Kitabı oku: «Развенчанная царевна. Развенчанная царевна в ссылке. Атаман волжских разбойников Ермак, князь Сибирский (сборник)», sayfa 21
Глава двадцать восьмая
Был август, погода стояла жаркая, солнце парило невыносимо.
– Быть грозе, быть непогоде! – говорили между собой казаки.
Ермак сидел у себя.
– Пришли послы от бухарских купцов, – доложили ему.
– Что ж, пустите!
Вошли бухарцы с низкими поклонами и повели речь.
– Послали нас к тебе, князь, – заговорили они, – купцы бухарские подмоги просить. Едут они к тебе с товарами, только дошли до Иртыша, а дальше их Кучум не пускает!
– Ладно, идите, скоро приду к вам, – отвечал Ермак.
На другой же день, отобрав сорок самых надежных казаков, двинулся он вверх по Иртышу.
Два дня плыл он; из сил выбились казаки грести против течения, паруса распускать нечего было и думать – в воздухе стояла тишь, ни один лист не шелохнется.
«Что за дьявольщина, – думалось Ермаку, – не затеяли ли поганые и со мной такую штуку, какую учинили с Иваном Ивановичем? Уж пора бы, кажется, добраться мне до Кучума, а его все нет…»
– Вот что, товарищи, – обратился атаман к казакам, – сдается мне, что бухарцы эти неладное дело задумали, коли завтра не встретим татарвы поганой, вернемся назад!
К вечеру подул ветер; нависли тучи, еще труднее стало грести казакам.
Видит Ермак, что его молодцы из сил выбиваются, а ветер все более и более усиливается, начинается буря, все небо заволокло тучами, полил дождь…
– А провались они, эти бухарцы, с товарами-то своими! Поворачивайте, товарищи, назад, поднимайте паруса, здесь недалече остров есть, там и заночуем.
Быстро понеслась лодка по воде, подгоняемая ветром, показался и остров, к нему пристали казаки и мигом раскинули шатры.
– Ну, братцы, здесь мы точно в крепости и караульных ставить не нужно, – говорил Ермак, – река глубокая, без лодки к нам не доберешься, а у татарвы лодок нет. Спите спокойно.
И послушались казаки своего атамана-князя. Как убитые уснули они. Не спится только одному Ермаку, одолевает дремота, но уснуть никак не может он. Грезится ему родимая Волга, ее зеленые роскошные берега.
«Хорошо бы теперь, – мечтается ему, – побывать на родине, хоть на миг один взглянуть на нее да и помереть. Чего же больше желать? Что желалось – все исполнилось!»
Сквозь дремоту ему послышался плеск воды.
«Вишь, буря разыгралась как!» – подумал он.
Вспомнился почему-то ему Кольцо, и тяжело стало у него на душе, словно камнем придавило ему грудь. А плеск раздается все ближе и ближе; слышатся будто чьи-то шаги. Ермак открыл глаза, начал прислушиваться.
Брякнуло оружие…
Он вскочил в ружье с саблей.
Видит Ермак – между шатрами движутся какие-то тени; вдруг послышался чей-то стон, вот одна тень наткнулась на него… Вглядывается он и вскрикивает от злости: перед ним татарин…
Грянул выстрел, и наткнувшийся враг покатился на землю.
– Ко мне, товарищи! – прогремел голос Ермака по стану.
Но никто не пришел к нему на помощь, все его товарищи спали мертвым сном, зарезанные татарами. Голос его только выдал. Несколько татар бросились к нему, он начал защищаться, отступая к тому месту, где стояла лодка. Еще шаг – и он слетел с крутого берега в бушующую реку. Показался раз, другой на поверхности ее, но тяжелая броня, царский подарок, потянула его ко дну.
Глава двадцать девятая
Миновала гроза, погода снова установилась жаркая, тихая… Все будто замерло и попряталось по норам, ища защиты от солнечных жгучих лучей: только в лагере Кучума не замечают жары – уже целую неделю идет пир на радостях, по случаю смерти Ермака. Слепой Кучум торжествует победу: заклятого врага, лишившего его царства, не существует более, теперь некого ему бояться, казаки и страшны были только вместе со своим князем-атаманом, а без него они ничего не стоят, разбить и прогнать их очень легко.
И пирует Кучум, пирует целую неделю, без просыпу. Напади на его лагерь казаки, пришлось бы ему самому испытать участь Ермака, разница только в том, что татары резали сонных казаков, а последним пришлось бы расправляться с пьяными.
На берегу Иртыша сидит татарин; надоело ему бражничать, захотелось ему половить рыбы. Вдруг что-то блеснуло, испугался татарин, отскочил даже; начал всматриваться в воду, волнами к берегу прибивается что-то большое, темное, и среди этого темного что-то ярко блестит. Прошло несколько минут, татарин пришел в себя; забросив петлю, вытащил он на берег испугавший его предмет. Взглянув на него, он испугался еще более: перед ним лежал труп в кольчуге, с золотым орлом на груди.
Дрожь пробежала по телу татарина, и он, бросив все свои снасти, пустился бежать в лагерь. Не более чем через полчаса в лагере все с любопытством рассматривали вытащенного утопленника.
– Да это Ермак! – послышался чей-то голос.
Достаточно было произнести это имя, чтобы татарская орда завыла на все голоса от восторга. Донесли Кучуму. Тот назначил казнь мертвому врагу.
Застучали топоры татар, устраивавших рундук. Когда работа была окончена, Ермака раздели донага, сняли с него доспехи и труп положили на рундук. Началась казнь. Сотни стрел полетело в мертвое тело, впиваясь в него; к вечеру только закончилась забава татар. Каждый всадил в мертвого врага свою стрелу. Наступила ночь, когда принялись за рытье могилы; наконец она была вырыта, татары, схватив труп, бросили его в землю и, как будто боясь чего, поторопились поскорее зарыть ее. Никому не известно, где находится могила богатыря, только память о нем и о его подвигах никогда не умрет в памяти народной.
Глава тридцатая
Спит город Сибирь и не чует своего горя. Не знает он, что головы не стало, не стало князя Сибирского Ермака Тимофеевича. Все спокойны в Сибири, все привыкли к отлучкам из города Ермака, поэтому его отсутствие в продолжение нескольких дней никого не беспокоило.
Бояре сидели и судачили, перебирая по косточкам Ермака; несмотря на его ласку и обходительность, был он им не по душе. Отправляясь по царскому приказанию в Сибирь, они, именитые бояре, думали владычествовать там, подобно тому, как владычествовали воеводы, посылаемые в города на кормление; в бывшем разбойнике, простом казаке, они никак не предполагали встретить сильного соперника, мощного владыку Сибири; отсюда являлись постоянно рознь, несогласие, желание мешать Ермаку, подставлять ему ногу. Царское приказание помочь Ермаку не исполнялось – бояре нисколько не думали служить интересам своей родины, они преследовали лишь свои личные интересы. Пока в Ермаке они видели соперника, бояре тесно сплотились между собою, поддерживая друг друга, однако достаточно было самой малости для того, чтобы дружба боярская превратилась в непримиримую вражду.
Гибель Ермака Тимофеевича и послужила яблоком раздора. Человека, который был словно бельмом на глазу, который сдерживал непристойные выходки боярские, не стало, у бояр развязались руки, они почувствовали себя свободными, и страсти разгорелись.
Прошла неделя с той поры, как ушел из города со своей небольшой дружиной Ермак Тимофеевич, боярам в его отсутствие чувствовалось легко, свободно. Раненный в последнюю битву с татарами боярин Болховитинов хотя и поправился совершенно, но не выходил еще из дома, зато его усердно навещал боярин Никифоров.
Был вечер, за столом, накрытым дорогой скатертью, привезенной из Москвы, уставленным стопами и ковшами, сидел, с повязкой еще на голове, боярин Болховитинов, напротив него поместился Никифоров.
Оба очень усердно тянули брагу, сваренную привезенным также из Москвы поваром. Вин заморских в Сибири достать было невозможно, приходилось довольствоваться доморощенной брагой.
– Где-то наш теперь сокол ясный, герой сказочный? – ухмыляясь, не без иронии проговорил Никифоров.
– Это ты, боярин, про кого слово молвил? – спросил Болховитинов, вскидывая глазами на своего гостя.
– Про кого, вестимо, про князя новоиспеченного, Сибирского.
– Князя! – засмеялся Болховитинов.
– И чудное, боярин, дело, – заметил Никифоров, – никогда еще того не бывало, чтобы царь так делал.
– Что такое?
– Да как же так, виданное ли дело, чтоб казака беглого в князья производить!
– Это, что и говорить, было дело, что в думные бояре, в окольничие назначали, а в князья совсем дело непригожее – князь природный должен быть, а где ж это Ермаковы отцы и деды княжили?
– На Волге-матушке с кистенем в руках, – засмеялся Никифоров.
– Теперь, поди, рыщет по степям да лесам, вишь, Кучума изловить хочет.
– Ловили такие, как он!
– Еще выслужиться хочет, может, царь и царевичем его назовет.
– Не дорос еще, будет того, что и князем татарским возвеличили.
– Подумаешь, невесть кто стал.
– Кто не кто, а помнишь, как он на нас зыкнул, когда Кучумка пришел?
– Что говорить, в мешок да в воду хотел спустить.
Оба боярина рассмеялись.
– За это и на перекладине в Москве поболтался бы, – проговорил Болховитинов.
– Давно бы пора ему там болтаться.
– А что я думаю, – как-то загадочно произнес хозяин.
– О чем?
Болховитинов встал, подошел к дверям, заглянул в другую комнату и плотно закрыл двери.
– Хочу, боярин, поговорить с тобой по душе, только, чур, из избы сора не выносить.
Никифоров ухмыльнулся.
– Не пойму, боярин, – проговорил он, – к чему ты такие речи ведешь, чай, помнишь Москву: кабы ты или я вынесли из избы сор, так давным-давно головы бы сложили свои под кремлевской стеной, давно бы попы нас поминали.
– Об этом что и говорить.
– То-то и оно, а коли что задумал, так говори.
– Говорить-то много не придется, дело самое простое.
– Тем лучше.
– Сам видишь, что Сибирский зазнался больно.
– Уж так зазнался, что и не говори.
– Словно царь в Москве.
– Там-то царь, а он что?
– Мы, бояре родовитые, должны кланяться да повиноваться ему.
– Так сердце и горит, как подумаешь!
– Вот мне в голову и пришла одна штука.
– Говори, не томи!
– Чай, сам видишь, что казаков с каждым днем все меньшает.
Никифоров лукаво прищурился.
– А стрельцов почти не убывает? – проговорил он.
– Значит, понял?
– Как не понять.
– Так, стало, и делу конец!
– По-моему, лучше можно сделать.
– Что такое?
– Да порешить с ним.
Болховитинов задумался, прошло несколько минут в молчании.
– А ведь, пожалуй, так и вправду будет лучше.
– Одно – развязка, и руки свободны.
– Помехи никакой не будет.
Снова наступило молчание, каждый был занят своими мыслями, каждый мечтал о том, какую он будет играть роль, когда помеха исчезнет с их дороги.
Вдруг за дверью послышался шум, на улице все пришло в движение, послышались крики.
– Что там деется? – в один голос спросили бояре, вскакивая с мест.
В покой вкатился стрелец.
– Аль казаки загуляли? – спросил Болховитинов.
– Беда, бояре! – проговорил, задыхаясь, стрелец.
– Беда? Какая беда? – спросил Никифоров.
– Кучум, что ль, явился? – в свою очередь задал вопрос Болховитинов.
И в одно и то же время у бояр, решавших участь Ермака, явилась одна и та же мысль: как они справятся с Кучумом без Ермака, что они будут делать без него?
– Ермака Тимофеевича убили! – выстрелил стрелец.
У бояр вытянулись физиономии, они невольно взглянули друг на друга.
– Как убили?
– Что врешь-то? – вырвалось разом у обоих.
– Кучумка ночью напал, всех перебил, – продолжал докладывать стрелец.
– Да ты откуда это знаешь-то, ворона на хвосте весть принесла, что ли?
– Один только в живых остался, да и то весь искрошен, вряд ли до завтра доживет.
– Где же он? Давай его сюда.
– Что вы, бояре, нужно к нему идти, говорю, чуть жив, только добрался до ворот, так и грохнулся о землю.
– Что ж теперь делать? – проговорил Никифоров.
– Делать нечего, нужно воеводствовать, – отвечал Болховитинов, – ты ступай, боярин, и приказ от меня такой отдай, чтоб на валу сторожа в оба глядели, не ровен час, Кучумка и на нас нагрянет.
Побагровел весь Никифоров при этих словах.
– Почему же это от тебя приказ, а не от меня? – задыхаясь, спросил он.
– А потому, что я буду маленько постарше тебя! – отвечал высокомерно Болховитинов.
– Ну, это бабушка надвое ворожила.
– Чай, сам знаешь, что твой дед сидел всегда ниже моего, так внуку покоряться негоже.
– Ах ты… да я на тебя буду челом бить государю.
Болховитинов на это рассмеялся только.
Началась безобразная ругань, недавние приятели, заговорщики, замыслившие гибель Ермака, сразу стали непримиримыми врагами, готовыми на все, чтобы повредить только друг другу. Долго продолжалась ругань, наконец Никифоров вышел крайне озлобленный, сильно захлопнув за собою дверь.
Глава тридцать первая
Быстро, почти мгновенно разлетелась между казаками весть о смерти любимого атамана, весь небольшой дворик и улица выше избушки, в которой лежал умирающий казак, были заполнены его товарищами.
Каждому хотелось услышать хотя бы одно слово о Ермаке Тимофеевиче, но желание это было неисполнимо: избенка, давшая приют горькому вестнику, едва могла вместить в себя десяток человек.
В избенке была мертвая тишина, которую нарушал только слабый голос рассказчика.
– Такая ночь была, – говорил он, – не приведи бог, рядом лежишь – ничего не видишь, а тут еще дождь так и хлещет, словно кто из ведра тебя поливает. Промочило всех насквозь, а за день-то куда как измаялись, все против воды плыли, на руках ладони что твои подошвы стали, не согнешь руки. Как остановились мы это, так, не ужинавши, и повалились все как мертвые и уснули. Кажись, гром греми над нами и тот не разбудил бы…
– Как же сторÓжа прозевала? – раздался вопрос.
– СторÓжа, никакой сторÓжи не было, да и не нужно, думали, ее. Островок небольшой, как раз посредине Иртыша стоит, от берегов страсть далеко, только и можно было добраться на лодках, а где их там возьмешь, наши у острова были привязаны.
– Как же татарва пробралась?
– Уж этого тебе сказать не сумею, или брод был, или на лошадях вплавь, потому с ними и лошади были; только спим мы это, да так крепко, словно померли все. Только мне что-то во сне померещилось, открыл я глаза, ничего не вижу, а шум стоит кругом страсть, топот какой-то, да словно сабли звенят, а говору никакого, что за чудо, думаю, не во сне ли я это все вижу, протер глаза – нет, что-то у нас в становище делается, дождя уже не было, в эту пору развернись туча, месяц и посвети, как взглянул я, так и обомлел, вижу, с бритыми головами как черти какие скачут да наших лежачих да сонных так и крошат; не стерпело мое ретивое, схватил я пистоль да пустил пулю в голову одному поганому, так и повалился он, не охнул даже. Как услыхала татарва выстрел, так и оторопела на минуту, потом опомнились да и шарахнули ко мне, давай я от них отбиваться, в эту самую пору слышу еще выстрел, а там и голос Ермака Тимофеевича, на подмогу кличет. Понатужился я, уложил двоих бритых да скорей к атаману, а его татарва, как саранча какая, обступила, крошит он их, как баранов каких, а они только прыгают возле него да орут да напирают. Вот тут-то несчастье и случилось. Приперли его к самому что ни на есть берегу, уж и не знаю, оступился ли он, наш голубчик, отбиваясь от татарвы, сам ли спрыгнул с берега, только вдруг пропал он из моих глаз, да слышно было, как что-то тяжелое шлепнулось в воду. Как табун лошадиный заржала татарва, стрелы так и засвистели, тут уж я света Божьего невзвидел, бросился к ним в толпу, только жаль, что недолго пришлось моей сабле поработать, вишь, какой-то окаянный как голову раскроил. Дальше уж и не помню ничего. Сколько времени я этак-то лежал, не знаю, когда очнулся, уж вечерело, поднялся я через силу, добрел до берега, обмыл голову, обвязал ее, словно бы и полегчало, прошел по островку, невелик он, гляжу: все до одного наши лежат, все искрошенные, да татар человек с десяток, а атамана нет, горе меня взяло, да и самому как быть не знаю, с голода одного пропасть можно, только взглянул я в сторону, а одна наша лодка колышется, даже весло в ней нашел. Должно, татарва поганая в темноте не заметила ее. Обрадовался я ей невесть как. Сейчас же сел да и двинулся, благо Иртыш сам донес меня. Вот и все, братцы, что знаю.
– А может быть, Ермак Тимофеевич и жив, может, и спасся? – кто-то проговорил с надеждой в голосе.
– Где уж тут, говорю, до берегов было далече, а он в кольчуге да броне царской был, где уж там воде сдержать его, да и то сказать, кабы спасся, так давно бы уж здесь был.
– Так-то так! – согласились с ним.
Понурившись, разошлись все, осталось в избе только двое, раненый да хозяин избушки.
Раненый слегка стонал, но ночью ему сделалось гораздо хуже, а к утру и совсем плохо, заметался он, часто вырывались из его груди сдержанные крики, наконец, едва блеснули первые лучи восходящего солнца, как его не стало.
Угрюмо закрыл ему товарищ глаза и вышел на улицу оповестить товарищей. А улица уже кишела казаками, лица всех были озабочены, каждый, казалось, обдумывал серьезный, близко касающийся сердца вопрос. Кое-где собрались в кучки и о чем-то горячо рассуждали. Наконец послышались знакомые звуки била, звуки, раздававшиеся только в экстренных и важных случаях. Все торопливо направились к месту сборища.
Там уже были чуть не все казаки.
– Братцы-товарищи, – заговорил седой как лунь, с изрытым шрамами лицом есаул, занявший место Ивана Ивановича Кольцо, по прозванию Василий Кузьмич Тимофеев, – братцы-товарищи, вам уже ведаемо, что не стало у нас нашего сокола ясного, Ермака Тимофеевича, сами знаете, что без него мы словно без головы остались; вестимо, другого Ермака нам, сколько бы мы ни жили, не найти, без головы жить нельзя, толку у нас никакого не будет, нужно нам как-нибудь дело поправить.
– Вестимо, нужно нового атамана выбрать, – послышались голоса.
– Я потому речь и веду, только, братцы-товарищи, все мы поработали на своем веку вместе с Ермаком, никого нельзя из нас ни в чем упрекнуть, все молодцы как на подбор, только всего этого мало для атаманства. Все мы соколы, только уж коли быть атаманом, так меж соколами нужно быть орлом, хоть уж не таким, какими были Ермак Тимофеевич аль Иван Иванович Кольцо, а хоть походить-то на них разумом да силою.
– Правда, правда, – раздались голоса.
– Кому ж и быть, как не Тимофееву.
– Вестимо, пусть он будет, больше никого не хотим.
– Василий Кузьмич пусть будет атаманом! – послышались дружные голоса, подхваченные всей толпой.
Тимофеев несколько смутился, он снял шапку и отвесил на все четыре стороны низкие поклоны.
– Благодарю, товарищи, за честь, не заслужил я ее, только уж вы избавьте меня от атаманства, стар я стал, выберете кого помоложе да поразумнее.
– Никого не хотим, окромя тебя, тебе быть нашим атаманом.
Тимофеев снова стал отказываться, но толпа настаивала на своем.
– Ну, коли так, то быть по-вашему, – наконец согласился он.
Казаки подхватили его и понесли было на руках в атаманский дом, но не успели они еще подойти к концу площади, как к ним верхом подскакал желавший захватить в свои руки власть боярин Болховитинов.
– Что за сборище, зачем собрались? – грозно закричал он на казаков.
Те, в недоумении остановившись, глядели на боярина.
– Постойте-ка, детушки, пустите меня, – проговорил вновь избранный атаман.
Казаки опустили его на землю и почтительно расступились перед ним, давая ему дорогу.
– Тебе что, боярин, нужно от нас? – спросил он Болховитинова, подступая к нему.
– Спрашиваю, зачем собрались, зачем порядок нарушаете?
– Хотя и негоже отвечать тебе на это – ведь ты знаешь наши порядки, ну да так и быть, уж я скажу тебе, зачем мы собрались сюда. Тебе небось ведомо, что у нас не стало нашего атамана Ермака Тимофеевича, а без атамана нам оставаться нельзя, не порядок, вот и собрались сюда его выбрать.
– Ну что ж, и выбрали? – усмехаясь, спросил Болховитинов.
– Угадал ты, боярин, выбрали, – отвечал новый атаман.
– Уж не тебя ли?
– А хотя бы и меня!
– Ну так вот что я скажу вам, никаких у вас теперь атаманов не будет, я ваш атаман и всякое начальство, вольницы не допущу, било ваше прикажу снять, и никаких сборищ чтобы вперед не было!
Казаки заволновались, послышался ропот, недовольные голоса.
– А я тебе, боярин, скажу вот что. Когда ты на печке лежал, мы Сибирь покоряли, кровь свою лили и завоевали ее. А ты прислан уж на готовенькое, да и то не начальствовать, а на подмогу нам, а потому ты и должен находиться у нас под началом, а не мы у тебя, а не любо это тебе, так можешь отправляться на все четыре стороны, ты нам не нужен – и без тебя справимся! Так ли я говорю, товарищи? – обратился он к казакам.
– Так, так, в наши дела не мешайся, проваливай! – закричали казаки, напирая на Болховитинова.
Тот в бешенстве повернул лошадь и поскакал обратно домой.
Думая, что из-за власти ему придется спорить только с Никифоровым, он был спокоен, никак не ожидая встретить сопротивления со стороны казаков.
