Kitabı oku: «Семейный портрет спустя 100 лет», sayfa 4
Первый сын у них родился в сорок четвёртом году. Его назвали Феликсом в честь Дзержинского.
Марк – брат Александра и мамы – погиб в первые месяцы войны. Когда бабушка получила похоронку, она рыдала, выла, рвала на голове волосы, как и все матери, потерявшие сыновей. У её ближайшей подруги и соседки напротив, Доры Осиповны, погибли оба сына, оставив мать сиротой. Уже после войны, вспоминая о сыновьях, они выли дуэтом, который переходил в трио, потом в небольшой хор, когда присоединялись другие соседки: Маня, жившая через дом, Фрося – через дорогу.
Вера и Надя Орловы играли на гитаре и пианино, прекрасно рисовали, сочиняли стихи. Когда дядя демобилизовался в чине полковника в пятьдесят первом году, он с семьёй вернулся на Украину. Надю они захватили с собой. Девушка блестяще сдала экзамены в консерваторию. Во время учёбы она познакомилась с будущим мужем – оперным певцом, тоже евреем по национальности.
Все съезжались на праздники к дедушке Давиду и бабушке Лизе в Сквиру. Теперь на майские и октябрьские торжества в семье Коганов пели оперные арии и романсы. «Соловья» Алябьева исполняли специально для дедушки. Когда дедушки не стало, по праздникам исполняли «Соловья» в его честь.
Я любила проводить время с бабушкой Лизой. Она приобрела для меня маленькие алюминиевые кастрюльки, такие же сковородки, и я готовила вместе с ней. Мне выделялись куриное сердце или пупок. Бабушка нарезала лук и четверть морковки в моё варево. Коту Мурзику всё приходилось по вкусу.
Но больше всего я любила шить. Вернее, шила бабушка, но давала покрутить мне ручку приводного колеса. У моих кукол гардероб превосходил туалеты современных Барби.
У дедушки Миши было пальто с меховой подкладкой, с которой свисали хвостики неизвестного мне животного, подозреваю, что беличьи. Неизвестные хвостики я время от времени срезала, и мои куклы получали шубы.
Когда мы с сестрой оставались на попечение бабушки Клары, она вела запись наших проделок, например: искупали кота; взяли без спросу банку сливового повидла и раздали всей улице, намазав на хлеб.
Когда мама возвращалась с работы, бабушка Клара вручала ей «чёрный список». Обычно наказаний не следовало. Но то, что считалось преступлением у бабушки Клары, у бабушки Лизы считалось добрым поступком.
– Посмотри какой Лёпа чистый. Женя с Мариной его искупали.
Или:
– Дети взяли баночку со сливовым повидлом и всем детям намазали по кусочку хлеба.
«Молодцы», – говорила мама.
Наши проделки в интерпретации бабушки Лизы превращались, чуть ли не в подвиги.
* * *
У дедушки Давида обострился диабет. У него началась гангрена, ему предложили отрезать ногу. Но он отказался.
Дедушка болел. Ему становилось хуже изо дня в день. Мы с мамой оставались у них ночевать, чтобы не оставлять бабушку одну.
Я проснулась от шороха бабушкиных стоптанных тапок и вышла из гостиной, где мы с мамой спали на диване, но остановилась на пороге в спальню дедушки и бабушки. В комнате стоял красноватый сумрак из-за настольной лампы с кумачовым абажуром, стоявшим на тумбочке возле кровати. Я спряталась за портьерой, не решаясь войти вслед за бабушкой. Бабушка наклонилась над больным, прислушиваясь к его дыханию с хрипами. Белые пряди волос, упавшие на лицо, окрасились в красный цвет из-за абажура. Она застыла над дедушкой, а я – за бордовой портьерой, закусив бахрому, не дыша. Я слышала, как звучит тишина. И вдруг душераздирающий вопль:
– Давид!!!
Мама тут же вскочила и прибежала в спальню. В свете настольной лампы, с красноватыми волосами и лицом, бабушка казалась настоящей лесной колдуньей. Сейчас она подует на свечу, разгорится пламя и свершится чудо. Эту сцену я запомнила на всю жизнь. Больше вместе я их не видела. Дедушка умер. Чуда не произошло.
Я не задавала вопросы. А если задавала, то самой себе, лёжа в постели, размышляла, не смыкая глаз.
– Что происходит с людьми после смерти? Что будет со мной?
Сама себе отвечала:
– Будет ничего. Будет то же, что было до моего рождения.
Несуществование. Разве такое возможно?
Если не станет меня, кто будет осязать этот мир? Кто- то будет воспринимать действительность? Без восприятия её не будет. Значит, на свет снова появится другое «я». Смерти не существует.
Мне шесть с половиной.
Бабушка не могла этого пережить. Она несколько раз неудачно пыталась покончить жизнь самоубийством. Когда ей не удалось повеситься, она прекратила есть. Мама с братом кормили её насильно. Но всё равно она высохла, превратившись в тень, в подобие самой себя.
Вела себя поразительно странно. Готовила редко, после длинных уговоров, но путала сахар с солью. Могла налить воды в картонную коробку и поставить на газ. Она постоянно теряла деньги, запихивая их в невообразимые места. Завидев на улице крупную собаку, она бежала к ней со словами:
– Съешь меня, съешь!
Собака в ужасе бросалась в сторону, а мы, дети, наблюдавшие эту сцену, невинно умирали со смеху.
Наверняка она слегка помешалась. Но тогда к врачу с таким не бегали.
Она отказывалась мыться, и маме приходилось силой затаскивать её в ванну, когда дело доходило до откровенной вони. Моя чистюля – бабушка Лиза, которая никогда не расставалась с тряпкой, чтобы ещё раз протереть полку или след пальца с зеркала, кроме неё никем не замеченный; не выпускавшая маму после школы на улицу, пока та не протрёт всю мебель и натрёт до блеска полы; не видела вокруг себя грязи. Она не стирала. Здесь снова вмешивалась моя мама. Тем не менее в таком состоянии она протянула ещё лет восемь, под конец полностью невменяемая. Но старческого маразма у нее не было. Она прекрасно всех нас узнавала – детей и внуков. Иногда вспоминала о младшем сыне, погибшем на войне, говорила, что она к нему уже идёт.
– Я иду, извини, задержалась. Уже иду, – оправдывалась она.
Сквирские евреи определяли её состояние словом на идише – «цедрейты». В русском языке такого выражения не существует. Значило оно то, что у человека в голове что-то раскрутилось, запуталось.
Бабушка умерла вместе с дедушкой. Душа отошла. Головной мозг руководил функциями тела. Она вдыхала кислород и выдыхала углекислый газ. Мышцы при ходьбе сокращались, и сердце качало кровь по сосудам. Тело осталось. Потребности тела, голод, холод мало её занимали. Разница между ней до того и после того была настолько разительной, что невозможно было её ни понять, ни принять.
* * *
Наверное, мои дедушка и бабушка ссорились, ревновали, обижались, злились друг на друга, как все пары. Бабушка была очень общительной. В течение дня то соседки приходили посидеть у неё, то она бегала по соседям. Когда дедушка приходил домой и не заставал её дома, он выходил на улицу и над всем кварталом гремело: «Лиза-а!» Бабушка бежала «без задних ног» домой под шуточки соседок. Дедушка постоянно боялся, что бабушка наболтает лишнего.
Всё же в их отношениях сохранялась нечто особенное, качество, которое нечасто встречается между мужем и женой, – уважение друг к другу на грани преклонения.
В семье моих родителей, к сожалению, это отсутствовало. Мама изначально стеснялась и скрывала свою дружбу с папой по разным по-детски наивным и смешным причинам. Папа плохо учился, его с трудом тащили из класса в класс; заправлял компанией хулиганья; не прочитал ни одной книжки; удирал со всех школьных экскурсий в музеи, и самое ужасное – уснул в филармонии на концерте известного скрипача.
Но то, что связывало бабушку Лизу с дедушкой, – это не любовь и не уважение. Это души, проросшие одна в другую, как корни или стволы двух деревьев. Такие фикусы я увидела в Израиле. Их стволы состояли из многих отростков, переплетённых, вросших один в другой до толщины обычного ствола.
И хотя ни одна наука не доказала пока существования души, я ни на секунду не сомневаюсь, что рано или поздно учёные расшифруют её формулу. Очевидно, бывает, что души срастаются.
Глава 3
Эвакуация
В начале Великой Отечественной войны обе семьи, Коганы и Левинштейны, эвакуировались в Узбекистан. Они, как и большинство беженцев из Украины и Польши, попали в Ферганскую долину, в аулы на берегах горной реки Сырдарьи.
Их расселили в семьи местных жителей, которые приняли беженцев без особого восторга, и если не сопротивлялись этому и не гнали их ко всем чертям, то только из страха перед правительством, а не из сострадания или патриотизма.
Ферганская долина, скорее, сухая горная местность с широкими плато между холмами, на которых в насильно созданных колхозах выращивали хлопок, рис, виноград, используя искусственное орошение.
По прибытии в Узбекистан каждого, кто держался на ногах, определили на работу в колхоз. Беженцы тяжело работали на плантациях, получали жалкие трудодни и ежедневный паёк, состоящий в основном из хлеба, пары ссохшихся картошек и стакана риса.
Ценностей, которые привезли Левинштейны, хватило на год относительно сытого существования. Они продавали их на вещевом рынке, за вырученные деньги покупали муку, крупу, сахар, птицу, и даже удавалось выкроить деньги на молоко и лекарства для новорождённой дочери Полины. Девочка родилась болезненной. Её с первых месяцев мучили колики в животике, часто поднималась температура. Она постоянно плакала, и взрослые привыкли засыпать под плач ребёнка.
У Коганов нечего было продавать.
Мама рассказывала, как она корчилась от голода, не в силах подняться с кушетки, дожидаясь вечера, когда родители возвращались с работы с долгожданным кусочком хлеба. Бабушке удавалось сварить суп из риса и сморщенных картошек, которые они получали как часть пайка. Иногда удавалось выменять у узбечек муку на морковку и луковицу. Похлёбка превращалась в изысканный деликатес.
Узбекские дети не принимали её в свою компанию, после того как мама не сумела поймать небольшой войлочный мяч. Он покатился прямо в стойло к буйволу, жевавшему жвачку. Буйвол проглотил мячик. Дедушка пытался сбить из войлока другой, склеить мяч из кусочков кожи. Но сделанные дедушкой Давидом мячи быстро рассыпались, рвались и становились непригодными. Мама в основном валялась в чулане, пытаясь сосредоточиться на книгах, которые приносил ей отец из местной школы. От слабости и голода она с трудом понимала, что в них написано.
Ценности, которыми приторговывали Левинштейны, исчерпались. Родители папы до изнурения трудились на чайных и хлопковых плантациях, где-то напоминая чернокожих рабов из книг в Марка Твена. Полина смотрела за детьми – Ильёй и своей дочуркой.
Однажды дедушка Миша не вернулся с работы. Он свалился в бреду между рядами хлопка, и его увезли в Фергану в больницу.
Бабушка работала в тот день на винограднике. Вернувшись домой и не дождавшись мужа, пошла его искать. Она не дошла до хлопковой плантации, потеряла сознание, выйдя из дому, и растянулась в пыли на дороге. Чужие люди подобрали её и доставили в военный госпиталь, где она провалялась ещё несколько дней в коридоре (её отказывались принимать – не хватало мест для раненых, прибывающих с фронта) в бреду, с настолько высокой температурой, что она всё равно не понимала, где находилась.
Всё же главный врач сжалился над женщиной. В таком состоянии у неё всё равно не было шансов протянуть дольше нескольких дней. Койка быстро освободится, подумал он.
Родители моего будущего отца свалились с малярией. Попав в разные лечебные заведения, они ничего не знали друг о друге, о детях, оставшихся без средств к существованию. Точно так же их дети ничего не знали о родителях. Правда, в управлении колхоза Полине сообщили, что её отца отвезли в больницу. О его жене никто не знал ничего.
Полина не имела понятия, где их искать, и очень сомневалась, что родители вернутся. Люди умирали сплошь и рядом, в основном от малярии, отсутствия лекарств, голода.
Полина месила какие-то лепёшки из муки, варила похлёбку из крупы, которая быстро закончилась. Голодала двухлетняя девочка, не выбиравшаяся из болезней. Она чахла изо дня в день, и даже её плач затихал из-за отсутствия сил.
Илья начал воровать в садах у узбеков персики, инжир с ловкостью, присущей десятилетнему мальчику. В него стреляли дробью, но не попадали. Он смастерил рогатку и отстреливался более крупными камешками. Ему удавалось попасть в своих обидчиков чаще, чем им в него, что могло кончится плачевно, если бы его поймали. С помощью древнего оружия, то есть рогатки, он начал охотиться на птиц. К сожалению, фауна в Ферганской долине не отличалась богатым выбором. В небе на недоступной высоте парили орлы. Оставалось отстреливать ворон, что мальчик делал с мастерством настоящего охотника. Полина ощипывала птиц, как кур, и бросала в котелок. Вороны варились долго-долго, но их мясо мягче не становилось. Илья и Полина проглатывали кусочки воронины, не разжевывая, малышка отказывалась есть и таяла на глазах. Может быть, если бы её накормили курятиной, более нежным мясом по сравнению с вороной, она бы окрепла и даже выжила.
Илья забрался на базар близлежащего городка и своровал курицу для маленькой девочки. Узбеки поймали его, курицу отобрали, и на мальчика посыпался град тумаков по самым болезненным местам.
Мимо, как в сказке, проходил молодой человек. Он возвращался домой после ночной смены. Мужчина сразу понял, что происходит. Он уплатил за птицу и выкупил мальчика, чьё лицо напоминало кровавое месиво. Обтёр его, вымыл, намочив свой носовой платок в стакане кипятка, продававшегося здесь же на базаре, и повёл ребёнка домой. Мужчине не очень хотелось тащиться в незнакомый аул. Но, глядя на мальчика, он сразу понял, что если отпустит, то его снова схватят узбеки и в лучшем случае беспощадно изобьют. Да и сам мальчик мог ввязаться в следующую историю.
Мужчину звали Саймоном, или Моней сокращённо. В детстве он произносил только окончание своего имени. Близкие так и стали его называть – Моня. Это был польский еврей, которого, как и многих других, спасла эвакуация.
По дороге мальчик сообщил, что зовут его Илья, что родители пропали, а он живёт с сестрой и её маленькой дочуркой. Илья и Полина всегда считали друг друга родными братом и сестрой, а её сводных братьев оба считали двоюродными.
– Муж сестры на фронте, – гордо сообщил Илья.
Саймон переступил порог полутёмной комнаты. В углу возле примуса, пытаясь разжечь его, стояла молодая женщина. Платье на груди было разорвано. Девушка быстро прикрыла грудь рукой, пытаясь придерживать лоскутки ткани. Но как она не старалась, розовая кожа просвечивалась между пальцами.
У Саймона подкосились ноги. В комнате на столе горела одна свеча. Он ничего не видел и не слышал. Куда-то исчез мальчишка, которого он спас. Он не заметил в углу кровать, на которой заходилась от плача маленькая девочка. Спутанные рыжие пряди волос на голове у молодой женщины показались ему золотой короной, и она сама – сказочным существом, готовым одним взмахом невидимой палочки перевернуть его жизнь.
Сбросив наваждение, Моня разговорился с Полиной. Она сразу сказала ему, что замужем и муж на войне, правда, письма от него давно не приходят; а ей скоро исполнится двадцать, дочери – два года. Он не слышал её откровений, не слышал про девочку, которую нечем лечить и нечем кормить.
Моня вышел и вернулся через два часа со свежим белым хлебом, с фруктами и молоком для ребёнка.
Он вошёл в дом, начал выкладывать яства на стол. В полумраке комнаты на него смотрели три пары горящих голодных глаз. Никто не заметил у него в руках маленький чемоданчик. В чемоданчике несколько личных вещичек. Моня переехал к Полине, не спросив ни слова, не сообщив ни слова.
Он заведовал пекарней. Во время войны в голодной Ферганской долине заведующий пекарней был равен по статусу с магараджей в Индии. Молодой, черноглазый, статный и «сказочно богатый», согласно определению эвакуации, вернул к жизни подростка и молодую женщину. Малышку спасти не удалось. Где-то через неделю она умерла.
Отсидев по дочери положенных семь дней траура, Полина вышла на работу в пекарню. Хлеб пекли ночью, чтобы развозить рано утром ещё тёплые буханки по больницам, госпиталям, в заводские столовые эвакуированных заводов, производящих амуницию для фронта. Часть хлеба шла в колхозы, где его делили на пайки рабочим.
Среди жара печей, среди мешков с мукой, среди банок с закваской; с руками, испачканными в тесте, в передниках на полуголые тела, мужчина и женщина занимались любовью. Иногда они поднимались, белые, как привидения, склеенные в прямом смысле слова мукой и потом в знойном помещении. Они начинали отряхивать друг друга, бросались к печи. Жар духовок смешивался с жаром тел, и запах дрожжевой закваски проникал в каждую пору влюблённых, выпекающих хлеб в угаре страсти. Они снова и снова бросались друг к другу, склеиваясь в чаду и угаре любви, забывая обо всём на свете; о войне, о пропавших родителях, об ужасе насилия и нищеты.
Буханки поднимались выше, и запах дрожжей и чего-то ещё, таинственного и неуловимого, стоял на всю округу. А они снова склеивались из-за теста, налипшего на их руки, тела, занимаясь любовью в чаду страсти и печей.
* * *
Когда где-то месяца через четыре вернулась бабушка, к громадному изумлению её встречал несколько округлившийся Илья, со щеками налитыми, как яблоки по осени. Полина, в разгар несчастий перенёсшая смерть маленькой дочурки, расцвела, как бутон редкого цветка. Она благоухала тонким ароматом ванили и корицы и красовалась мистической тайной, недоступной пониманию людей.
Ещё через недели две явился дедушка, готовый оплакивать свою жену и детей. К счастью, оплакивать никого не понадобилось. В семье Левинштейнов до конца войны больше никто не страдал от голода.
Полина молила Бога получить заветную весточку с фронта, что муж её геройски погиб или пропал без вести… Её мучила совесть. Она молилась и каялась в одно и то же время.
Потом, позже, лично мне она призналась, что не живёт, а отбывает наказание за первого мужа, которого не сумела полюбить; за дочку, за которой плохо смотрела (лучше, наверное, не могла).
Илья подрос, вытянулся. Несмотря на военное голодное время, у него наметились бицепсы, раздались плечи и голос стал более хриплым.
Он умудрился чуть не утонуть в Сырдарье. Спас его солдат, который проезжал мимо на лошади. В другой раз он свалился с утёса, на который взобрался, чтобы поймать маленького горного козлёнка. Его нашли в ущелье на следующий день, оцарапанного, побитого, с ногами, которые подкашивались при попытке встать. Дедушка с бабушкой решили, что он все кости переломал в падении. Но папа полежал два дня, а на третий уже исчез – пошёл играть в нарды.
Почти каждый день он дрался с местными мальчишками, обыгрывая их, оставляя без копейки. У него появились собственные деньги. Вскоре он начал обыгрывать и взрослых, попивая чай в чайхане.
Там, в Ферганской долине, во время Второй мировой войны – одной из самых страшных катастроф, как чума или чёрная оспа, постигшая человечество, была начерчена его линия жизни. Вообще-то, не линия, а витиеватое слово – игрок.
Война подходила к концу. Полина не могла расписаться с Моней. Официально она была замужем за Григорием. От мужа не приходило никаких известий, что было странным само по себе.
Они ещё раньше отыскали Полининого родного отца и сводных братьев. Их мать скончалась от малярии. Полина взяла на себя заботу о братьях и больном отце.
После эвакуации она вместе с ними вернулась на Украину, в Киев. Отцу нужна была помощь. Хотя старшего брата призвали в армию и он попал в танковые войска на территории Чехословакии, но двое младших братьев нуждались в женской заботе и уходе.
Саймон с родителями и старшим братом вернулись в Польшу. С Полиной они договорились, что, когда муж вернётся с фронта, она с ним разведётся, а он, Саймон, приедет за ней, как только обустроит свою семью. Он плохо понимал, что значило вернуться в СССР. Во время войны в эвакуации многие польские евреи женились и выходили замуж за местных. По окончании войны эти семьи беспрепятственно возвращались в Польшу. После войны приехать в СССР, для того чтобы жениться на гражданке Украины, стало невозможным.
Полина нашла хлебное место (чему-то Моня её научил), устроилась на работу в ресторан при вокзале. Хлебное место значило то, что от официантов до директора ресторана – все воровали и несли продукты домой. Если бы их кто-то обвинил в преступлении, они были бы крайне удивлены. В коммунистической России это была норма. Каждый нёс домой, что мог. Рабочие на кирпичном заводе несли кирпичи, на текстильном – отрезы тканей.
За пределами предприятий происходил обмен товаром.
Работа в ресторане предполагала многие связи с продуктовыми базами, поставщиками ликёроводочных товаров. Связи тогда в стране большевиков значили всё: как ты и твоя семья будут одеваться, питаться, у какого стоматолога лечить зубы.
Очень скоро красивая статная молодая женщина стала заведующей смены. Обстоятельства сделали её кормилицей младших братьев и больного отца, который вскоре умер от рака лёгких.
С войны первый муж Полины, Григорий, не вернулся. Пришло извещение, что он пропал без вести ещё в 1944 году. Полина надеялась, что он где-то затерялся в Европе по собственной воле или какая-то молодая женщина подобрала чернобрового красавца. Она очень надеялась, что именно так всё произошло. Больше она о Григории никогда не слышала. Ей передали его награды – медали и ордена за отвагу, которые он заслужил в рядах советской армии.
Полина взяла их, как берут за хвост грязного уличного кота, с ощущением, что она никак не заслужила быть вдовой героя-солдата.
Саймон сначала писал часто. Но Полину вызвали в КГБ из-за переписки с иностранцем. Следователь, задававший вопросы, заикался, глядя на Полину, кроме глубокого декольте он ничего не видел и не слышал. Он отпустил её безо всяких наставлений, ни разу не взглянув на армейские награды пропавшего мужа.
Бабушка послала письмо Саймону с просьбой не писать Полине, а просто приехать как можно быстрее.
Прошло два с половиной года, и все уже убедились, что поляк никогда не вернётся. Муж тёти Сони, Яков Лазаревич, познакомил Полину со своим сотрудником – молодым талантливым инженером с «Арсенала». Алик ухаживал за тётей недолго. Уже через месяц знакомства они решили пожениться. Расписались в загсе, и Алик переехал к Полине. В начале их совместной жизни всё было неплохо – походы в кино и театры. Алик считал себя рафинированным интеллигентом и старался причастить жену к искусству: театру, поэзии, опере. Полина обожала театр, но именно балет покорил её окончательно. Вскоре она разбиралась в хореографии, как профессиональный критик.
Молодая женщина научилась одеваться эффектно и причесываться у лучших парикмахерш Киева. Так же как и в детстве, когда бабушка одевала Полину в присланные из западных стран вещи, Полина после войны доставала такие же дорогие платья, сумочки из посылок, в основном приходивших из Польши, теперь уже дружеской страны коммунистического блока.
Когда Полина была на втором месяце беременности, неожиданно, словно гром с ясного неба, свалился Саймон с австрийским паспортом. Он пришёл к Полине в дом. В то время как раз там находилась моя бабушка Клара, приехавшая проведать дочь.
– Мама, – спросил Моня, – где Полина?
– Я тебе больше не мама, – резко ответила бабушка.
– Что случилось, мама?
– Полина вышла замуж.
– Нет. Нет. Нет, – повторял он, не веря своему горю.
– Ты же исчез.
– Нет. Я не уйду и не уеду без неё.
Наконец явилась моя тётя. Они бросились друг к другу в объятья. Саймон объяснял, что не мог вернуться сразу. Он не мог получить визу в СССР. Они из Польши переехали в лагерь беженцев в Австрию. Там он перевернул мир, чтобы добиться австрийского гражданства, на что ушли эти несколько лет. Он не писал тёте, потому что его об этом попросили, но не было дня, чтобы он не просыпался с мыслями о ней.
– Разве ты меня забыла? Разве ты могла меня забыть?
– Нет, не забыла. Я верила, что в один прекрасный день ты вернёшься, но меня считали сумасшедшей, – взгляд был обращён в сторону моей бабушки.
Он предложил тёте развестись с мужем и выйти замуж за него.
– Если ребёнок будет рыженький, то будет на тебя похож, тёмненький – на меня. Я его буду растить и любить, как своего.
Тётя ушла с ним к нему в гостиницу.
Когда муж вернулся с работы, младший брат Полины сквозь слёзы рассказывал, что Саймон приехал за Полиной. Он её заберёт, и что же будет с ними? Она их единственная кормилица. Старший брат в армии. Пока он освободится, пока начнёт работать, они, младшие братья Полины, пропадут.
– На кого она нас покинет, что будет с нами? – рыдал подросток, как заправская плакальщица, и бросался к Алику.
– Ты же не отпустишь её, ты же не дашь ей развод? Не давай ей никакого развода.
Алик молчал. Молчала моя бабушка, приказав всем успокоиться.
Утром Полина вернулась. Привела себя в порядок и уехала на работу.
Саймон больше не появлялся.
Алик после работы поехал за тётей. Её смена кончалась в двадцать ноль-ноль. Домой они вернулись вместе. Больше ни она, ни Алик о Саймоне не вспоминали. Через семь месяцев у Полины родилась девочка. Назвали Эммой в честь родной матери, которую Полина не знала.
В середине пятидесятых вдруг пришло письмо от Саймона из Израиля. Тётя не стала открывать конверт. Его забрал мой папа, как сувенир от человека, который спас ему жизнь во время войны, но тоже открывать и читать его не стал.
* * *
Осенью 1944-го в Сквиру вернулись Коганы. Дом стоял заколоченным, сильно обветшавшим за годы отсутствия в нём человека. В саду на деревьях ещё висели чуть подгнившие яблоки и груши. Бабушка Лиза аккуратно собрала их.
В тот же день маму отвели к соседке Люсе, у которой была корова, пить парное молоко. Другие соседи несли яйца, картошку, мёд. Мама два дня не закрывала рта, пока дело не дошло до тошноты и рвоты. Кроме того, кожа девочки покрылась сыпью. Слова «аллергия» ещё не было в обиходе. Но бабушка Лиза поняла, что это диатез из-за пищи, от которой дочь отвыкла за годы войны. Маму отпоили какими-то травами с мёдом. Мёд добавляли, чтобы вкус лечебных настоек был более приемлемым. В тот год маму в школу решили не пускать. Бабушка считала, что она слишком слаба. Доктор Агулевич напугал бабушку незнакомым словом «анемия», которой, по его мнению, страдала мама, а также нехваткой железа и других витаминов. Прописал рыбий жир. Но через месяц мама с другими детьми спускалась на санках с пригорков.
Дедушка сразу принялся белить, чинить, приводить в порядок жилище и мастерскую, в которой производили шапки и тулупы и где до войны он работал заведующим.
Начали возвращаться другие еврейские семьи. Крестьяне из соседних сёл перебирались в город и занимали опустевшие дома. Тем не менее селение казалось меньше, зато кладбище больше.
Двоих братьев дедушки Давида, которые отказались выехать в эвакуацию, немцы расстреляли вместе с другими мужчинами, женщинами, детьми, стариками. Они покоились в братских могилах.
Евреи отказывались эвакуироваться потому, что не верили в нечеловеческую жестокость немцев. Считали это слухами, происками местного диктатора. Надеялись на немцев, что те их освободят от коммунизма и Сталина.
Из семей погибших братьев выжили две племянницы, которых приютила горбунья из деревни Антоновка. За несколько лет они научились сельскохозяйственному труду – сажать, полоть, косить.
После войны между девушками и крестьянкой сохранились родственные отношения. Надя и Галя не оставляли её ни зимой, ни летом.
Когда в семидесятых сёстры эмигрировали в Америку, они забрали бабу Веру, как называли её дети, с собой.
Были и другие украинцы, прятавшие еврейских детей у себя, несмотря на риск и опасность. Свои же могли донести.
Возвращались еврейские солдаты с фронта и не заставали свои семьи. Женились снова и снова рожали детей.
Несмотря на зимние холода, город оживал, отогревался. Из дымоходов на крышах повалил дым. Заработала школа.
Папа с мамой до войны учились в разных учебных заведениях и не пересекались. После войны несколько лет все ходили в одну школу, пока не построили ещё две.
Сохранившаяся школа, до революции женская гимназия, наполовину сгорела. В неё попала бомба. Поэтому учились в три смены по четыре часа каждая, несмотря на то что все были переростками и сильно отставали.
Когда они столкнулись впервые, Илье и Лиле было по тринадцать лет. Девочка быстро догнала материал, который пропустила в эвакуации. Папа кроме математики знал ещё и физику и больше ни бум-бум. В слове из пяти букв Илья делал семь ошибок.
Единственный долгожданный сыночек рос не совсем таким, как предполагала его мать. Школа была местом встречи с товарищами, с таким же хулиганьём, как он сам. Но на контрольные по математике и физике он появлялся в классе, потому что соученики зависели от его шпаргалок, в которых он был невероятно изобретателен и хитёр. Таким образом, он тащил на себе всех «друганов» как из своего класса, так из параллельных. Шпаргалки с решением задач передавались дальше. А «друганы» стояли за него горой с поразительной преданностью.
Дедушку давно не волновала успеваемость и поведение сына. Для него единственный сын был умнее всех и лучше. Когда ни у кого не было велосипеда, папе купили. Купили немецкий фотоаппарат. Он сохранился до моих дней. Даже я им фотографировала, и по сей день существуют фотографии, напоминающие те, которые печатали в начале века.
Солдаты, возвращающиеся домой из Чехии, Польши, Германии, везли с собой небольшие и не очень ценные вещи, приобретённые простым солдатским способом – мародёрством.
Дед скупал у них всё, что, по его мнению, подходило сыну. Он баловал своё единственное чадо, как только мог. Безусловно, одет он был лучше всех.
Когда папе исполнилось пятнадцать лет, дед купил ему бильярд в городском клубе Красной армии, не поинтересовавшись правом на его продажу.
Бильярд поставили в комнате, которая по праздникам служила синагогой для членов семьи, родственников и соседей. На бильярдный стол теперь клали листы фанеры и застилали льняными скатертями. Вокруг ставили сбитые из досок скамейки. За таким столом помещалось больше тридцати человек.
Приобретение бильярда стало роковым, кармическим моментом в жизни моего отца.
Папа получил высшее образование, продвигался по карьерной лестнице. У него полностью отсутствовало главное качество моего дедушки – своего отца – умение зарабатывать деньги. Бизнесмен из него не получился. От теневой экономики он бежал, как от огня. У государства не воровал, вернее, воровал бензин. Все работники, у кого были мотоциклы и машины, заправляли их бензином на предприятии. Но это не считалось воровством, потому что в городе ещё не было другого места для заправки мотоциклов и автомобилей.
