Kitabı oku: «Лжецаревич», sayfa 18
XXIX. Лжецарь и царевна
Смеркается.
Бледная и задумчивая девушка одна в низкой душной палате. Кто бы узнал в ней царевну Ксению! Но она все же прекрасна, как и в счастливые дни, пожалуй, даже еще прекраснее, чем тогда. Горе согнало с ее щек яркий румянец, но бледность делает красоту ее возвышеннее, большие глаза, обведенные синеватым кольцом, кажутся от этого еще больше, а слезы сообщают взгляду неотразимую прелесть.
Душа Ксении полна горем, почти отчаянием.
– Господи! Смерти, только смерти прошу я у тебя! – шепчут ее побледневшие губы.
Но, чу! Кто идет? Шум шагов все близится. Может быть, идущие несут ей смерть? Хоть бы так!
И несчастная царевна почти радостно крестится.
Широко распахнулись, двери. Два немецких рейтера стали по бокам в проходе и замерли, держа перед собою алебарды.
Тихие шаги, звон алебард во время отдания чести, и входит… – царевна не верит глазам – входит он, новый царь.
Двери бесшумно затворились за ним.
Царевна не встала, не шевельнулась, только смотрит на него полуиспуганно, полуизумленно.
– Царевна, прости… я виноват перед тобою, – тихо проговорил Лжецарь, низко кланяясь.
В его голосе слышатся мягкие нотки. Странно действует на Ксению этот мягкий, ласковый голос. Она столько видела за последнее время унижений, оскорблений, столько выстрадала… И ни одного, ни одного сочувственного слова! Удивительно ли, что голос самозванца заставил сильнее забиться ее сердце? Она плачет. Но это уже не прежние слезы отчаяния, это – облегчающие слезы.
Он сел рядом с нею на скамью, взял ее руку. Ксения хочет отдернуть руку – ведь это он, убийца ее матери, брата, похититель престола – и не может, у ней сил не хватает. «Ласки, ласки! – дрожит в ее сердце какой-то неведомый голос. – Хоть от кого, хоть от зверя!»
Снова ласкающий, берущий за сердце голос:
– Ты плачешь, царевна? Ты страдаешь? Я – виновник? Да? Клянешь меня? Прости! Я не так виновен. Можно все исправить.
«Верни мне мать, брата, злодей!» – хочет крикнуть Ксения и не кричит, а шепчет: «Бог тебе судья!»
– Царевна! Твой отец, подобно мне, поднялся из ничтожества на высоту и был хорошим царем. Отец твой многое сделал – я превзойду его! Царевна! У меня в голове таятся великие думы. Мой путь будет труден, и мне нужно добрую пособницу. Ксения! Раздели со мной мои труды, мои великие печали и великие радости, будь мне женой.
Царевна изумленно взглянула на него.
– Быть может, ты слышала, что я хотел жениться на полячке Марине. Гордая, умная, она казалась мне подходящей женой для царя, но и только – сердце мое не лежало к ней. И вот я увидел тебя. Я давно слышал о твоей красоте, но ты превзошла всякие мои ожидания, не раз слышал я и о твоем уме… Я полюбил тебя, Ксения, с первого взгляда! Что мне Марина! Я не женюсь на ней, хоть пусть Сигизмунд объявит мне войну… Ксения! Знаешь ли ты, что такое любовь?
И он заговорил о любви, – какое это блаженство, какое страдание. Голос его то повышался, то замирал до шепота.
Царевна молча слушала его, прикрыв лицо одною рукой – другую держал самозванец. Она слушала, и сердце ее трепетно билось. Да, она знала, что такое любовь. Она испытала ее муки, ее блаженство. Образ юного умершего королевича, ангела и лицом и душою, предстал перед нею. Эта любовь была единственным светлым пятном на унылом фоне ее затворнической жизни. Но свет мелькнул и погас. За ним была сплошная тьма.
А речь самозванца становилась все оживленнее, он все крепче жал ее руку.
Ей было приятно и от слов любви, и от этого пожатия. Какая-то истома, нега охватывала ее. Сердце билось неровно, и что-то в глубине души настойчиво требовало: «Счастья! Счастья!»
Вдруг Лжецарь умолк. Ксения отняла руку и взглянула на него.
Не нее смотрела пара тусклых глаз, подернутых страстною дымкой; дрожащая сладострастная улыбка растягивала губы, от бледного безобразного лица веяло животною похотью.
Царевна вырвала руку и отшатнулась.
– Прочь! Прочь! Душегуб! – воскликнула она, задрожав; вскочила с лавки и отбежала в дальний угол комнаты.
– А, так ты? – вскричал самозванец и бросился к ней.
– Прочь! Не подходи! – кричала Ксения, прижавшись к стене.
– Чего там прочь! Не хотела добром – силой возьму… – грубо проговорил Лжецарь, и ее нежные руки хрустнули, сжатые его сильными пальцами.
XXX. Два медведя
Стефан-Лис, приехав в Москву вместе с другими ляхами, казалось, совершенно забыл о недавней кончине своего господина; он вел разгульную жизнь, подобрав себе человек двадцать добрых приятелей из ляхов же. Деньгам у него не было перевода; откуда он добыл их – этого никто не знал, да мало кто о том и заботился, а только старался покороче сблизиться со щедрым и богатым приятелем. По временам Стефан куда-то пропадал и возвращался обыкновенно в мрачном настроении духа. Только один раз он вернулся веселым.
– Что ты сегодня такой? – спросили его.
– Нашел того, кого мне нужно, – уклончиво ответил он.
Через несколько дней он купил за дорогую цену медведя и поставил клетку с ним у себя на дворе.
– Зачем это тебе? – спрашивали приятели.
– Может, царю, подарю, благо он охотник до медвежьей травли, а то себе оставим, позабавимся.
Кормить он стал зверя исключительно мясом, потом вдруг прекратил давать корм совсем дня три, затем опять покормил день и снова выдержал голодным.
Так он довел медведя до того, что у голодного зверя глаза кровью наливались, едва он замечал вблизи себя живое существо – человека или животное – безразлично.
Видя это, Стефан с довольным видом потирал руки.
– Потешу я вас, приятели, если вы мне поможете, – сказал он однажды за приятельской пирушкой.
– Рады помочь. Что такое?
– Есть москаль один силы непомерной… Так вот, хотелось бы посмотреть, как он с медведем сладит.
– Мы-то причем?
– Да дело в том, что москаль этот по доброй воле нас не пойдет потешать. Надо бы его силком затащить. Человек десяток надо – меньше с ним не сладят.
– Это можно. А не влетит за такую потеху?
– Ну вот! Нам, ляхам, да влетит! Кажется, мы не в Варшаве, а в Москве при царе Димитрии.
– Что ж, ладно. Поможем, – ответили приятели. Несколько дней спустя москаль уже был пойман и лежал, скрученный веревками, посредине двора Стефана.
Этот москаль был Никита-Медведь, пришедший вместе с войском Лжецаря в Москву и разысканный Стефаном.
Никиту схватили вечером, и он целую ночь пролежал на дворе. Он никак не мог сообразить, куда он попал. На него напали врасплох, пользуясь темнотой, скрутили, притащили сюда и бросили. Он пытался развязать или разорвать свои узы, но ни того, ни другого не мог сделать.
Только что взошло солнце, когда его развязали. Перед тем он подумывал, что, когда его развяжут, он задаст обидчикам хорошего гону, но его обезоружил ласковый голос развязывавшего – кто это был, он не видел, потому что лежал лицом к земле:
– Ошибкой тебя схватили… Уж ты не сердись… Я тебя сейчас развяжу…
Веревки были перерезаны. Когда пленник поднялся с земли, развязавший уже успел уйти.
Никита осмотрелся. Он находился посреди небольшого двора, окруженного крепким частоколом; направо находилось нечто похожее на клетку, и в ней кто-то копошился. Из-за частокола выглядывали головы, и среди них он увидал одну знакомую. Он напряг память, желая вспомнить, кто это был, и скоро узнал слугу «бешеного» пана.
«Какую-нибудь пакость против меня задумал устроить, вражий сын», – подумал Никита.
Дверь клетки приподнялась с помощью веревки, и что-то неуклюжее, косматое выпрыгнуло оттуда и зарычало.
«Медведем затравить хочет», – мелькнуло в голове силача.
– Посмотрим, так ли справишься с ним, как с моим господином? Ну-ка, схватись! – насмешливо крикнул с частокола Стефан.
– Авось, они с медведем понюхаются да и драться не станут: москаль ведь медведю свой брат! – пошутил кто-то из ляхов.
Никита не отвечал на насмешки. Он поспешно снял с себя кафтан и обернул им левую руку до локтя, оставив свободными только пальцы, и стал спокойно ждать.
Медведь, рыча, приближался. Немного не дойдя до парня, он поднялся на задние лапы, и помахивая перед мордой передними, переваливаясь, пошел на «москаля».
Никита не трогался с места. Горячее дыхание зверя пахнуло ему в лицо, пасть открылась с глухим ревом. В один миг левая рука «москаля» была уже в пасти медведя, а правая, как молотом колотила зверя по голове. Зверь как-то весь встряхнулся. Страшные лапы опустились на плечи борца. Никита зашатался, но устоял.
Зверь и человек стояли теперь грудь к груди. Зверь рвал тело когтями, куски мяса падали на землю вместе с лохмотьями белой рубахи, и, взамен той, на теле, казалось, появлялась новая, ярко-красная – обнаженное, кровавое мясо; человек теперь упирался медведю в горло правою рукой, а левою что-то рвал в его пасти; струйки крови стекали с нижней челюсти медведя. Лица Никиты нельзя было узнать – это была какая-то синевато-багровая маска, по которой тянулись вздувшиеся жилы. Ляхи-зрители сперва замерли от изумления, потом заговорили:
– Молодец, москаль! Ай-да москаль! Слава москалю! – кричали эти в сущности не злые, но легкомысленные люди, уважавшие силу и смелость.
– Подождите еще хвалить! – лепетал Стефан с бледным, искаженным злобою лицом.
Вдруг все ляхи гаркнули:
– Виват, москаль!
Они видели, как медведь зашатался, завыл и рухнул на землю, а левая рука Никиты держала красный вырванный язык зверя. Но вряд ли боец слышал эти восторженные клики. Он, тяжело дыша, обвел ляхов помутившимся взглядом, зашатался, схватился за грудь и упал на труп медведя. Кровь хлынула у него изо рта.
– Прими, Боже, дух мой! – пробормотал он.
Когда ляхи, перебравшись через частокол, подбежали к нему, он был уже мертв.
Месть Стефана совершилась, но он не был доволен ею: она послужила к новому торжеству «москаля», хоть и убила его. Лис с ненавистью смотрел на мертвое лицо Никиты и жалел, что теперь уже нельзя отомстить более тонко.
– Стефан, сегодня вечером пирушка у Яна… Придешь? – спросил кто-то из приятелей.
– Приду, – угрюмо ответил Лис.
Но прийти ему не удалось. Когда он вечером пробирался по улице к дому, где жил Ян, чья-то рука сжала ему горло, и острый нож по самую рукоять вонзился в его грудь.
– Это тебе за моего батьку! – в то же время промолвил молодой, звенящий от гнева голос.
Стефан упал, как подкошенный. Мститель попробовал рукою его холодеющий лоб и отошел.
– Ну, теперь можно мне и в Литву к моему господину, – пробормотал он.
Этот мститель был Афонька.
XXXI. С боя взял
– А что, батюшка, как со свадьбой? Скоро ли? – спросил однажды Константин отца.
– Ну, брат, твоя свадьба, может, и мимо еще проедет, – угрюмо отвечал старик: он был в дурном расположении духа с самого вступления на престол Лжецаря.
– Да как же так, батюшка?! – воскликнул сын.
– Чванный что-то стал от меня морду воротить: я, вишь, не в милости у нынешнего якобы царя, на поклон к нему не пошел.
– Я съезжу узнать к Парамону Парамоновичу.
– Что ж, съезди.
Константин живо собрался. По дороге к дому Чванного он, размышляя, пришел к заключению, что отцовское предположение, пожалуй, справедливо. Недаром на последних свиданиях Пелагеюшка выглядела грустной, а глаза у ней были наплаканы. Он допытывался, она не говорила – тревожить не хотела. Что-то есть!
Под влиянием таких дум Константин сидел на седле, как на горячих угольях.
Чванный встретил его довольно сухо.
– Что скажешь? Да живей – я во дворец сбираюсь; царь сегодня на травлю едет, и я с ним.
– Правда ль, что ты отдумал дочку за меня выдавать? – выпалил молодой боярин.
– Есть грех!
– Да как же это ты так? Сговорил, и на! На попятный.
– Я не враг своей дочке, и что за мед выдавать ее за такого, которому ходу не будет? Вы, Двудесятины, в опале у царя, и сами виноваты – чего не ехали на поклон к нему? Спесивы некстати.
– Уж ладно, ладно, не толкуй! Хорош гусь – слова не держишь! – грубо заговорил раздраженный Константин и на минуту задумался. Вдруг он хлопнул себя по лбу и просиял.
– Ах, я дурачина! И забыл совсем! – пробормотал он.
Чванный что-то ворчал, но Константин его перебил.
– А вот я и в немилости, а пойду царю на тебя жаловаться – велит он тебе за меня дочь отдать!
– Сделай милость! Иди. Не хочешь ли, подвезу? – насмешливо заметил Чванный.
– Рад буду.
– А и в самом деле! Хоть посмеемся вдоволь. Ну, однако, мне пора.
– И мне тоже. Так добром не хочешь?
– Нет, уж поезжай к царю, пожалуйста! – хихикая, говорил Парамон Парамонович.
– Поеду, будь спокоен!
Когда Константин Лазаревич добрался до дворца, у крыльца стояло немало народу. Он протиснулся вперед и стал ждать выхода.
Скоро потянулись разные дворовые чины, между ними шел и Чванный, потом появился царь. Все пало ниц, земно кланяясь. Поклонился, как требовалось, и Двудесятин, но поторопился подняться и остановил Лжецаря возгласом:
– Смилуйся!
Чванный, видя Двудесятина исполняющим свое намеренье, не знал, смеяться ему или робеть. Лжецарь обернулся:
– Что тебе?
– Ты мне милостей сулил когда-то, царь-государь.
– Я? Тебе? Постой, что-то лицо твое мне, в самом деле, знакомо. Где я тебя видел?
– А под Новгородом-Северским… Я тогда лестницу приставил и первый…
– Ах, помню, помню! Точно сулил милостей, и за дело – молодец ты! Ну, чего же ты хочешь? Да встань с колен!
Константин поднялся.
– Есть, царь-государь, у тебя боярин, Парамоном Парамонычем звать его, прозвище Чванный.
– Знаю, кажется, есть… Ну?
– Вон он стоит… Сосватал я у него за себя дочку, и все было слажено, а теперь он на попятный – вы, говорит, не в милости у царя Димитрия Иваныча, за опального что за мед дочь выдавать. Прикажи выдать, царь-батюшка!
– Ха-ха-ха! Вот просьба! Что ж, любишь, знать, больно свою невесту?
– Страсть как!
– Ну, мы это устроим. Поди-ка сюда, – поманил он пальцем Чванного.
Тот подошел с низкими поклонами.
– Через неделю чтоб твоя дочка была повенчана с ним вот. Да не думай, что Двудесятины в опале – один этот побольше стоит, чем пяток таких, как ты, которые тем только и ведомы стали, что легко от царя Феодора отпали. Могу ли я на таких надеяться? А на него положился бы без опаски…
И Лжецарь отошел. Чванный стоял некоторое время с раскрытым от изумления ртом. Немало были изумлены и другие бояре – такая долгая беседа царя с лицом не чиновным да еще на улице казалась им как будто несколько даже непристойной, унизительной для царского величия.
Через неделю отпраздновали свадьбу.
– Ну, Пелагеюшка, – говорил Константин, обнимая после венца молодую жену, – с боя я тебя взял.
XXXII. Неожиданный приезд
Мы опять в Литве, в поместье Влашемских. Пани Юзефа сидит за работой. Лицо ее по обыкновению, строго и холодно.
Пан Самуил медленно бродит по комнате.
Вошел отец Пий. На лице его непривычное волнение.
– Дочь моя и сын мой! Я должен сообщить вам очень неприятное известие…
Пани Юзефа вопросительно смотрит на него. Лицо пана Самуила принимает испуганное выражение.
– Ваша дочь Анджелика… Вы знаете, она находилась тут неподалеку в монастыре, у благочестивых сестер…
– Я ничего не знал! Я бы уже давно съездил к ней… – вскричал пан Самуил.
Пани Юзефа сделала нетерпеливый жест.
– Она, ваша дочь, похищена! – взволнованно промолвил паяер.
– Как?
– Может ли быть?!
– Когда она гуляла в монастырской роще с молодой послушницей, напали неизвестные люди, схватили ее и увезли. Послушница от испуга едва имела сил добежать до обители.
Пораженные Влашемские не могли говорить. Вбежал запыхавшийся холоп.
– Пани Анджелика с мужем приехали! – крикнул он.
Отец Пий разинул рот от изумления, пани Юзефа выронила работу, а пан Самуил вскрикнул.
Через минуту вбежала в комнату, плача и смеясь, Анджелика и бросилась к отцу. Следом за нею вошел Максим Сергеевич.
При виде его отец Пий подобрал полы своей сутаны и бегом пустился к своей каморке.
– Воскрес! Воскрес! – в ужасе бормотал он.
– Ты обвенчана с ним… с еретиком? – спросила Юзефа.
– Да, матушка, прости нас!
Пани Юзефа поднялась со скамьи и выпрямилась во весь рост.
– Я тебя прокли…
Пан Самуил не дал ей договорить.
– Не смей! – крикнул он так грозно, что у его жены язык прилип к гортани.
– Будьте счастливы, дети! – со слезами промолвил Влашемский, благословляя молодых, и добавил, обратясь к жене: – Юзефа! Благослови!
И опять его голос звучал так, что пани Юзефа не посмела ослушаться.
Вечером того же дня по дому разнеслась весть, что отец Пий найден мертвым в своей келье: он не вынес потрясения.
XXXIII. Бурный разговор
Был вечер 16 мая 1606 года. Шел уже одиннадцатый месяц, как «расстрига» стал царем. Многое изменилось за истекшее время, доказательством чего может служить следующий разговор между Лжецарем и боярином Белым-Турениным.
– Царь, мне нужно с тобою поговорить.
– Ну? – недовольно протянул самозванец и с раздражением добавил. – Верно, опять наставления?
– Нет, не наставления – я только хочу тебе сказать одно: опомнись!
– Ты далеко заходишь! – гневно вскричал Лжедимитрий. – Не забудь, кто я, и кто ты.
– Ты сам мне велел всегда тебе говорить правду, я ее и говорю. Я не забыл, кто я, но ты забыл, что ты русский царь, а не прежний инок, вольный казак, слуга Вишневецкого.
– Павел!
Но боярин не обратил внимания на этот окрик.
– Ты забыл, что если русский царь всевластен, то ведь, в глазах народа, недаром дана такая власть, и царский стол – не место для забав и потех скоморошьих!
– Боярин! – крикнул в гневе самозванец.
– Ты говорил, что хочешь блага русскому народу… Что же ты сделал? Завел школы, как сказывал? Возвысил Москву над Польшей? Ты отвратил от себя сердца москвитян – вот что ты сделал! Ты одеваешься ляхом, ешь телятину, не моешься в бане, не спишь после обеда, а слоняешься в эти часы один-одинешенек по городу, и тебя ищут бояре: царь пропал! Ха-ха! Ты глумишься над боярами, осыпаешь милостями горсть поляков, они бесчинствуют, своеволят – ты им все прощаешь. Ты женился на польке… Мало этого, венчался с нею в пяток и накануне праздника! Зачем это, зачем? Не мог подождать одного дня? Опомнись!
Самозванец слушал, весь трепеща.
– На плаху! Вон! Грубиян! Холоп! – проговорил он, тяжело дыша.
– Что ж, царю можно послать на плаху того, кто некогда спас простого Григория! – спокойно промолвил боярин.
Лжецарь схватился за голову и прошелся по комнате.
– Прости, Павел… Я сам не помню себя… – проговорил он тихо. – Ты прав, да, я во многом виноват… Да, да! Но что делать, если я не могу выносить глупых московских суеверий, если при виде постно-благочестивой боярской рожи у меня вся кровь закипает? Да, я нарочно делаю все наперекор обычаям – надо же мне их чем-нибудь донять, заставить отучиться от всех этих глупостей…
– Нельзя так… Где нужно легонько пилить, там нельзя рубить с плеча.
– Иначе я не умею. И потом… знаешь, я все это время живу словно в чаду!
– Я вижу это. Эх! Не надо было в цари лезть!
Глаза Лжецаря снова вспыхнули.
– Павел, ты опять начинаешь!..
– Да говорить – так все. Ты на престоле остался прежним полуказаком, полуслугой. Ты то надменен, то унижаешься до Бог знает чего. В иную пору ты заносишься перед королем Сигизмундом, в иную – являешь себя чуть не холопом его.
– Ты все говоришь про ляхов! Неужели ты не можешь понять, что я не могу себя показать неблагодарным? Я им обязан – они дали мне царство.
– Что ты говоришь! Они дали царство! Да не пожелай русский народ иметь тебя царем, неужели что-нибудь могли бы сделать ляхи. Да будь их трижды больше – тебе он не увидать престола. Русский народ поставил тебя царем, а чем ты ему платишь? Глумишься над его верой, обычаям, хочешь ополячить. Да! Хоть ты мне говорил… ты помнишь что? – но делаешь другое, хочешь московцев сделать ляхами.
– Довольно! – вскричал Лжецарь.
– Я сейчас кончу… Ты пируешь, забавляешься, a не видишь, что тебе готовят гибель. Бояре устроили заговор.
– Гм… Странное дело! То же мне говорил и Басманов. Он называл Василья Шуйского… – пробормотал самозванец.
– Да, он всем и всеми вертит.
– Напрасно я его помиловал: голова его уже лежала на плахе.
– Не надо было доводить до плахи. Но что о том! Прими меры – мятеж близок.
– Вчера ночью схватили двоих…
– Двоих?! Против тебя тысячи!
– Ах, нет! Я не боюсь этого заговора. Против меня одни бояре, народ меня любит.
– Гм… Любит! Что-то очень часто поговаривают, что ты лях, либо расстрига, а не сын Иоаннов.
– Ну, будет! – прервал боярина самозванец. – Кажется, я тебя довольно слушал.
– Я говорил тебе правду для твоего блага.
– Хорошо! Я сам могу позаботиться о себе. Слава богу я не младенец. Отныне я запрещаю тебе говорить так со мной!
– Твое дело! – пожав плечами, сказал Павел Степанович.
– Конечно, мое! Ступай!
«О-ох! Не быть добру!» – думал боярин, выходя.
Было уже поздно, и Лжецарь прямо отправился в свою опочивальню.
«Все это пустое! Народ меня любит. Я не боюсь ничего. Никто не отнимет от меня власти: я самодержец, как Борис, как Иоанн… Я буду выше их!» – думал он, ворочав на своей постели.
Он заснул нескоро и проснулся под утро облитый холодным потом.
Ранний свет утра лился в окна. Где-то там, далеко за стенами дворца, что-то шумело. Казалось, какие-то бурливые волны разлились по городу.
Вдруг Лжецарь вскочил и дрожащими руками накинул на себя одежду – в рокоте этих неведомых волн он расслышал ясное:
– Смерть ему!
– Ко мне! Ко мне! – крикнул Лжедимитрий. Вбежали слуги.
– Что это за шум?
Слуги не знали; быть может, Москва горит…
– Позвать Басманова! – приказал Лжецарь и, выйдя из опочивальни, подошел к окну: внизу билось и клокотало темное людское море.
