Kitabı oku: «Развенчанная царевна. Развенчанная царевна в ссылке. Атаман волжских разбойников Ермак, князь Сибирский (сборник)», sayfa 22

Глава тридцать вторая

Смерть Ермака окончательно подорвала такое блестящее дело, как покорение Сибири. Завоевать ее было гораздо легче, чем удержать за собою. Нужно было приложить немалые усилия, чтобы заставить все полудикие народцы, подвластные прежде Кучуму, забыть своего прежнего владыку и признать нового господина. А Ермак ласкою и любовью более, чем оружием, сумел покорить племена завоеванной им земли. Сибирь благодаря этому сделалась торговым городом, в него со всех сторон свозились товары, хлеб, все съестные припасы, так что нужды не представлялось ни в чем.

Но достаточно было погибнуть Ермаку, чтобы все быстро переменилось.

Новый атаман Тимофеев, хотя и был человеком беззаветной храбрости, но эта храбрость только и годилась в ратном поле, что же касалось управления, сношения с инородцами, к этому он был совершенно не способен, почему, дав отпор при своем избрании Болховитинову за то, что тот хотел посягнуть на вольности казацкие, он в то же время совершенно отказался от всяких сношений с народцами и управления ими, предоставив все в руки бояр, но от этого дело нисколько не выиграло.

Развязавшись с Ермаком и видя Тимофеева совсем не таким, каков был его предшественник, бояре почувствовали себя свободнее и принялись управлять так, как они привыкли управлять на Руси.

С первых же дней народцы почувствовали тяжесть боярского управления, пошли притеснения, поборы, взвыли бедняки, поминая добрым словом Ермака Тимофеевича.

Увидели они, что при таких порядках торговать им невыгодно, а торговля куда пришлась им по сердцу, но делать было нечего, и пришлось отказаться от нее.

Не успели и оглянуться бояре, как поборов им не с кого стало брать. Базар опустел, в городе настало затишье, только и бродили по улицам стрельцы да казаки, а бояре, сидя у себя по домам, бражничали. Но бражничать пришлось им недолго. Что не подвозились товары, не беда еще, а скоро стал чувствоваться недостаток в хлебе. Казаки приуныли, они смутно догадывались о причине наступающего голода и сильно косились на пировавших еще бояр. Не веселее были и стрельцы, они тоже, хотя смутно, чувствовали и предвидели грядущую беду. Эта беда как-то теснее сплачивала стрельцов с казаками, чаще и чаще сходились они вместе и вели речи о боярах. Наконец казаки не выдержали.

Избрав трех человек, они послали их к Тимофееву.

– Что вам, братцы? – спросил атаман депутатов.

– Послали нас к тебе, Василий Кузьмич, товарищи,  – отвечали те.

– Зачем такое?

– Просят сбор сделать, говорить с тобой хотят.

– О чем говорить-то?

– Хотят все говорить, а нам не приказывали.

Нахмурился Тимофеев, не по сердцу ему было это требование, к Ермаку они не посмели бы обратиться с ним.

– А вам-то не верят они, что ль?

– Верить-то верят, только с тобой с самим хотят речь вести.

– Ну что ж, я товарищам не супротивник, бейте сбор, а я сейчас приду.

Загудело по Сибири скоро било. Поплелись на площадь со всех сторон казаки, к ним присоединилось и несколько стрельцов. Тимофеев не заставил себя долго ждать, он пришел, когда еще не перестали бить сбор. Едва показался он, как все почтительно поклонились ему, атаман искоса обвел всех глазами. Лица казаков были пасмурны.

– О чем таком хотите вы говорить со мною, товарищи? – хмуро спросил он.

Послышалось несколько голосов разом. Атаман нетерпеливо махнул рукой – все смолкло.

– Говори кто-нибудь один, всех не разберешь, чай, каждый из вас знает, зачем собрались, небось прежде еще столкнулись! – с досадой проговорил Тимофеев.

Вперед вышел пожилой казак.

– Ведомо ли тебе, атаман, что у нас хлеба нет, есть нечего, а с пустым брюхом не больно навоюешься.

– Сам знаю, товарищи,  – отвечал Тимофеев,  – ведома мне беда, только не знаю, с чего приключилась она и как горю помочь.

– Коли тебе неведома, так ведома она нам. Чай, сам знаешь, что при Ермаке Тимофеевиче мы как сыр в масле катались, охотнее и с татарвой было драться.

– Что же вы меня в этой беде вините?

– Тебя мы не виним, а виним бояр, после Ермака Тимофеевича они совсем волю забрали да стали вводить у нас московские порядки да обычаи.

– Как же вы думаете дело поправить? – спросил атаман.

– Да ведь ты, Василий Кузьмич, атаман, твое дело и подумать, а по-нашему, ступай-ка ты к боярам да потолкуй с ними.

– О чем толковать-то, они дела уж не поправят.

– А не поправят, так пусть и со своими порядками распростятся, а не сидят себе как вороны на гнезде; кабы не они, так мы и не голодали бы.

– Что ж, поговорить можно, только что толку-то будет.

– А будет тот толк, что мы по-старому свои порядки заведем, авось и дело поправим, а они пусть не суются, а то ведь и расправиться с ними можно, вон у нас у всех животы подвело, а им и горя мало, бражничают себе, да и только.

– Такова, значит, воля ваша? – спросил Тимофеев.

– Такова, такова! – послышались голоса со всех сторон.

– Ну, коли этого все желаете, так тому и быть, сейчас же отправлюсь к ним.

– Иди, иди, Василий Кузьмич, а теперь мы их и знать не хотим, пусть и на глаза к нам не попадаются,  – раздались голоса вдогонку атаману.

Одни, казалось, бояре не чуяли беды, у них было всего в изобилии, и думать им было положительно не о чем. Брага не сходила у них со стола, прежняя размолвка была забыта, и, казалось, дружба их еще более укрепилась.

Они сидели за столом с раскрасневшимися лицами, ведя очень оживленную беседу, разбавляя ее брагой, как к ним вошел Тимофеев.

– А, атаман, как раз в пору пришел, садись к столу, дорогим гостем будешь,  – приветствовали бояре атамана.

– Не до гостей мне,  – мрачно проговорил атаман,  – я по делу к вам, бояре, пришел.

– Что за дело, теперь спокойно везде, ведь больше и делать нечего, как пить брагу, а попробуй, какая знатная.

– Не до шуток мне, бояре, говорю, беда грозит.

– Аль про татар что сведал, аль опять в гости жалуют?

– Татар что, с татарами всегда справимся, а вот похуже их гость пожаловал.

– Какой гость, кто такой?

– Голод!

Бояре расхохотались от души, им смешно было слушать о голоде, когда они жили полною чашею.

– Что ты, атаман, не выдумаешь только, погляди,  – говорили они, указывая на стол,  – нешто это голод.

Это замечание взорвало Тимофеева, лицо его вспыхнуло.

– Да что у вас в Москве все с такими головами, как ваши? Я говорю не шутя, что у нас голод, поэтому казаки и послали меня к вам.

– Казаки?! – возмутились бояре.  – Да как же они смеют посылать, хотя бы и тебя к нам?

– Смеют не смеют, а я вам скажу одно: больше я вам не позволю распоряжаться здесь, да еще вот что прибавлю: у вас в закромах добра много припасено, немало вы собрали с инородцев, теперь вы вот пируете да бражничаете, а народ с голоду скоро падать начнет, так вы закрома-то откройте да с народом поделитесь.

– Да ты что же это, учить нас сюда пришел?! – вспылили бояре.  – Да мы знать ни тебя, ни твоих казаков не хотим, мы еще их проучим.

– Не хотите знать, и не нужно, они в этом и не нуждаются, а поучить уму-разуму вас они не откажутся, говорю добром, поделитесь, с ними шутить нельзя.

– А ты так и знай – добра своего мы ни зерна не дадим, а распоряжаться будем так же, как и прежде распоряжались.

– Это ваше последнее слово? – спросил Тимофеев.

– Известно, не первое!

– Ну, коли так, пеняйте после на себя,  – проговорил атаман, выходя от бояр.

Казаки его поджидали с нетерпением, едва показался он, как они его окружили со всех сторон.

– Ну что, Василий Кузьмич, говорил? – спрашивали его со всех сторон.

Тимофеев только рукой махнул.

– Что с дураками толковать! – проговорил он.

– Что ж такое?

– Ничего с ними не сговоришь, ничего не поделаешь, словно горох сыпешь об стену.

– Так как же быть-то?

– Как хотите, так и делайте!

– Ну и ладно, пусть не гневаются, коли им попадет…  – грозили, расходясь, казаки.

Что-то страшное творилось в этот день: казаки ходили друг к другу из одного дома в другой, о чем-то совещались, и эти совещания носили зловещий характер.

К вечеру оживление еще более возросло, но едва стемнело, как Сибирь приняла свой обычный вид, на улицах была мертвая тишина, все, казалось, заснуло мертвым сном, но это только казалось так; прошло не более двух часов, как снова началось по улицам движение. В нескольких дворах поотворялись ворота, и из них выехали подводы с казаками, к которым присоединилось несколько стрельцов.

Все направились к домам, занимаемым боярами; стрельцы, прибывшие с казаками, подошли к своим товарищам, стерегшим боярские дома, пошептались с ними, и ворота вскоре распахнулись. Подводы с казаками въехали в них и прямо направились к амбарам, переполненным боярским добром и хлебом. Началась спешная работа, десятки людей таскали на себе мешки с хлебом, целые вороха мехов. Через час работа была окончена, и переполненные возы двинулись в обратный путь.

Часа за два до рассвета все окончилось, дележка боярского добра произведена была по чести, никто не мог пожаловаться на обдел.

Утром бояре подняли тревогу. Они бросились к атаману с жалобой, что они кругом обворованы, что у них ничего не осталось и им придется теперь умирать с голоду.

– Этого и нужно было ожидать,  – отвечал спокойно атаман.

Казаки и стрельцы между тем ликовали, но ликовали до тех пор, пока не кончились боярские припасы, после этого наступил настоящий голод, появились болезни, люди начали умирать. Болховитинов тоже заболел и умер. Но эти беды были еще не так велики. Наступала беда пострашнее.

Глава тридцать третья

Похоронив Болховитинова, уныло возвращались домой Никифоров и Тимофеев.

– Чудно, право,  – заговорил первый Тимофеев.

– Что такое? – откликнулся боярин.

– Да вот я думаю о беде-то нашей. Ермак Тимофеевич словно счастье с собой унес, как только убили его, так беда за бедой и повалились на нас. Ведь по скольку дней не едим мы, на людей стали не похожи, люди мрут как мухи, того и гляди, что вся Сибирь вымрет, тогда приходи Кучумка и садись опять на свое царство спокойно.

Никифоров ни слова не отвечал на это, он, казалось, обдумывал что-то.

– Нет,  – наконец заговорил он,  – не Ермак унес с собой счастье, а сами мы виноваты в беде, правду ты тогда молвил, что напрасно мы разогнали инородцев.

– Ну, это дело прошлое, его не поправишь!

– Как-никак, а поправлять надо!

– Да что же ты тут придумаешь?

– Ведь все равно где ни помирать, только грешно сидеть, ничего не делая, на месте да ждать смерти, за это и Бог не помилует. А по-моему, так: сидеть да глядеть, как люди мрут, негоже, а там, гляди, Кучум нагрянет, ведь он не помилует, всех передушит, а драться с ним… сам видишь, на что мы годимся, да и народу у нас более чем уполовинилось, куда уж нам.

– Пока Кучум соберется, бог даст, до этого и подмога придет, шутка ли – скоро год будет, как Ермак Тимофеевич посылал гонца к царю просить подмоги.

– А подмога придет, что ж ты думаешь, легче будет?

– Еще бы, тогда и Кучумка не страшен.

– Ты подумай одно, если нам теперь нечего есть, так что ж мы будем делать, когда еще тысяча человек нагрянет?

– Это-то правда, да ты скажи, что надумал?

– Надумал я вот что: бросить Сибирь да идти назад на Русь.

– Это никак невозможно, что тогда царь скажет, да и Ермак Тимофеевич в могиле перевернется, сколько терпели, сколько товарищей наших здесь легло, а мы начатое дело бросим, нет, этого никак нельзя.

– А нельзя, так придумай что другое, получше.

Снова наступило молчание. Тимофеев думал, как бы выпутаться из беды, наконец лицо его просветлело.

– Придумал, боярин,  – проговорил он весело.

– Что такое?

– Бросить Сибири нам нельзя.

– Уж говорили об этом.

– И помирать с голоду никак невозможно.

– Да, не хочется.

– Значит, нужно корму достать!

– Извини, атаман, ты словно ребенок малый, толкуешь десять раз об одном и том же… Вот ты и придумай, где корму достать.  – Никифоров с досадой только махнул рукой.

– То-то и дело, что придумал. Коли народцы эти самые здешние не хотят к нам идти с кормом, так мы сами к ним пойдем, не дадут добром – возьмем силою!

– Что же, попытать можно.

– Вот я нынче же это и попытаю!

Действительно, Тимофеев захватил с собой человек пятьдесят казаков и около полудня уже покинул город.

Никифоров хотя и остался доволен замыслом атамана, однако не без досады смотрел на его отъезд с таким числом людей.

– И зачем он забрал с собой столько народу,  – говорил он,  – что здесь у меня осталось, дай бог, чтоб сотня набралась, да и те словно мухи дохлые бродят. Упаси боже, татарва нагрянет, а этого только и жди, что я тогда буду делать… Нет, он там как хочет, а я подожду денька три, если не вернется, так брошу эту проклятую Сибирь да в Москву двинусь, авось царь за это головы не снимет. Порасскажу ему, что здесь за царство такое благодатное.

Но привести своего намерения в исполнение Никифорову не удалось. На другой же день к вечеру караульные, стоявшие на валу, увидели огромное облако пыли.

– Ну, дождались,  – проговорил один из них упавшим голосом,  – татарва прет, теперь уж нам не отбить ее, как кур передушит, проклятая.

– Одначе нужно боярину сказать,  – решил немолодой стражник и бросился в город.

Как громом оглушила Никифорова эта весть, сначала он заметался по комнате, потом выскочил на улицу и бросился на вал.

Глазам его представились клубы пыли, в которых ничего нельзя было разобрать, пыль эта медленно подвигалась к городу; боярин окончательно растерялся.

– Нужно сбор сделать, кличьте народ! – начал командовать он.

Не прошло и четверти часа, как вал усеяли прибежавшие из города казаки и стрельцы.

– Заряди пушки! – кричал Никифоров.

– Чего их заряжать, уж они давно заряжены,  – послышался ответ.

Все внимательно вглядывались в надвигавшееся на вал облако пыли; неожиданно среди казаков раздался громкий веселый смех.

– С баранами, братцы, воевать сейчас будем,  – послышался голос, и затем еще громче прокатился смех.

Никифоров бросился к смеявшимся.

– Чего ржете, как лошади?  – накинулся он на казаков.

– А чего же печалиться-то! – отвечали ему.

– Вот прикажу вас на первой же осине вздернуть, тогда не будете ржать.

– Ну уж это ты погоди, боярин, вздергивать-то нас… атаман тебя за это не похвалит.

– Атаман, атаман,  – в злобе кричал Никифоров,  – нашего атамана теперь небось волки съели!

– Зачем его волкам есть, он тебе вон баранов на корм гонит.

– Каких баранов?

– Да вот тех, что ты за татар принял, погляди-ка!

Боярин уставился вдаль, и вдруг лицо его засияло радостью, он увидел стадо в несколько сот баранов.

– Отворяйте ворота,  – засуетился Никифоров.

Через полчаса в Сибирь вошло баранье войско, сопровождаемое Тимофеевым и казаками, вышедшими с ним из Сибири. Начался пир, небывалый еще в Сибири, чуть не целые бараны кипели в котлах и жарились на вертелах, все были счастливы, прославляли атамана, только изредка прорывались слова сожаления:

– Эх, кабы это да пораньше, многие бы в живых остались.

– Теперь надолго нам кормежки будет, шутка ли, по нескольку баранов на человека придется,  – говорил весело боярин.

– Жаль только, хлебушка нет.

– Было бы брюхо полно, а то можно и без хлебушка обойтись, да что толковать, теперь нам и Кучумка не страшен.

– Кучумка-то Кучумкой, а пожалуй, и других гостей дождемся,  – загадочно проговорил Тимофеев.

– Каких таких?

– А остяков, у кого скот мы отняли.

– А нешто отняли?

– Чудной ты, боярин, как же иначе мы его получили бы, ведь у нас на такое стадо и казны не хватило бы.

– Что ж они, ничего?

– То-то и дело, что чего. Отправились это мы вчера, и верст тридцать не отъехали, видим дым, подъезжаем ближе: остяцкая деревня стоит и тут же видимо-невидимо баранов пасется. Злость меня обуяла, тут под носом у нас столько живности, а мы с голоду умираем. Пошел я к их старшему, так и так, говорю, продайте нам баранов, так куда тебе – руками и ногами отбивается, я и так и этак, нет! Разозлился я, не приведи бог. «Загоняй их, ребята!» – крикнул я своим. Они как ахнут в самое стадо, так половину его и отрезали. Окаянные было к нам, да мы из самострелов как хватили их, уложили с десяток, остальные куда глаза глядят бросились, да, убегая, все грозились нам.

Глава тридцать четвертая

Опасения Тимофеева вскоре оправдались. Неделя прошла спокойно, ничего тревожного не замечалось, атаман с боярином успокоились и, обнадеженные первой удачей, подумывали, как бы сделать вторичный набег, пока не вышли съестные припасы.

Но вдруг в одно утро неожиданно они увидели окруженную со всех сторон Сибирь.

– Ну, атаман, ты не бабка, да угадка,  – проговорил боярин,  – гляди, сколько их, словно саранча насела.

– Ничего, как-нибудь отсидимся, ведь мы не в поле, а за валом, через него-то не перелезешь, а там, бог даст, и подмога придет.

– А не сделать ли нам вылазки да разогнать их?

– Об вылазке и думать нечего, погляди, сколько их, а нас горсточка, задавят, окаянные.

И засели казаки, изредка отстреливаясь против тысяч стрел, пускаемых в них остяками. Сидят неделю, две, опять запасы все вышли, есть нечего, подмоги из Москвы нет как нет, а остяки и не думают уходить, словно расположились здесь на постоянное жительство.

– Хотят, должно быть, нас как тараканов голодом переморить,  – говорили осажденные.

Положение становилось безысходным, оставалось или умереть всем с голоду, или сложить головы в битве. Дело Ермака, казалось, погибло безвозвратно.

– Делать нечего, нужно Сибирь бросать,  – говорил атаман,  – да пробиваться, может, встретим на пути царскую подмогу, тогда опять воротимся назад.

На этом и порешили.

Наступила темная, непроглядная ночь. Тихо выступали казаки из города, многие выходили с тоской на сердце, жаль им было бросать насиженное гнездо, взятое с бою вместе с любимым Ермаком Тимофеевичем.

– Не пройдешь, заметят, дьяволы,  – говорил Никифоров.

– А вот погоди маленько, мы пугнем это воронье проклятое,  – отвечал атаман.

И действительно, пугнул. Грянул залп всех наличных пушек. В лагере остяков поднялся крик, они, объятые ужасом, не знали, что происходит. Казаки, бросившись на них, очистили себе дорогу.

Прошел месяц, беглецы приближались к Уральскому хребту, и в один ясный сентябрьский день для них настал светлый праздник, они встретили многочисленную царскую подмогу под начальством воеводы Мансурова.

Московская рать узнала о смерти Ермака и в свою очередь сообщила о смерти Иоанна Грозного и о вступлении на престол Феодора Иоанновича, что и послужило помехой к скорому выходу из Москвы на помощь.

Свежие войска направились к покинутой Сибири.

Покров застал Сибирь в руках русских, на этот раз уже навсегда связанной с Россией.