Kitabı oku: «Развенчанная царевна. Развенчанная царевна в ссылке. Атаман волжских разбойников Ермак, князь Сибирский (сборник)», sayfa 16
Глава четырнадцатая. Ночная буря
Недолго пришлось спать Ермаку; проснулся он и спросонья с удивлением огляделся кругом. Он забыл, где находится; чуть горевший костер слабо освещал пещеру, лица спящих казаков. Снаружи доносился какой-то непонятный шум. Внезапно холодный воздух широкой струей ворвался в пещеру и задул последний огонь – наступила темнота, только блестели уголья. Ермак вскочил на ноги. Он не мог понять, что это значит. Самые разнообразные мысли быстро пронеслись в его голове. «Не дикари ли бродят, не ожидать ли их нападения?» – подумалось ему. Осторожно начал он пробираться к выходу, боясь в темноте кого-нибудь задеть и разбудить. Подходя к нему, Ермак едва устоял на ногах: так яростно врывался ветер. Атаман вышел наружу. Небо было черно, как чугун, ветер, казалось, сотрясал ущелье, завывая, как стадо голодных волков; расходившаяся Чусовая ревела диким зверем.
«Ох, не унесло бы челнов наших! – обеспокоенно подумал Ермак. – Не побудить ли молодцов, чтобы перетаскали их на место?»
Несколько минут он простоял в раздумье.
«Где же в такую темь таскать их! – решил он. – Будь уж что будет».
Сильный порыв ветра заставил Ермака вернуться в пещеру. Наспех загородив вход, он подбросил хворосту в еле тлевший костер и улегся на свое место. Но тяжкие раздумья мешали ему заснуть…
Неожиданно Ермаку вспомнились предсказания Власьевны, колдуньи, и он повеселел.
– До сих пор все шло, как она говорила, а коли говорила правду, так все, значит, будет благополучно, а там и венец царский! – засмеялся он. – И чего только старая карга не выдумает – «венец, вишь, Ермак царем будет»…
Прошло часов около двух; сквозь щели загороженного входа начал пробиваться свет, но буря не унималась, и сладко спалось казакам в тепле под свист и вой этой бури.
Наконец рядом с Ермаком потянулся и зевнул Кольцо, потом приподнялся и сел.
– Что, выспался, Иван Иванович? – спросил его Ермак.
– Уж и не помню, когда спалось так знатно, а ты давно ли проснулся?
– Давненько-таки, буря поднялась, загородку нашу свалила, огонь потух. Боюсь за челны, как бы их не унесло!
– Я схожу сейчас, погляжу!
Кольцо встал и вышел.
«Спасибо Мещеряку, – думалось Ермаку, – в хорошее место привел, в землянках совсем не то было бы, да и опасней – здесь все-таки все вместе».
– Ну, вовремя же мы, Ермак Тимофеевич, попали на место! – проговорил вернувшийся Кольцо.
– А что?
– Погляди, какая зима стала – снегу-то чуть не по колено.
– А челны видел, целы? – спросил Ермак.
– Все целы, пересчитал; только что с ними делается – страсть!
– А что?
– Как щепки в гору так и подбрасывает их; ну уж и реченька, куда бурнее Волги-матушки, волны такие, что и не видывал я никогда.
– А на море-то Хвалынском?
– Так то море, а я про Волгу.
– У той, матушки, шири, простору больше, так чего же ей бушевать, а тут, видишь, река-то как скована!
– Как встанут, – переменил разговор Кольцо, – так за уборку примемся, что ль?
– Да какая же уборка, челны стащить на место, вот и уборка вся.
– А там нужно место все в окружности осмотреть.
– Само собой, надобно же знать, где живешь.
Было уже совсем светло, когда казаки поднялись и принялись за работу. А работа была не из легких – перетаскивать челны с берега в пещеру. Лишь к вечеру управились казаки… К этому же времени была сбита и дверь из бревен.
– Ну, теперь уж мишка в гости не явится больше! – говорили казаки, смеясь.
– А жалко, прежде всего шуба была бы, а там мясо!
Прошла еще ночь, и с раннего утра закипела работа. Застучали топоры в лесу (заготавливалось на зиму топливо), затрещали ружейные выстрелы по разному зверю. Наступил вечер, казаки были оживлены, разговоры их лились рекою, все были веселы.
– Ну и дичины же, братцы мои, страсть Господня, только стрелять успевай!
– Да, здесь сыты будем!
Снег как выпал, так и остался на всю зиму, только Чусовая долго не замерзала, наконец стала и она. Мороз сковал ее бурные волны.
И потянулась день за днем зима со своими короткими днями и длинными ночами. Но казаки были веселы, довольны, собираясь с новыми силами, чтобы пуститься в дальнейший путь.
Глава пятнадцатая. Грамота царю
Возвратясь домой с проводов Ермака, Строгановы приуныли. Бог весть, удастся ли поход Ермака! Коли удастся – хорошо, они могут жить, не опасаясь набегов кочевников, а ежели не удастся, если он погибнет в этом походе – тогда ой как нелегко им придется.
Рано потухли огни в их хоромах, давно уже улеглись все на покой, только Фрося одна не спит; горит она вся в огне, грудь высоко поднимается, шелковое одеяло сползло и валяется на полу, и хотелось бы уснуть ей, да сон бежит от нее. Словно наяву видит она московского боярина, ласково так, приветливо глядит он на нее, шепчет речи любовные, и еще жарче делается Фросе. Вот он подходит к постели, наклоняется к ней, чтобы обнять; ей и хорошо и стыдно, хочет она набросить на себя одеяло, но его нет, а лицо боярина все ближе и ближе, она чувствует его дыхание, ей делается страшно, и она закрывает глаза.
– Чур меня, чур! – шепчет Фрося, боясь открыть глаза. Внезапно веки ее словно обожгло нестерпимым красным светом. С испугу она не могла понять, не могла объяснить себе, откуда этот свет; Фрося подбежала к окну и громко вскрикнула.
Все небо было залито кровавым отблеском, багровые клубы дыма неслись к облакам, в разных местах пылали постройки, окружавшие строгановские хоромы.
Крик ее был услышан, поднялась тревога, раздались выстрелы, наконец грянула пушка.
Фрося сама не своя металась по комнате. Бывали прежде нападения кочевников, но она знала об этом лишь понаслышке. Что, коли ворвутся сюда, схватят ее и увезут невесть куда, что с ней будет, что ожидает ее?..
Она схватилась за голову и, казалось, окаменела в этом положении.
Наконец огонь начал слабеть, шум становился меньше, выстрелы раздавались все дальше и дальше; было уже светло, когда все стихло. Про Фросю, казалось, все забыли, никто не входил к ней; мамушка ее совсем потеряла голову, мечась среди челяди, обезумевшей от страха.
Уже когда все утихло, тогда только она вспомнила про Фросю и бросилась к ней. Немало смутилась она, когда увидела ее у окна в одной сорочке.
– Солнышко мое красное, – заныла она, – что же ты раздетая, одевайся, матушка.
– Что это было? – не своим голосом спросила Фрося.
– Уж и не знаю, матушка, просто страсти Господни! На дворе поймали двух дьяволов, хотели расправиться с ними, а они как дым рассеялись… просто наваждение какое-то.
– Дикари напали, что ли, говори дело! – нетерпеливо проговорила Фрося.
– Говорю, дьяволы, матушка!
– Что же? Кончилось все?
– Все, как есть все кончилось, рассеялись они как дым, известно, против креста нешто возможно им устоять…
Строгановы совсем растерялись: большая часть построек сожжена, много имущества разграблено.
– Что же теперь будем делать? – растерянно говорил Григорий Григорьевич. – Народу теперь у нас наполовину уменьшилось, оставшийся ограблен, жить негде, да опять они, проклятые, могут опять напасть, что тогда делать?
– Сами виноваты, – проговорил задумчиво Дементий Григорьевич, – осторожности в нас нет, ведь утром еще заметили, как сновали они, окаянные, а разве они зря показываются? А мы вместо того чтобы придумать что дельное, спать завалились. Коли поселились в этой стороне, так о сне думать нечего. Уж хоромы нынче подожгли, чего же лучше? Как еще живы-то остались!
– Теперь, брат, об этом говорить нечего, попутал грех, в другой раз будем осторожнее, а теперь нам подумать нужно, как бы делу помочь. Со своим народом мы ничего не поделаем. Не кликнуть ли нам опять казаков с Дона аль Волги?
– Ох, боязно, брат, и Ермак-то у нас когда жил, так у меня душа не на месте была, того и гляди, проведает царь – беда будет.
– Какая такая беда? Выговорит, да и только.
– А как он в Москву вызовет, да в какую минуту на его грозные глаза попадешь! Ведь за ослушание он и голову велит снять.
– Уж и голову! Ведь мы его же землю оберегаем.
– Нет, брат Григорий, об этом деле нужно покрепче подумать…
Прошло несколько дней. Строгановы все думали, как бы получше устроить дело, но так ничего и не придумали.
– Знаешь, что надо, по-моему, сделать? – заговорил однажды Дементий.
– Аль придумал что?
– Кажись, придумал. Сам знаешь, царь всегда к нам был милостив: что ни просили мы, ни в чем отказа не было.
– Ну что ж из этого?
– А то, что пошлем-ка мы челобитную ему. Расскажем все: так, мол, и так, выручи, государь, пришли на защиту нам своих стрельцов, у нас у самих силушки не хватает.
Григорий с сомнением покачал головой:
– Будет ли прок-то?
– Что ж, попытка не шутка, спрос не беда!
– Так-то оно так, только если царь и смилуется, когда это будет? Ведь месяца два или три пройдет, не меньше!
– Что же делать-то? Если и вольницу кликнуть, нешто она раньше явится?
– А пока-то что делать?
– Бог милостив, как-нибудь промаемся.
Посылая челобитную, наказали братья гонцу в дороге не мешкать, а без устали ехать день и ночь…
Долгим показалось братьям время в ожидании возвращения посланного ими в Москву гонца. Медленно тянулись дни один за другим; в степи, где жили Строгановы, зима – самое тяжелое, скучное время. Прошло месяца полтора со дня отъезда гонца.
– По моему расчету, как мы наказывали Данилычу, ему уж дома пора быть, – говорил Григорий Григорьевич, нетерпеливо ходя по светелке.
– А господь с ним, пусть бы он хоть неделю лишнюю проездил, только бы с добрыми вестями возвратился назад.
– Ох, я уж и не знаю, чует мое ретивое что-то недоброе!
– Что загадывать раньше времени? Придет время – увидим.
Но ждать им пришлось еще немало – целых три недели. Наконец посланный, Данилыч, явился.
Войдя в комнату, он отвесил низкий поклон Строгановым.
– Шлет вам поклон и бьет челом Борис Федорович Годунов, – были его первые слова к братьям.
– Спасибо ему за память, – промолвил Дементий Григорьевич и тут же торопливо добавил: – Ну, как дела, все ли сделал, что нужно?
– Сделать-то сделал все, только не знаю, чем все дело кончилось! – отвечал тот.
– Как не знаешь? – удивились братья.
– Да так, призвал это меня Годунов, приказал вам челом бить и сказал, что с ответной грамотой на челобитную вслед за мной гонец будет послан.
– Что же это значит? Отчего же не с тобой ответ прислал?
– А господь его ведает! И так жил в слободе три целых недели, ответа дожидаючись, нагляделся на все там, думал, что живым не вернусь.
Братья с недоумением переглянулись между собою.
– Ты, Данилыч, что-то нескладное городишь! – проговорил Григорий Григорьевич.
– На что уж нескладней, хуже и быть не может!
Братья решительно не понимали его речей.
– Да ты о чем это? Толкуй о деле, про какую слободу поешь, разве тебя в слободу посылали? Ты в Москву ездил.
– Мало ль что в Москву! – отвечал Данилыч. – Да не все по-нашему делается! Царь-от в Москве и не живет, а в слободе.
– В какой слободе?
– Известно, в Александровской! И что только там делается, не приведи бог!
– Да что же делается-то, говори толком! – заговорили оба брата разом.
– Бросил Иван Васильевич Москву, туда и не заглядывает, переехал на житье в Александровскую слободу, а в этой слободе несколько виселиц поставлено да срубов, так на срубах постоянно секиры и лежат; ни виселицы, ни срубы не разбираются, а так и стоят постоянно.
– Зачем же это?
– Измену царь захотел изводить, бояр всех перевести; ноне боярин жив, а к вечеру и похоронят его!
Строгановы в ужасе молча слушали.
– Опричнину какую-то завел. Такая вольница, что не приведи бог, все стоном стоит от них, никому житья нет; дом спалят, жену молодую увезут, а нет такой – дочку, им все едино, – продолжал повествовать Данилыч. – Боярам то и дело на плахе головы секут, а нет, так в опале держат, ну людишкам их и беда. Как только боярин попал в опалу, так сейчас это самая опричнина налетит на его деревни и разнесет их по бревнышкам, скот и баб угонит, а мужиков, кои не успели бежать, перебьет.
Наступило молчание.
– Да что ж это за опричнина такая, ведь это хуже станичников! – заговорил наконец Григорий.
– И впрямь хуже, а что за люди, и сказать не умею, носят только они с собою метлу с песьей головой.
– Это зачем же?
– Не знаю, спрашивал я у добрых людей, да все разно говорили, так толку никакого и не добился.
– Не верится даже!
– Что уж тут! Прожил я, говорю, три недели, так столько страху натерпелся, того навидался, что за всю жизнь не увидишь.
– Челобитную-то как отдал?
– Да спасибо Борису Федоровичу Годунову, как бы не он, так ничего бы и не сделал я.
– Как так?
– А так. Первым делом, как приехал я в Москву, к нему пошел; говорят, он в слободе; призадумался я: как быть? Говорят, что и царь, и все в слободе живут, что нужно туда ехать. Приехал я в воскресенье рано, пошел ко дворцу. Годунов, говорят, там. И впрямь на дворе поймал его, грамоту отдал, он велел после обедни на дворе ответа подождать. Ударили к обедне, народу убогого на дворе страсть сколько – за милостыней пришли. Вдруг по хорам потянулись монахи, гляжу и глазам не верю: это царь со своими опричниками переодетые, тут же и Годунов находится. Диву я дался. Прошла обедня, опять тем же порядком воротился во дворец Иван Васильевич со своей дружиной. Народу стали милостыню раздавать, только и половины не роздали, как шум поднялся, народ шарахнулся в ворота, глядь я, а два здоровеннейших медведя на народ скачут, ну и я, известно, наутек пустился, одного убогого мишка сгреб да и смял, а на крыльце стоит эта проклятая опричнина да хохочет!
– Да не врешь ли ты, Данилыч? – спросил Дементий Григорьевич.
– Чего врать? О чем слыхал, того не говорю, а это все своими глазами видел, чуть сам под медведя не попал.
– Что же это такое сталось?
– Уж не знаю! Вот и стал я с того дня царский двор обходить, а все норовлю к Борису Федоровичу, челобитная-то у него ведь. «Погоди, – говорит он, – нужно время выбрать, какой на Ивана Васильевича час найдет». Прождал я целых три недели. Прихожу как-то раз к нему, спрашиваю: «Как наши дела», а он такой невеселый. «Поезжай, – говорит, – домой, нынче гонца пошлют вслед за тобой, пожалуй, раньше тебя поспеет». Ну уж, думаю, зачем баловать, лошади-то мои сытые, не выдадут. «Что ж дела-то?» – говорю. «Там в грамоте все сказано, поезжай с богом, прощай!» Вышел я, заложил лошадей и двинулся в путь. Гляжу, на площади народу видимо-невидимо, на срубах палачи с секирами похаживают. «Что такое?» – спрашиваю. «Трем боярам головы будут сечь!»
Перекрестился я за их душеньки да и ударил по лошадям. Спасибо, родные, выручили меня под Москвой.
– Как так? – спросили Строгановы.
– От станичников вынесли. Такая их страсть теперь развелась там.
– Да откуда же они взялись там? Ну, на Волге – дело другое, там уж их гнездо, а под Москвой – чудно что-то.
– Да что ж поделаешь, я уж говорил, что целые деревни опричнина разоряет, куда мужику деваться: семью перебьют, избу сожгут, ну и идет, известно, на разбой, в станичники. И не дай бог, попадется им в руки опричник. Какой только они казни не придумают над ним! Черти в аду того не выдумают, что они.
Тяжкое впечатление произвел на Строгановых рассказ Данилыча. Они не могли понять, объяснить себе, что бы означала такая страшная перемена в Иване Васильевиче, этом образцовом государе, которого так все любили, за которого любой готов был отдать свою жизнь. Каждое слово Данилыча было для них страшной неожиданностью. Они решили ждать гонца.
«Авось от того узнаем больше!» – думали они.
Часть III
Глава шестнадцатая. Царский гонец
Ждать им пришлось недолго. На другой день после приезда Данилыча у ворот послышался шум, затем завизжали цепи подъемного моста, и на двор Строгановых въехало человек десять всадников. Засуетились холопы, забегали во все стороны, один побежал в хоромы.
– Гонец царский приехал! – оповестил он братьев.
В хоромах в свою очередь поднялась суета. Братья Строгановы бросились на крыльцо встречать ожидаемого гостя и были приятно удивлены, когда увидели дворянина Арбузова, своего старого знакомого, приезжавшего и в прошлый раз с царской грамотой. Приветливо встретили они гостя и ввели в светлицу.
Арбузов, поздоровавшись, передал им царскую грамоту, но невесел он был: ему было известно содержание этой грамоты, и не рад был он, что на его долю выпало доставить ее, тем более что не хотелось ему огорчать дядей Фроси, которая не выходила у него из головы после их первой встречи.
Дементий Григорьевич, стоя, развернул грамоту, начал читать ее, и лицо его все больше и больше омрачалось.
– Чуяло мое сердце, – проговорил он, окончив чтение и передавая грамоту брату.
– Говорил я, чтоб не посылать челобитной, а кликнуть к себе людей вольных, – с горечью произнес тот, прочтя грамоту.
Дементий Григорьевич с недоумением поглядел на брата.
– Я тебя совсем, Григорий, не понимаю, за что же государь изволит гневаться, как не за то, что мы держали у себя вольницу?
– А я грамоты так и совсем не понимаю. То гневается за то, что мы держали у себя Ермака Тимофеевича, то приказывает воротить его. А зачем?
– А затем, что Ермак Тимофеевич пошел на Сибирь, а царь не хочет с сибирским султаном ссориться.
– Так, а прочти-ка дальше!
– Что же дальше-то?
– А то, что он велит воротить Ермака и оставить у себя.
– Ну так что же?
– Да попробуй сыщи теперь Ермака. Он небось в Сибири уж теперь. Говорю, не нужно было посылать челобитной; а то Данилыч там что-нибудь сболтнул, а царю передали, от этого и сыр-бор загорелся.
– Нет, Григорий Григорьевич, на своего посланца ты не греши, – вмешался Арбузов, – все дело в пермском воеводе: он донес, что вы у себя вольников приютили.
– Уж он давно на нас зубы точит. Помнишь, боярин, – обратился Дементий Григорьевич к Арбузову, – когда ты сам советовал нам взять к себе вольницу, я тогда же сказал, что лихих людей у нас не оберешься, сейчас донесут царю… Так вот по-моему и вышло! А береженого и Бог бережет.
– То-то вот мы и убереглись, – заговорил Григорий Григорьевич, – как только Ермак Тимофеевич ушел, так кочевники наши деревушки и пожгли и пограбили, чуть хоромы не сожгли.
– Что делать, в такое время живем, – начал Арбузов, – что не знаешь, где правда, а где кривда. Сделаешь, думаешь, по-правому, ан в опалу и попал, а другой возьмет и кривду совершит, так за правду идет, да еще и награду получает, трудно, совсем трудно жить!
– Что уж и делать нам – ума не приложу? Царь разгневался на нас, кочевники разоряют, просто хоть дело брось! – говорил Дементий Григорьевич, разводя руками.
– По-моему, самим бы вам в Москву ехать, бить челом государю! – сказал Арбузов.
– Да как ехать-то? У меня у самого явилась было эта мысль, да как порассказал нам Данилыч, что у вас там творится, так просто страх взял. Неужто это в Москве православной может твориться или Бог уж за грехи наши отвернулся от нас?
Арбузов вздохнул только:
– Что рассказал вам Данилыч, так это, может, сотая доля того, что творится на самом деле, а поглядеть, так иной со страху одного умрет.
– Что ж это значит? Какая такая опричнина у вас явилась?
Арбузов горько улыбнулся:
– Вишь, Дементий Григорьевич, царь после своей болезни и смерти царицы совсем изверился в боярах и положил перевести их. Ну и пошла переборка: прав ли кто, виноват ли – все едино, катятся боярские головы с плеч, и конец. Теперь у него при дворе редко и встретишь боярина, разве только который в шуты попадет.
– Так ведь этак у него и слуг не останется.
– Да уж и не осталось! Курбский в Литву бежал, Морозов на плахе голову сложил, да не один он, а остальные в Малютиных подвалах на цепях сидят да тоже секиры ждут. Татары землю Русскую разоряют, Литва бьет нас – никогда еще на Руси такого времечка не бывало, а что опричнина делает, так не приведи бог!
– Да скажи на милость, что за опричнина такая?
– А это, вишь, царь набрал себе дружину для охраны своей и Руси, чтоб они изводили изменников, ну, опричники и изводят всех добрых царских слуг: обвинить нешто долго в измене аль в злом умысле?
– Неужто ж до царя ничего так и не доходит? Неужто он правды не видит?
– Как не видит? Видит, известно, да говорю, что он решил боярство извести, ну уж там правда не правда, а боярин отвечай, ступай на сруб и клади свою голову на плаху.
– Почему же государь не в Москве живет?
– От изменников подальше.
– Да давно ли в Москве изменники завелись?
Арбузов только пожал плечами.
– Должно, с тех пор, как Курбский бежал в Литву, – проговорил он. – И распалился же на него тогда гневом царь.
– Да и нельзя было не распалиться, Курбский ведь виноват перед царем.
Арбузов на это промолчал.
– А чем виноват-то, скажи, брат? – спросил Григорий Григорьевич.
– А тем, что бежал от царского гнева.
– Так что ж ему голову нужно было класть на плаху, что ли?
– Царь волен в животе и смерти.
– Про это никто ничего не говорит, только ведь он не раз жизни не жалел для царя. Такого воина не скоро найдешь, уж за одну Казань много вины можно простить.
– Все это так, только бежать не нужно было.
– Трудные, трудные времена! – проговорил со вздохом Арбузов.
– Одначе мы заболтались, а гость наш дорогой небось голодный сидит, пословица ведь правду говорит: «Соловья баснями не кормят». Не обессудь, боярин, я на минутку выйду: распорядиться нужно! – сказал Дементий Григорьевич, выходя из покоя.
Весть о приезде московского гонца долетела и до высокого девичьего терема. При этом известии сердце вдруг у Фроси сжалось, кровь отхлынула от лица, она сделалась белее стены. Прошло некоторое время, пока она пришла в себя.
«И чего это я, глупая, перепугалась? – думала она чуть не вслух. – Да полно, перепугалась ли? Бог знает, что делается со мной! И страшно-то, и боязно-то, и хорошо, так хорошо, хоть бы никогда не проходило, а вот так всю жизнь бы билось, замирало сердце. Да чего же я с ума схожу, может, и не он приехал, а чужой какой! Чужой! А тот словно родня мне! Ох, господи, кабы он был, может, дядя опять бы меня позвал туда, увидала бы я его, все легче бы было».
При последней мысли она зарделась, ярким заревом залились ее щечки, уши, шея, ей самой за себя стало стыдно, совестно, на ресницах блеснули слезинки.
– Да что это? Никак, плакать я вздумала, – досадливо прошептала она. – Увидит мамка, срамоты одной не оберешься! – добавила она, отворачиваясь в сторону и смаргивая с ресниц непрошеные слезы.
А сердце так замирает, так тревожно бьется, словно птичка в клетке, которой хочется вырваться на волю.
– Кто такой гонец? – не выдержала наконец Фрося, обратясь с вопросом к мамке.
– Гонец, матушка, с царской грамотой! – отвечала та.
– Да и без тебя знаю, что гонец и что с царской грамотой! – с досадой проговорила Фрося. – Да кто он сам-то будет?
– Уж этого, матушка, не знаю, кто он такой будет, нешто нам, бабам, скажут? Может, князь, аль боярин какой, аль кто другой, бог его ведает.
– Да ты видела его? – нетерпеливо спросила Фрося.
– Как же, матушка, как же, согрешила, окаянная: сняла башмаки, подкралась к двери да в щель-то одним глазком и поглядела… Сидит он и так-то все разговаривает, так-то разговаривает.
– Старик? – почти не своим голосом прошептала Фрося.
– И что ты, мать моя! – ужаснулась мамка, замахав руками. – Какой старик, что ты, господь с тобой. Такой бравый молодец, хоть куда, курчавый, борода небольшая, темно-русая, а глаза-то, глаза, как поглядит, словно рублем подарит!
Вспыхнула Фрося и невольно схватилась за сердце при словах мамки.
«Он, он и есть, что ж это дядя не кликнет меня? Аль угощать его не хочет? Ах, кабы по-тогдашнему», – мечталось ей.
Она подошла к окну и задумалась:
«Что ж, не ноне, так завтра увижу его, увижу, когда он уезжать будет. Уезжать! Что проку-то в этом? Эвось, когда встретились с ним в первый раз, а там, пожалуй, и не увидишь его никогда! И я-то, глупая, из-за чего убиваюсь, из-за чего ночей не сплю? Он небось и не думает, не гадает обо мне?! Ох ты, господи, если бы да если бы…» Но она и в мыслях не смела произнести свое желание.
– А кого царь гонцами посылает, мамушка? – спросила она вдруг мамку.
– Как кого, родимая? Известно кого!
– Да кого же?
– Ах ты, мать моя! Ну, кому надлежит гонцом быть, того царь и гонит!
– Ничего ты не знаешь!
– Как не знать, это малый ребенок знает!
Фрося насупилась и замолчала.
«Что ни спроси, ничего не знает дура старая, – думала она. – Вот насчет сплетни какой, так наврет с три короба, а коли про дело спросишь, так никакого толку не добьешься от нее».
Наступило молчание. Мамка заерзала на месте: не сиделось ей, хотелось ей снова пробраться вниз, прильнуть глазком к дверной щели, поглядеть на гостя, послушать его речей. Некоторое время смотрела она на Фросю, не спуская глаз, но та, занятая своими мыслями, не обращала на нее никакого внимания.
Прождав еще несколько минут, мамка не вытерпела, поднялась, прокралась тихонько к двери и скрылась.
А внизу между тем шел интересный разговор. Переговорив обо всех делах, Строгановы с Арбузовым на какое-то время замолчали; меду и вина было выпито изрядно, наконец Арбузов словно встрепенулся.
– А как здоровье вашей молодой хозяюшки? – спросил вдруг он хозяев.
Едва заметная улыбка скользнула по лицу Дементия Григорьевича.
– Не знаем, дорогой гость! – отвечал он печально.
Арбузов с удивлением взглянул на него:
– Как не знаете?
– А так, как увели ее с собой кочевники, с тех пор и вести никакой о ней нет!
Арбузов привстал даже при такой вести, а Григорий Григорьевич с недоумением смотрел на брата. Наконец Дементий не выдержал и рассмеялся:
– Шучу, гость дорогой, шучу я, что ж нашей хозяйке делается? Здорова, живет по-прежнему!
– Вот что, дорогие хозяева, – начал Арбузов, – я не зря спросил у вас о ней. После того как увидал ее, нет покоя ни днем ни ночью: все перед глазами она… За что бы ни взялся, что бы ни задумал – не выходит она у меня из головы; нарочно гонцом к вам отправился, чтоб только повидать ее.
– Аль приглянулась она тебе? – спросил Дементий Григорьевич.
– Какое «приглянулась», я уж и не знаю, как и сказать вам, не умею… Полюбилась она мне пуще жизни; отдайте ее за меня, век буду за вас Бога молить!
– Это, боярин, дело нелегкое, его, не обдумавши, сразу решить нельзя. Фрося – сирота, кроме нас с братом, у нее никого нет.
– Что же думать-то? Человек я, сами знаете, путный, дурного за мной ничего не важивалось николи.
– Об этом что толковать!
– Что она у вас здесь в глуши живет, век свой девичий губит!
– Ей у нас хорошо жить, не жалуется.
– Стало быть, вы не хотите ее отдать за меня? – спросил со страхом Арбузов.
– Я против ничего не имею, – отвечал задумчиво Дементий Григорьевич, – не знаю вот, как брат!
– По мне что же, я не прочь! – проговорил Григорий Строганов.
Арбузов повеселел:
– Мне завтра в путь надо собираться, так вы бы и образом нас нынче благословили.
– Какой прыткий; еще посмотрим, что Фрося скажет, против ее воли мы не пойдем!
– Нешто долго спросить?
– Ну ин быть по-твоему, что с тобой делать! – согласился Дементий Григорьевич, подходя к двери и толкая ее.
За дверью что-то ахнуло и покатилось. Строганов увидал поднимавшуюся мамку с башмаками в руках.
– Ты, старая чертовка, как здесь очутилась? – спросил он ее строго.
– Шла, батюшка, мимо! – отвечала струсившая старуха.
– А башмаки зачем сняла?
– Чтоб вашим речам, батюшка, не мешать.
– Слушай, карга, на этот раз тебе прощается; только ежели ты попадешься мне в другой раз, тогда – знаешь меня – пощады тебе не будет.
– Знаю, батюшка, знаю, прости ты меня, окаянную, лукавый, знать, попутал! – заныла старуха.
– Ну а теперь пошла вон! Да не туда! – крикнул он ей, когда заметил, что она направилась наверх к Фросе.
Фрося сидела, когда вошел к ней дядя, в том же положении, в каком ее оставила мамка. Услышав шаги дяди, она повернулась и, увидав его, покраснела.
«Знать, за мной пришел вниз звать», – шевельнулась у нее мысль в голове.
– Фрося, – начал серьезно дядя, – мне нужно потолковать с тобой!
Девушка испугалась. Краска сбежала с ее лица.
– Девка ты уж в возрасте, пора тебя замуж выдавать, благо, жених нашелся, человек он хороший.
Фрося опустила голову, едва переводя дыхание.
– Жениха ты, чай, знаешь, видела, прошлый раз гонцом от царя приезжал, Арбузов.
Фрося едва устояла на ногах: радость охватила ее, счастье; этого она и не ожидала никогда. Дементий Григорьевич, улыбаясь, глядел на нее.
– Так как думаешь, Фрося, замуж выходить аль еще подевовать хочешь? – спросил он племянницу.
Та молчала, не в силах вымолвить слово.
– Ну, что ж ты скажешь? – повторил свой вопрос Дементий Григорьевич.
– Дядюшка, у меня, кроме вас да дяди, никого нет, нет ни батюшки, ни матушки, вы за них у меня – значит, как ваша воля будет, так и поступлю.
– Ну и добро! – проговорил Дементий Григорьевич. – Так ты приоденься да и выходи со своей старой дурой, мамкой, к жениху; нынче тебя и образом благословим.
