному дает соизволение на то царь…
По уходе Самойловича Богун и старшина возмутились решением гетмана отдать булаву Бруховецкому, что он все врет, и ни единому его слову нельзя верить.
– Решится все это на раде, панове, – сказал гетман, – а что рада укажет, тому я должен кориться.
– А что до Бруховецкого, – добавил Мазепа, – то он теперь на все будет согласен – и с Москвы холодным ветром задуло, и у себя обступают со всех сторон… Он теперь и свою булаву отдаст, лишь бы сохранить свой живот!
– Да откуда ты это знаешь? – изумился гетман.
– Из его инструкций! – ответил скромно Мазепа.
Все переглянулись с изумлением.
LXXII
Как ни мечтал Мазепа вырваться на несколько дней и слетать к Галине, но это ему не удалось: в Чигирине приготовлялись к великим событиям, а в такую пору ему, при его новой должности, не было никакой возможности отлучиться и на минутку. После отъезда Тяпкина прибыл еще один московский посол, Дубенский, за ним другой… Каждый день приносил с собой новые хлопоты и дела. Так проходил день за днем в Чигирине. Вскоре после отъезда московского посла начали съезжаться в Чигирин старшина и духовенство к предстоящей раде, назначенной на первое января. Близились Рождественские праздники.
С Мазепой прибыл на правый берег и Остап; по приезде в Чигирин Мазепа сейчас же записал его в надворную гетманскую команду, как обещал еще в Волчьем Байраке, и благодаря покровительству столь важного теперь лица, каким стал Мазепа, он был вскоре замечен гетманом и получил значительное повышение. Счастливый ликующий казак платил за это Мазепе безграничной привязанностью и преданностью, да и Мазепа симпатизировал ему; кроме того, ему было чрезвычайно приятно, что здесь, подле него, находился человек, с которым ему можно было перекинуться словечком о Галине и, – в случае крайней необходимости, – послать к своей «коханой». Хотя Мазепа знал, что татары из-под Подгайцев бросились прямо в Крым, не распуская даже по сторонам загонов, и что таким образом ему решительно нет никакого основания опасаться за Галину, но все-таки в груди его ныло то непрерывное беспокойство, которое мы ощущаем всегда за нежно любимых людей. Ему хотелось неудержимо узнать доподлинно, как она поживает, здорова ли, не случилось ли чего, помнит ли его, любит ли? Ему хотелось услышать снова все ее горячие, чистые и наивные признания, хотелось снова прижать к себе ее дорогую головку, но, как сказано, ввиду наступающих важных событий отлучиться не было никакой возможности. Оставалось только удовлетвориться посылкой гонца.
Мечтая о Галине, Мазепа не забывал и самой существенной части вопроса, а именно, согласия матери на желанный для него брак. Гетман не позволил ему отлучиться и в Мазепинцы, а потому Мазепа послал к матери Лободу, а вместе с ним отправил и письмо, в котором излагал все пережитые им приключения и сообщал о своем новом повышении, а также объявлял матери о своем намерении жениться, говорил подробно о высоких достоинствах Галины, причем особенно подчеркивал то, что она – дочь полковника Морозенко, и просил у матери благословения и разрешения на этот брак. Ответ пришел довольно благоприятный: мать писала, что если панна, о которой он пишет, действительно дочь славного полковника Морозенко, то она ничего бы не имела против этого брака, конечно, если она окажется достойной ее сына эдукации. Такой ответ обрадовал до бесконечности Мазепу, – главное препятствие к его браку, следовательно, устранялось. Что же касается до эдукации, то он и сам находил, что Галину надо будет еще значительно отшлифовать, для того, чтобы она могла занять с достоинством место жены генерального писаря.
Но вот наступили и «Риздвяни святкы».
Ежедневно в замок являлись то колядники со звездою, то бурсаки с «вертепом», то казаки с поздравительными «виршамы» и «орациямы», – на короткое время все дела и заботы политические были оставлены, – все поглотили Рождественские празднества и пиры. Бурное веселье, охватившее всю чигиринскую молодежь, навеяло на Мазепу еще большее сознание своего одиночества и желание перекинуться хоть словом с дорогой девушкой. Однажды, в ясный морозный день, он велел позвать к себе Остапа. Бодрый, веселый и счастливый казак, разодетый теперь в дорогую форму надворной гетманской команды, не замедлил явиться на зов своего патрона.
– З Риздвом светлым, ясный пане! – приветствовал он Мазепу, остановившись на пороге.
– Здоров, здоров, – отвечал приветливо Мазепа, – а иди-ка сюда, садись за стол, разопьем по келеху меду да закусим колбасой.
Слегка смущенный таким лестным приглашением, но и польщенный высокой лаской столь важной особы, какой являлся теперь Мазепа, Остап подошел к столу и занял указанное место.
– Ну, что, наш бунчуковый товарищ, доволен ли ты своей службой? – заговорил ласково Мазепа, наполняя кубок Остапа.
– Гм, еще бы… как не доволен! Доволен, – усмехнулся Остап, – до смерти вашей ласки не забуду… Вот, чтобы не сказали… хоть с кручи в воду… хоть голову в аркан… Так доволен, как сатана своим пеклом!
Мазепа улыбнулся такому оригинальному сравнению и продолжал дальше.
– Ну, а как ты думаешь, друже, отец Григорий отдал бы теперь Орысю за тебя?
– Ге, не отдал бы! Да теперь он и сам просить будет… Сотенный бунчуковый! «Не абыщо!» Да если б он и не отдал, то Орыся мне слово дала, что и убежит со мной! Козырь-дивка! – тряхнул головою Остап и даже покраснел от удовольствия, вспомнив свою девчину.
– Так что же ты таишься, казаче, – продолжал с лукавой улыбкой Мазепа, – мясоед-то в этот год короткий, – вон, пан Кочубей боится и день пропустить.
– Хе! – вздохнул Остап. – Добро ему, когда у него и поп, и невеста под боком, а тут, как говорят, и рада бы душа в рай, да грехи не пускают…
– Так если бы того… если бы и тебе здесь и поп, и невеста, так и ты, может быть, «одружытыся» бы захотел? – гай, гай, казаче, – произнес серьезно Мазепа, придавая своему голосу укоризненный тон. – Есть у тебя бунчук, а тебе еще и жинка понадобилась… Не будет, вижу, из тебя добра.
– Да что же, пане генеральный, живой про живое думает, – потупился Остап, – про то сам я знаю, что теперь нельзя отлучаться, ну, я молчу.
Он вздохнул и действительно замолчал. В комнате водворилось молчание. Мазепа выдержал паузу и затем произнес с лукавой улыбкой:
– А что, если бы я тебе выхлопотал отпуск, а? Поехал бы в степь на хутор к Сычу?
– Да что вы, жартуєте, пане, или вправду? – вскрикнул Остап, вскакивая так порывисто с места, что кубки, жбан и миска, все зашаталось на столе.
– Стой, стой, божевильный! Перекинешь мне все! – закричал Мазепа, подхватывая со смехом посуду, но Остап не слыхал этого крика.
– Жартуєте или вправду? – повторял он в восторге. – Да если только правда, так мы вам с Орысей всю жизнь… Ей Богу, не знаю что!… Только все… все, что захотите…
– Постой, постой, успокойся и садись тут, – остановил его Мазепа, – не жартую я, а говорю правду. Я для тебя постараюсь выхлопотать у гетмана отпуск, ты поедешь на хутор к Сычу, заберешь оттуда Орысю и отца Григория; переправишься с ними на правый берег, – теперь уже можешь ехать беспечно. Татаре не скоро из Крыма возвратятся – и если захочешь, можешь покрыть своей любой голову вот этим корабликом!
– С этими словами Мазепа достал приготовленный им прекрасный алый бархатный кораблик, расшитый золотом, и передал его Остапу.
– Ox, Господи!… Так значит правда… не жарт? Всю жизнь… всю жизнь не забуду этой ласки, – повторял растерянный от неожиданности и радости Остап.
– Ты подожди благодарить, – перебил его Мазепа, – за это и ты должен мне отплатить услугой.
– Хоть на «шыбеныцю»! – вскрикнул восторженно казак.
– Зачем так высоко, – усмехнулся Мазепа, – моя услуга поменьше: ты должен будешь передать Галине «дарункы», которые я ей через тебя пошлю, расскажешь все, что творилось здесь, и передашь ей «лыст» мой… Читать ты умеешь?
Последний вопрос привел казака в некоторое замешательство.
– Гм, – произнес он с расстановкой, почесывая в затылке и опуская глаза, – «часословець» читал когда-то у дьяка, а письма не пробовал как-то, – и, вздохнувши глубоко, Остап выговорил одним духом: – «Мабуть, не разберу»!
– Ну, пане бунчужный, видно, мало на тебя дьяк лозы поломал! Впрочем, не беда, – есть там о. Григорий, он прочитает. Так готовься к отъезду, а я улучу минуту и попрошу гетмана, чтоб дозволил тебе отлучиться для свадьбы.
На том и решили. Мазепа приготовил письмо Галине, приготовил и множество драгоценных подарков и ей, и всем хуторским обывателям. Между других подарков он вложил Галине и хорошенькое «венецийское» зеркало и прелестный золотой перстень с дорогим диамантом, который он обещал переменить вскоре на гладенький.
Оставалось только выждать подходящую минуту, для того чтобы испросить разрешение на отпуск Остапу.
Между тем близился уже день, в который назначена была рада в Чигирине.
Несколько раз совещался тайно гетман с Богуном, с митрополитом Тукальским и с Мазепой и, к своему удовольствию, Мазепа замечал, что увещания его повлияли на гетмана так, что благородный порыв его уступить Бруховецкому даже свою булаву, под влиянием его резонов и слов, начинал понемногу утихать. Наконец, наступил и торжественный день рады. Еще с самого полудня в Чигирин начали стекаться прибывшие отовсюду казаки, духовенство и даже приглашенные для этого случая почтеннейшие горожане. Во дворце Чигиринском все находилось в величайшем волнении. То же волнение испытывал и Мазепа.
Наступили ранние зимние сумерки. На раду еще было рано отправляться, а между тем Мазепа уже не мог ничего делать от какого-то тревожного чувства, охватившего его. Тревожно шагал он по своей комнате, то, покручивая усы, то подходя к окну и смотря задумчиво на беспрерывно въезжавших во двор всадников, когда у дверей его комнаты раздался легкий стук, и в светлицу вошел сияющий счастьем молодой Кочубей, который тоже получил за последнее время повышение и переведен был из младшего в старшего подписка генеральной канцелярии.
– А что это, пане генеральный писарю, ты тут сумерничаешь? – обратился он весело к Мазепе. – Небось, и у тебя «мурашкы» поза спиной бегают?
– Да, есть малость, – ответил Мазепа, – приветствуя Кочубея, – а что, собираются?
– Скоро негде будет и яблочку упасть… А вот только одного я опасаюсь: что как пан гетман Бруховецкий со своей «згодою» обманывает нас, заманит всех с войсками на левый берег, а потом и отдаст москалям? Не верю я что-то и послу его… лисица… у!… Стреляная лиса!…
– Не бойся… Бруховецкий на этот раз не обманывает нас; он потому к нам и ластится теперь, что ему некуда податься.
– О? Откуда ты знаешь?
– Сорока на хвосте принесла.
– Да и добрые же у тебя, пане, сороки вести приносят.
– И все добрые вести, – усмехнулся Мазепа, лукаво подмигивая бровью, – а когда же свадьба, пане подписку? Надо бы стараться поскорее, ведь гетману казаки в войске надобны.
– Поспеем, – тряхнул весело головой Кочубей. – А слышал ли новость – и от Сирко послы из Запорожья прибыли.
– Ну? – оживился Мазепа. – Наверное?
– Сам видел.
– Ну, так идем, идем скорее… «Цикаво»! Что-то они привезли с собой.
Товарищи вышли из флигеля, в котором жил Мазепа, и направились по двору к замку, в парадной зале которого назначена была рада.
Беспрерывно по пути их обгоняли группы старшин, спешивших во дворец, все они весьма дружелюбно приветствовали Мазепу и Кочубея. Замок уже горел огнями. Наши путники поднялись по широким ступеням и вошли во дворец.
Ярко освещенные широкие коридоры дворца были уже наполнены народом; всюду сновали прохаживающиеся группы, везде слышался оживленный говор, беспрерывно то там, то сям повторялись имена гетмана Дорошенко и Бруховецкого, и тогда, как имя первого произносилось всегда с восторгом, ко второму прилагались весьма нелестные эпитеты. Издали доносился сдержанный гул множества голосов.
Пробираясь осторожно среди этих снующих пар, Мазепа и Кочубей достигли, наконец, до высоких, окованных медью и бронзой дверей и, отворив их, очутились в большом парадном зале.
Зала была уже полна народа. Приглашенное на раду почетное духовенство занимало приготовленные ему направо и налево от высокого золоченого стула гетмана места; за колоннами, вдоль стен и перед гетманским креслом помещалась казацкая старшина и украинская шляхта, а ближе к выходу стояли отдельной группой почтенные купцы и горожане, выделявшиеся от всех остальных сословий своими темными длиннополыми одеждами и отсутствием оружия. Рядом с гетманским стулом приготовлен был такой же стул для митрополита, а по левую руку меньшее кресло для гетманши. И духовенство, и казачество, и шляхетство – все блистало самыми драгоценными одеждами. Десятки люстр, усеянных восковыми свечами, заливали всю залу целыми потоками яркого света, придавая ей необычайно торжественный вид.
Гетмана еще не было, а потому все присутствующие, стоя в разных местах группами, вели между собою оживленный разговор. Говор сдержанных голосов, словно однообразный шум волн морских, наполнил весь зал. Появление Мазепы и Кочубея было сразу замечено.
– А, пан писарь, наш генеральный писарь, – окликнул его кто-то из близко стоявшей группы казаков.
– Сюда, сюда, к нам, пожалуй!
Мазепа подошел к окликнувшей его группе и пожелал всем доброго здоровья.
– Здоров, здоров! – отвечали ему несколько голосов.
– Ты вот скажи нам, пане генеральный писарь, – продолжал подозвавший его казак, – тебе это теперь лучше знать, неужели гетман наш, в самом деле, думает отдать свою булаву этому антихристу?
– Да мы тому псу такую булаву покажем, что он и на том свете не выдыхает, – закричали гневно казаки.
– Стойте, стойте, панове, – остановил их Мазепа, – вы так очень на него не нападайте, а то ведь он и от «згоды» откажется. Да и что бы с того вышло, если бы гетман наш уступил ему булаву?
– Как что? – перебили его отовсюду голоса. – Отдать нас в руки этому гаспиду, этому Иуде!…
– Хе, хе, хе, панове, вы шумите заранее, – усмехнулся Мазепа, – в том-то и дело, что ни нас, ни нашу булаву никто не смеет помимо нашей воли кому-нибудь отдавать. Так вот, если бы гетман Дорошенко и отдал Бруховецкому свою булаву, а мы бы того не захотели, так разве смог бы Бруховецкий без нашей «згоды» над нами гетмановать? Эй, панове, панове, вы и забыли, что если кого и камнем ударить хочешь, то надо перед ним прежде нагнуться до земли. То-то и выходит, что можно так всякую вещь устроить, что и волки будут сыты, и овцы будут целы!
– Хо, хо! Да ты умеешь рассуждать, голова! Так оно добре выходит! – раздались отовсюду одобрительные возгласы.
Слова Мазепы полетели в одну группу, в другую, а он, довольный тем, что меткое слово его произвело благоприятное впечатление на казаков, двинулся дальше.
Но в этот раз ему, кажется, не суждено было добраться до своего места. Едва только сделал он несколько шагов, как его окликнули с другой стороны, и снова он должен был принять участие в разговоре и разъяснить слушателям возникшее недоразумение. Словом, каждая группа, мимо которой проходил он, подзывала его к себе для разъяснения какого-нибудь вопроса или встречала дружественным приветствием. Это всеобщее внимание приятно щекотало самолюбие Мазепы.
«Гм, черт побери, – думал он про себя, покручивая молодцевато усы и пробираясь вперед, – что я тут, долго ли, полгода – не больше, а вот уже все знают меня, все за советом идут. Гм, фортуна, кажется, ухватилась за мое плечо рукою и хочет, чтобы я ее повел, куда захочу. Шутка! За полгода генеральный писарь! Да если так пойдет и дальше, так и пророчество Сыча, быть может, не окажется химерой».
При этой мысли Мазепа улыбнулся, как улыбаются люди какой-нибудь несбыточной фантазии, неисполнимой мысли, но вместе с этим он почувствовал, что к щекам его прилила горячей волной кровь. Так дошел он до ближайших к гетману мест и остановился с Кочубеем за гетманским креслом. Оглянувшись кругом, он заметил, что невдалеке от него стоит Самойлович, окруженный несколькими шляхтичами и казаками. Очевидно, он рассказывал своим слушателям что-то веселое и забавное, так как лица их были оживлены, и до слуха Мазепы долетели веселый смех и одобрительные восклицания, покрывавшие речь Самойловича. «Вербує», – решил про себя Мазепа и перевел свой взор в противоположный конец зала.
Сквозь открытые двери вливались в зал с каждой минутой новые толпы людей; шум все возрастал… Но вот, вдруг, словно по мановению чьей-то волшебной руки, шум сразу оборвался, – в двух, трех местах еще вырвались отдельные, не успевшие умолкнуть фразы, и все затихло.
Двери, из которых должен был выйти гетман, распахнулись.
