Kitabı oku: «Семейный портрет спустя 100 лет», sayfa 5

После войны снова начала расцветать теневая экономика. Материальное положение семьи Левинштейнов значительно улучшилось.

Точно так же, как рождаются люди с талантом к музыке или к наукам, единицы рождаются с талантом делать деньги. Таким был мой дед. К сожалению, никто из нас не унаследовал этот дар.

Его дважды судили за экономическую контрреволюцию. Он выходил дважды сухим из воды. Это обходилось в колоссальные суммы. Дедушка при всей его ненависти к коммунистам, к тому государственному строю, в котором жил, ценил в этом строе возможность откупиться и решить любые проблемы взятками. За небольшую сумму можно было восстановить справедливость и дать заработать человеку немного сверх нищенской зарплаты, на которую этот чиновник был обречён. Дедушка был единственным человеком, который приветствовал коррупцию. Не воровство, а взятки. В условиях строя, для которого у него не было названия, с помощью взяток можно было восстановить справедливость, иронизировал дедушка. Справедливость продавалась, преодолевая бюрократию, тупость законов, и его представителей; отсутствие элементарной логики в действиях сильных мира сего.

* * *

Лет через сорок я услышала шутку известного американского юмориста Девида Летермена. Он обозвал новый строй в России девяностых «клептократией»… Я вспомнила слова своего дедушки.

* * *

Третий раз деда судили уже после Второй мировой. Дело было громким. Дед уволился с фабрики и стал работать кустарём-одиночкой. Он шил на заказ мужские костюмы, пальто. В доме у дедушки было два входа. Двери были сделаны тройными. Дедушка боялся ОБХСС (Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности). Если кто-то стучал в двери, то мы все бросались прятать ткани, меховые шкурки, недошитые вещи в тайник под полом, пока раздвигались засовы. Тайник находился в гостиной под досками на самом видном месте. Доски закрывали ковровыми дорожками. Это я сама застала и знаю не по рассказам.

Другой дедушка, Коган, наоборот, государственной пуговицы не положил в карман. Он заведовал ателье по пошиву шапок и тулупов. Его фотографии висели на доске ударников труда и на доске почёта на площади имени Ленина.

Посчитать количество сшитых шапок невозможно было. Часть могли продавать налево, списывать мех, как негодный, забирая себе эти деньги. Дедушка сам не воровал и не позволял своим подчинённым. Тулупы, сшитые в мастерской, которой он руководил, не уступали по качеству импортным дублёнкам.

Он никогда плохого слова не сказал о советской власти. У бабушки репрессировали брата за шпионство и предательство Родины – брат разливал пиво в подвале «Пиво – водка» и, будучи сам несколько выпившим, рассказал анекдот о Сталине. Его арестовали на следующий день. Дедушка запретил бабушке разговаривать на эту тему.

– У тебя что-то спрашивают, а ты глухая и немая. Ни слова, а то загремим следом.

– Ты что-то можешь понять? – тихонько спрашивала бабушка.

– Никто ничего не понимает. Главное – молчи. Он всё слышит. У него всюду уши.

«Молчи», – умоляет мой дедушка, не разбирающийся в вопросах марксизма-ленинизма; слухом-духом не ведающий об утопистах, материалистах, ницше, кантах, гегелях, звучащих для него, как нецензурная лексика, как проклятья.

– Не волнуйся. Я лишнего не говорю, – бабушка вздыхает. – Я умею забывать.

Бабушка Лиза молчала. Если кто-то пытался завести разговор о брате, она становилась глухонемой по велению своего мужа, волей которого она не смела пренебрегать. На самом деле она была гораздо мудрее, чем та простушка-хохотушка, которую она играла с блеском талантливой актрисы, создавая ложное о себе представление у окружающих. Она научилась прикидываться гораздо более глупой, чем была на самом деле.

Откровенной она позволяла себе быть с близкой подругой – Дорой Осиповной, потерявшей обеих сыновей на войне. Дора Осиповна тоже сильно «поглупела», когда племянник, которого она воспитывала с детства, стал чемпионом мира по стоклеточным шашкам. Ему приходилось выезжать на турниры за границу, и кто знал, чем это могло кончиться. Общаясь друг с другом, обе женщины снимали маски, но ненадолго.

Дочери племянника, внучатые племянницы Доры Осиповны, стали ласково называть её Дурочкой вместо Дорочки.

* * *

Дедушка Коган боялся властей без различия строя, идеологии и лиц во главе государства. За три тысячи лет скитаний евреи не сталкивались с хорошей властью. Давид Коган не разбирался в тонкостях. Евреи, оказавшиеся на Украине и в России, благодаря каким-то аннексиям территории Польши в восемнадцатом веке, ужаснулись черте оседлости и другим ограничениям, которые ждали их в царской России. Дедушка понимал, что с представителями власти следует быть осторожными. Единственное непослушание дедушки выражалось в том, что он строго соблюдал предписание своей религии. Но дома, тайно. Создателю изменить он не мог. Хотя, когда я стала гораздо старше, то стала подозревать, что религиозность дедушки Давида была данью своей семье, традициям своего народа, а не глубокой верой.

Дедушка Левинштейн ненавидел советскую власть, но не боялся. Она была продажна, как дешёвая проститутка. Возможность откупиться зависела от суммы.

Иногда на старости лет, наблюдая за мной и моей сестрой, у деда Миши вдруг начинали безмолвно катиться слёзы. Мы не понимали тогда, почему дедушка плачет. Поняли гораздо позже: его внучек лишили той жизни, которую он им готовил.

Откуда ему было знать, что наши с сестрой судьбы, полные удивительных событий, переездов с одного полушария на другое, с одного континента на другой, из климата средней полосы в субтропический, из одного временного пояса в другой, из прошлого в будущее, сложатся интереснее, чем те, которые он для нас задумал.

Мы – его внучки – являлись квинтэссенцией своего времени, несущей печать странного симбиоза культур, событий, обычаев, ментальности – духовный багаж, не приобретаемый ни за какие деньги, за что мы благодарны Создателю.

Глава 4
Шрамы от любви и от быстрой езды

После войны мои папа с мамой попали в одну школу (другой пока не было), в параллельные классы. Бывшая женская гимназия, сгоревшая наполовину во время бомбёжек, всё же сохранила паркетные полы, плафоны, лепнину, актовый зал с партером, бельэтажем и галёркой в оставшейся части. Сгоревшую часть наспех возвели после войны. В классах и в коридорах настелили простые полы из досок, покрасив их бордовый цвет. Окна сделали проще и меньше. В будущем планировали реставрировать разрушенную часть школы. Но пока детям нужно было где- то учиться.

Мама вернулась в родной город на несколько месяцев раньше, чем папа, и все мальчишки, с которыми она сталкивалась, присылали ей записки с предложениями дружбы. Одному из них она ответила согласием.

Виктор на правах друга стал носить её портфель, провожать со школы, приглашать в кино и вместе с ней ходить на кружки в Дом пионеров. В этом возрасте таковы были неписаные правила дружбы между мальчиком и девочкой.

Подростки – юнцы – собирались во враждующие группировки. Они дрались безжалостно за любую мелочь. Потасовки устраивали из-за кепки, которую один мальчишка сбил с головы другого; за подножку во время футбольного матча; за отобранный нагло бутерброд или рубль на мороженое, полученный от бабушки. Причины находились, хотя настоящая, наверное, заключалась в послевоенной действительности – голоде, разрухе; или же в переходном возрасте, не зависящем от голода, холода и глубоких психологических травм, нанесённых войной.

Илья оказался в одной шайке с Виктором. В один прекрасный день они встретились после уроков у входа в школу. Виктор ждал свою подругу.

В проёме старинных резных дверей появилась девочка. Илья остолбенел. Какая-то неведомая сила парализовала его.

Сегодня принято пользоваться термином «химия». Но на самом деле никто не знает, что происходит в этот момент между мужчиной и женщиной и почему. Физическое влечение? Вряд ли.

Я допытывалась у папы всю жизнь, что он почувствовал в этот момент. Папа отвечал – потрясение. В проёме двери возникло неземное существо с громадными коровьими глазами (папина манера делать комплименты). «Коровьими» – значит большими, умными и наивными одновременно. Он был сражён маминой внешностью, потому что ничего подобного никогда, ни в кино, ни в жизни, не видел. Дело не только в красоте, а в образе; в том, что это лицо выражало.

Всю дорогу папа шёл следом за Виктором с Лилей и не закрывал рот. Он шутил, дурачился, а девочка не переставала смеяться. Когда она дошли до калитки её дома, уже было непонятно, кто её провожает, хотя портфель всё-таки нёс Виктор.

Как только она скрылась за входной дверью дома, папа тут же сообщил своему уже бывшему другу, что с этого момента она его и только его, Виктор может о ней забыть. Драка началась тут же.

Папа не отходил от Лили и не давал Виктору приблизиться. Он ждал её утром возле дома. Он вертелся вокруг неё на переменах. Он умудрялся во время урока заскакивать к ней в класс и подсаживаться рядом за парту. Мама смущалась, краснела и грозила с ним больше никогда в жизни не общаться.

Виктор пытался его «отшить». Драки не прекращались в течение нескольких месяцев. Сторонники Виктора собирались после школы и шли на бой с папиной «ордой». Папе в драке сломали нос. Нос покосился в сторону, а папа стал походить на боксёра. Виктора наделили сотрясением мозга. Кончилось дело печально – поножовщиной. Виктора увезли в больницу с ножевым ранением. У папы остался шрам на всю жизнь, проходящий через висок и щеку.

– Купидон расписался у меня на лице, – шутил папа.

На этом их дружба закончилась навсегда. Общие приятели, решившие помирить друзей детства, привели Виктора к нам в дом лет через пятнадцать-семнадцать. Переступив порог, он задержал взгляд на маме, на девочках, похожих на неё. Мать и дочери лепили вареники. У девочек были испачканы мукой не только руки, но и лица, и от того они напоминали фарфоровые статуэтки.

Виктор застыл, окаменел. Постоял минуту, остолбеневший. Перевёл взгляд с женщины на девочек и снова на женщину. Не сказав ни слова, повернулся и ушёл. Больше мои родители его не видели. Мира не получилось.

Эту историю мы слышали с детства, шрам был свидетелем, и скрыть факт драки ни от нас, ни от внуков не удавалось. На вопрос, почему мама выбрала папу, мама отвечала, что папа взял её измором.

Когда я была младше, меня интересовали романтические подробности, как папа просил руку и сердце моей мамы. Мама догадывалась, что я хотела слышать, и начинала рассказывать, как однажды июльским вечером они с папой катались по озеру. Небо было необычно звёздным, звёзды отражались в глади воды, словно звёздная бездна была над ними и под ними. Иногда лёгкое движение весла перемешивало звёзды в озере, как крупинки риса в супе, сталкивая одну с другой. И тут мой папа говорил:

– Лиля, я без тебя жить не могу. Выходи за меня замуж.

И мама кивала.

До следующего раза мама забывала, как папа просил её руки. Теперь они с папой катались на катке под звуки вальса. Почти все уже разошлись, а они всё катались и катались. Мама случайно оступилась и упала, подвернув ногу. Папа поднял её на руки, продолжая кружиться, прошептал:

– Я люблю тебя. Я знаю, что я тебя не стою, но сделаю всё, чтобы ты была счастлива. Выходи за меня замуж.

Версии сменяли одна другую, немножко напоминая сюжеты из бульварных романов, о существовании которых я пока не подозревала. Но уже давно заметила несовпадения в этих рассказах, хотя продолжала делать вид, что верю. Мне нравилось слушать, как дети любят слушать одни и те же сказки до бесконечности. Однажды я всё-таки не выдержала и спросила, почему история, которую она рассказала сегодня, отличается от предыдущей.

– Папа много раз просил моей руки, пока я согласилась.

Я ей поверила. На самом деле ничего подобного не было.

* * *

Был секс тайком, в чулане, который служил складом для медных тазов, в которых варили варенье; бутылей для наливок; трехлитровых банок, куда перекручивали смородину и малину с сахаром на случай простуды. Там же хранились двойные окна на зиму, между которыми прокладывался слой ваты, посыпанный блестками и новогодней мишурой. В чулан составлялись вещи, вроде бы уже не нужные, но ещё и не рухлядь. В раме узкой железной кровати были проложенные доски, застланные одеялами. Во время полового акта доски под мамой и папой сдвигались, перекашивались и проваливались на пол вместе с подушками и одеялами. Мама с папой летели следом, не обращая внимания на ушибы и боль, предаваясь юношеской страсти. Так я была зачата.

* * *

Как-то я зашла к родителям, и, переступив порог, обняла маму. Мой трёхлетний племянник приревновал. Он подскочил ко мне и сказал:

– Я тебе сейчас сделаю то, что дедушка сделал Виктору.

До нас не сразу дошёл смысл сказанного ребёнком. Когда дошло, мы с мамой не могли сдержать смех.

– Ты только подумай. Как он запомнил? Так вот учат мальчиков, что за самку нужно сражаться, – сказала моя мама.

* * *

С самого начала мама стеснялась своих отношений с папой. Папа славился на весь город как неисправимый двоечник и хулиган. Мама стыдилась его, и, когда родственники интересовались, правда ли это, что она встречается с сыном Левинштейнов, она краснела и говорила, что они просто в одной компании.

В десятом классе мама сказала моему будущему отцу, что замуж за него не выйдет, что она не может выйти замуж за «ничто». А кем он будет без высшего образования? Рабочим на пекарне, электриком или, ещё хуже, сантехником. Она встречается с ним, пока они в школе. Потом она собиралась в Ленинград, поступать в медицинский.

Моя мама неизвестно как унаследовала от свекрови заносчивость и спесь. Говорят же психологи, что мужчины выбирают в жёны тип своей матери. Внешне моя мама скорее была полной противоположностью бабушки Клары; характером гораздо больше она походила на свою свекровь, хотя, если бы кто-то сказал мой маме об этом, его ждала бы участь гонца, принесшего неприятную весть.

Парень по имени Илья всё понял. Понял, что девушка стесняется его, что недопустимо. Папа решил в десятом классе получить золотую медаль. Он потребовал нанять ему репетиторов.

Через пару месяцев с начала учебного года он шокировал учителей правильными ответами. Во втором полугодии он рассылал шпаргалки своим соученикам по химии и биологии, истории и иностранному языку.

Учительница немецкого языка, когда папа в первый раз поднял руку, сделала вид, что не замечает. Она не обратила внимание и во второй раз, не вызвала его к доске и в третий. Учительница не сомневалась, что столь настойчивое желание отвечать было частью какой-то новой интриги, шалости, и не хотела давать этому зелёный свет. В четвёртый раз, оказавшись без внимания, он сам вышел к доске и начал читать учебник на странице, которая ему случайно попалась. Учительница решила, что именно эту страницу он выучил назубок. Она листала учебник назад и вперёд, а он читал и переводил. Она задавала вопросы, он отвечал. Пожилая дама чуть не потеряла сознание, вышла из класса выпить валерьянку.

Медаль всё же он не получил. Из-за литературы (не успел перечитать количество книг, необходимых по школьной программе). Он начал с Пушкина и на нём же остановился. Часть произведений поэта, как «Граф Нулин», папа знал на память. Он с лёгкостью поступил в Политехнический институт. Мама поступила туда же, хотя могла выбрать любой вуз в любом городе – она закончила школу с золотой медалью. В медицинский поступать она не решилась. То, что ей придётся препарировать трупы, она, наверное, смогла бы преодолеть; но мысль о хронических заболеваниях типа Паркинсона или просто астмы, тем более смерть своих пациентов была бы для неё невыносимой. Так что медицинский сам себя вычеркнул из вузов и будущих профессий.

Бабушка Лиза не хотела моего отца и всячески боролась против этой дружбы.

Мою маму бабушка Клара очень хотела. Мою маму хотели все, у кого сыновья подходили ей по возрасту. Её ставили в пример детям в городе – «комсомолка, отличница, спортсменка». «Спортсменка» следовало вычеркнуть. Спортсменкой она не была. Следует вписать «красавица».

Природа наделила маму редкой внешностью. Она казалась таким нежным, светлым созданием небес – ангелом, божеством. Её лицо не требовало макияжа вопреки всем представлениям о красоте. У неё не было ни чёрных бровей, взлетавших дугами над глазами, ни длинных опахал – ресниц. Вернее, они были, но настолько светлыми, что нужно было присматриваться, чтобы их разглядеть. Всё равно лицо, совершенное от природы, казалось неземным.

Мы с сестрой унаследовали тот же «окрас» с разными оттенками, потом наши дети и все до одного наши внуки – её правнуки. Людей такого типа следует держать взаперти в готических замках, не позволяя лучу солнца коснуться кожи, которая светилась сама.

Черты лица у меня и у моей сестры получились не такими изящными, искажённые папиным вмешательством. Сестре от папы достался тяжеловатый подбородок, а мне – длинноватый нос. Мамин овал лица был нежнее, чем мой и моей сестры. Тем не менее в молодости мы обе были достаточно привлекательными и абсолютно не жаловались на отсутствие поклонников и комплиментов.

* * *

Я никогда не флиртовала с мужчинами. Я не умела сексуально вилять бёдрами или откинуть рукой прядь волос, облизнуть губы, стрелять глазами. Мы с сестрой находились в позиции отнекивающихся, отбивающихся.

Как-то в Тель-Авиве я ждала сестру в кафе, сидя за столиком на улице. Я заметила её издали. Она просто шла – довольно торопливо, вприпрыжку из-за того, что сильно опаздывала. Ни я, ни она не обладали типично женственной фигурой, напоминавшей песочные часы. Скорее мальчишеской: ни бёдер, ни ягодиц; одна только грудь, торчавшая вперед. Пока моя сестра шагала по тротуару, мужчины, и стар и млад, оборачивались ей вслед. Может, феромоны – незаметный для людей запах, который источает человеческое тело, – ответственны за привлекательность противоположного пола. Наверное, тот, у кого феромоны сильнее, излучает этот загадочный сексапил, который абсолютно не зависит от формы глаз или губ, а от запаха, от нас нисходящего и улавливаемого не носом, а каким-то неизвестным, загадочным органом обоняния.

* * *

В раннем детстве я считала, что мои родители дерутся. Я всем рассказывала, как папа приходит домой и сразу нападает на маму (на самом деле папа маму обнимал, пытался поцеловать). Мама изворачивалась, и они начинали бегать друг за другом, бороться друг другом, зажимать в объятиях. Откуда мне было знать, что это всего лишь предварительные ласки. Невидимое сексуальное напряжение всегда присутствовало, когда они были вместе, даже если папа в гостиной читал газету, а мама готовила на кухне.

Друзья родителей, едва переступив порог, спрашивали у меня: ну как, побои продолжаются, папа бьёт маму?

Иногда я помнила больше деталей: папа стащил с мамы бретельку сарафана и укусил её за плечо. Каждая такая деталь вызывала новый взрыв смеха и энтузиазма. Меня просили рассказать ещё раз.

– А мама тоже бьёт папу? – следовал вопрос.

– Бьёт, бьёт. А раз она его сожгла.

Как-то мама подавала к столу чай, случайно оступилась, и чашка с кипятком перевернулась на папу.

– Лиля, вы что, только этим занимаетесь? – спросил Пётр, папин друг.

– Да, всё время дерутся, – опередила я с ответом.

Взрыв хохота огласил всю улицу.

– Она вам лучше почитает стихи, – говорила, смущаясь, мама.

Я, как все советские дети, становилась на стульчик и декламировала «с чувством, с толком, с расстановкой».

«И вдруг зазвонил телефон. Кто говорит? Слон. Что вам надо? Шоколада».

Мне громко аплодировали и снова спрашивали, как папа с мамой дерутся.

Пока родители учились, мы жили у тёти Полины, в частном доме на Сталинке. Относительно советских и даже несоветских понятий дом был большой. Уже и младший брат тёти ушел в армию, и три комнаты с отдельной кухней и столовой считались роскошью. Папа перевёлся на вечерние занятия и нашёл работу на утренние часы. Мама просто на лекции не ходила. Она появлялась на экзаменах. Сдавала их и исчезала до следующей сессии. На все каникулы и на лето мы уезжали в Сквиру.

Когда мне было три, папе осталось учиться ещё год с чем-то. Мама взяла академический отпуск в связи с очередной беременностью, и мы с ней вернулись в Сквиру. Кроме того, родители старели, и папа не хотел оставлять их одних.

Большинство их друзей, соучеников поехали поступать в Россию, многие пересекли Урал – в Свердловск, Новосибирск, Иркутск. В России не было антисемитизма, как на Украине. В вузах не делали различия. В Сквиру вернулись немногие. Не все думали о стареющих родителях. Кроме того, папины родители были старше, чем у его сверстников. Мой папа о родителях заботился. В планах моих родителей было возвращение в Сквиру после окончания учёбы. Мама считала, что для детей гораздо здоровее расти в маленьком городке, на лоне природы, чем сидеть в многоэтажках.

На лето студенты съезжались домой.

Ещё в Киеве, когда папа приходил с работы, он сажал меня на велосипед впереди себя, и мы ехали в Голосеевский парк. Я смотрела на дорогу – она убегала назад, деревья уходили назад, озеро уплывало назад. Я не выдержала и спросила, почему, когда мы едем на велосипеде, всё начинает убегать назад.

– Это не они убегают, это мы движемся вперёд. Относительно велосипеда они удаляются в противоположную сторону.

Так я столкнулась с относительностью. Я помню, что смутилась от глупости своего вопроса.

Когда мне было три-четыре года, уже в Сквире у папы появился новый мотоцикл «Иж».

Каждый день, в ненастье и в жару, я ждала папу. Стоило ему появиться дома, я не давала ему передохнуть, поесть. «Кататься на мотоцикле!» – требовала я. К счастью, у нас не было самолёта, а то я бы требовала летать в небе, над полями и лесами, над городом.

Папа сажал меня впереди, я цеплялась ручонками изо всех сил за руль мотоцикла, и мы летели по просёлочным дорогам, поднимая за собой столбы пыли. Несколько раз мы въезжали в глубокое месиво грязи. Мотоцикл застревал, буксовал, что само по себе было приключением и развлечением. Раз мы попали в лужу, мотоцикл заглох. Как в замедленной съёмке, накренился и перевернулся. Мы с папой искупались в луже. Когда мы наконец добрались домой, мама меня не узнала. Она запретила мне ездить, а папе катать меня на мотоцикле. Я рыдала и капризничала несколько дней подряд.

Мама уступила. Я снова стала ездить с папой на мотоцикле до очередной аварии. Мотоцикл перевернулся, и я сломала руку.

– Вырастешь, станешь гонщицей, – успокоил меня папа.

Это я запомнила. На все вопросы взрослых, кем ты хочешь быть, когда вырастешь, следовал один ответ – гонщицей, к изумлению взрослых, изводивших детей глупыми вопросами.

До этого была история с мамой и мотоциклом. Моя не менее азартная мама предложила устроить гонки на мотоциклах на стадионе. Папа дал маме фору – полстадиона. Мама, сделав круг, начала отставать и добавила газ. Папа заметил, что мама заходит на поворот на слишком большой скорости, начал кричать ей:

– Газ! Газ!

Мама не поняла, и вместо того, чтобы убрать газ, она добавила. Через секунду она врезалась в скамейки, к счастью, деревянные, ни к чему не прикреплённые, а то у меня бы не стало матери. Дело с гонками на мотоцикле закончилось переломом правой ноги и шрамом на левой, пересекающим ногу по диагонали впереди ниже колена.

Так мы с ней обе оказались помечены на всю жизнь от любви к быстрой езде, к мотоциклу; в память о том времени, когда мои родители, юные, увлечённые друг другом, летними вечерами выносили патефон в сад у бабушки Лизы.

* * *

Папа устанавливает зелёный патефон между двумя старыми вишнёвыми деревьями. Собираются друзья. Петя с Жанной. Боря с Нюсей. Лена, Тамара, Семён. Раздаётся: «Ой, цветёт калина в поле у ручья, парня молодого полюбила я». Потом под звуки поцелуев и стыдливый шепот Нюси: «Не надо, не надо», – «С берез не слышен, невесом слетает жёлтый лист»…

Звуки послевоенных песен смешиваются с приглушённым смехом. Мелодия обволакивает меня, нагоняя покой и сон. Молодые люди кружатся под звуки вальса. Я засыпаю в гамаке. «Старинный вальс «Осенний сон» играет гармонист», – подпевает Лена.

Я ворочаюсь в гамаке и просыпаюсь.

– Мама!

Она освобождает меня из сетей гамака, как рыбку, запутавшуюся в неводе. Берёт меня на руки и прижимает к себе. Я кладу ей голову на плечо. Папа набрасывает на нас обеих плед, защищая от прохладного ветерка. Меня охватывает особое ощущение, словно меня кто- то гладит под кожей, прямо по сердцу. Я испытываю редкое умиротворение. Растворяюсь в любви, в музыке, в ароматах ночного лета. Я засыпаю, и мне кажется, что я летаю от цветка к цветку, от ветки к ветке, играю в прятки с другими феями и эльфами, о которых мне подарили большую красочную книгу. Летними вечерами я живу в ней.

* * *

В нашей семье мама возвышалась на пьедестале. А мы: я, моя сестра и папа, двое котят и один взрослый шкодливый кот – крутились вокруг. Иногда гадили, царапали мрамор, крошили его, отбивали кусочки. Больше всех «гадил» папа. Начиная с той злополучной покупки бильярда папа «медленно и уверенно» превращался в игрока.

Он был человеком азартным, одержимым, увлекающимся и отдающимся всем существом занятию, его поглотившему.

Он занимался спортом. Сначала спортивной гимнастикой, где достиг впечатляющих результатов и звания мастера. Потом он увлекся гонками на мотоциклах.

Я не знаю, как он находил время, но выходные и праздники он проводил в бильярдной Дома офицеров. Сначала меня ему давали с собой в нагрузку, чтобы папа не забыл к девяти ноль-ноль вернуться домой. Но он забывал, а я засыпала где-то под столом бильярда, пока не прибегал дедушка Миша. Дедушка грозился сжечь бильярд вместе с Домом офицеров. Папа поджимал хвост и плёлся за нами домой. В этом был и положительный момент – я рано научилась считать и понимать по часам.

Позже, когда мне исполнилось десять лет, а моей сестре шесть, по воскресеньям папа брал нас собой в бильярдную в городском парке. Он поверил, что Марина приносит ему удачу. Она стала его плюшевым мишкой, его талисманом. В городском парке работали детские аттракционы, и мы с удовольствием сопровождали папу. Тем более что он довольно щедро выдавал нам карманные деньги на кино, мороженое и комнату ужасов.

Прошла ещё пара лет. У нас появился новый автомобиль – «москвич». Всей семьёй в субботу мы уезжали в Киев к тёте Полине. В воскресенье после завтрака папа удалялся в Дом офицеров играть в бильярд – это был и спорт, и дополнительный источник доходов. «Я не умею воровать, – говорил папа маме. – Я умею зарабатывать и выигрывать в честном поединке».

Все остальные: тётя Полина, мама, Эмма, Марина и я – отправлялись в подвальчик на Крещатике кушать мороженое. Развлекательная программа начиналась. Мы шли в цирк или театр на детский спектакль. Иногда Надежда Николаевна, сестра тёти Веры, которая уже пела тогда в труппе оперного театра, оставляла нам контрамарки на спектакль, чаще всего на балет.

Если папа выигрывал крупную сумму денег, он нас всех приглашал отобедать в ресторане перед возвращением в Сквиру.

Я не могу пожаловаться, что мы страдали из-за того, что папа был игроком. Страдала мама. Страдала, стыдилась. Он предпочёл катать шарики по столу, из её слов описание бильярдных игр звучало как что-то недостойное, порочное.

Нормальные, интеллигентные люди не играли в бильярд, тем более на деньги, а обсуждали вышедшую за рубежом книгу «Доктор Живаго». Мама достала роман в самиздате, но даже мечтать не смела, чтобы обсудить его с папой. Папа честно пытался прочитать нашумевший роман. Но где-то на десятой-двенадцатой странице бросил.

Пастернаку дали Нобелевскую, как считала моя мама, незаслуженно. Ей нужно было с кем-то поделиться своим мнением. Ей не нравились поощрения автора только за протест.

Если бы в СССР существовали официальные соревнования по игре в бильярд, наверняка папа входил бы в десятку лучших. И может быть, мама поменяла бы своё отношение к «шарикам, бегавшим по зелёному сукну».

Маму не радовало, что папа непобедим в «американку», как и не радовало и то, что папа нас тягает по бильярдным и ресторанам.

– Ребёнок вырос под бильярдным столом, – говорила она, указывая на меня, что было откровенным преувеличением. – Что из неё получится?

Папа не умел пить. Небольшое количество алкоголя кончалось сильной интоксикацией и невыносимой мигренью, которая могла длиться до пяти дней. Головная боль была настолько изнурительна, что малейшее движение головы вызывало чувство, будто кто-то колотит его молотом по голове. Кстати, я унаследовала от папы эту нетерпимость к алкоголю и приступы мигрени. Столкнувшись в жизни с наркотиками, я кое-какие попробовала. Реакция организма соответствовала сильному отравлению с жуткими рвотами и головной болью. Это уберегло меня от желания пробовать запрещённые субстанции.

По долгу службы начальник специализированного мехотряда, управляющий сотней мужиков, папа должен был иногда выпивать. Закончили работу по расчистке земли от кустарника и старых пней под поле, председатель колхоза ставил, как правило, бутыли с самогонкой и зажаренных молодых поросят.

Папины подчинённые знали, что он закодирован; может, он и был закодирован, ещё в состоянии эмбриона у матери в животе, но об этом он не делился с подчинёнными, а просто нагло лгал. Необходимости в каком-либо кодировании не было. Но иногда случалось, что папа забывал про этот факт, и домой его в прямом смысле приволакивали под руки. Его укладывали на диван, с которого он скатывался на пол, и представление начиналось вне зависимости от декорации и местонахождения актёра.

– Я умираю! – кричал папа. – Лиля, дети, идите сюда. Прощайте!

Тут же он сообщал нам, детям, где заначки с деньгами, и делил наследство в связи с ожидаемой кончиной, которая никак не наступала.

– Я умираю! – кричал папа. – Где моя Лиля? Моя Лиля! Моя! Только она может спасти меня! – вопил он.

Обычно в этом месте мы удалялись, а мама начинала операцию по спасению пьяного мужа с помощью тазика и графина с водой.

Мама вообще была папиным лекарем. Уколов он боялся; врачи приводили его в ужас и оцепенение; при виде кресла дантиста папа мог потерять сознание. Он никогда ничем не болел, даже простуды ему удавалась избегать, но страдал приступами головной боли из-за бессонных ночей, напряжения, сигарет и кофе, заменявших еду. Тогда он кричал:

– Лиля, голова!

Мама выдавала ему таблетку от головной боли. Часто она посылал меня с пилюлей и стаканом воды. Я обратила внимание, что маленькая жёлтенькая таблетка – «Но-шпа» – к головной боли отношения не имела. Заподозрив, что мама невинно ошиблась, я сказала ей, что она даёт ему «Но-шпу».