Kitabı oku: «Дурочка», sayfa 4
– Что же вы читаете?
– Романы.
– Это значит терять время по пустякам.
– Помилуйте! Да разве вы их читывали?
– Весьма немного, по выбору папеньки. Но есть столько полезных книг, которые вам надобно бы… Может быть, вам не худо бы прочитать… Мне жаль, Антонин Петрович, что вы вообще не любите ученья!..
– Сударыня! – сказал я с замешательством, – я любил бы его, но ведь меня не учили ничему…
– Начните сами теперь учиться.
– Мне будет стыдно.
– Никогда не стыдно учиться. Поверьте, Антонин Петрович, я принимаю в вас участие, как в родном. Папенька очень любит вас. Начните учиться. Начните читать полезные книги. Вам они понравятся.
– Сударыня! если вам угодно…
– Я желаю вам добра, – сказала она так добродушно, что и тени кокетства тут не было.
– Выберите мне сами что-нибудь.
– Вы согласны? – сказала она весело.
Послышался голос Рудольфа. Он вошел с своими обыкновенными шутками.
– Папенька! – сказала Дурочка, – я удержала Антонина Петровича.
– И хорошо сделала.
– Мы разговаривали с ним.
– О чем же?
– Он просит у меня книг.
– Вот? Это новость – примись, брат, за книги – худа не будет! Давай-ка чаю да трубку, Дурочка.
Она весело убежала.
– Предобрая ты! – сказал старик, глядя вслед за нею. Он был теперь в добром расположении и начал говорить мне о пользе образования, о выгодах его, даже для службы. Пришли вечные гости его, немец-кожевник и еще немец-колбасник. Я стал прощаться. Дурочка подошла ко мне.
– Вы хотели, чтобы я выбрала вам книгу?
– Ах! сударыня…
– Возьмите вот эту книгу на первый случай.
То был «Робинсон»15 Кампе. Я взял его с поклоном. Но у меня недостало духу ни тогда, ни потом смеяться. Она хочет приучить меня к чтению, как дитя, и ее детское желание так просто и так добродушно в ней…
Чувствую, что свет еще не погубил души моей.
Я возвратил ей «Робинсона» через три дня и благодарил ее, уверяя, что многое тут было для меня совершенною новостью.
– Нет ли у вас еще чего-нибудь? Признаюсь, мне стыдно показалось, сударыня, что до сих пор читал я только романы.
– В самом деле? – радостно вскричала Дурочка. – Папенька! Это добрый знак – он полюбит чтение и станет учиться, – сказала она по-немецки отцу своему.
– И хорошо сделает! – был ответ старика. – Опять должен был я выслушать речь его о том, как полезно образование, даже и для службы. Дурочка вручила мне, кажется, «Детскую энциклопедию» какую-то.
Через два дня я принес ей микроскоп.
– Сударыня! – сказал я, – посмотрите! Такие чудеса я начитал в вашей книге и так мне стало любопытно, что нарочно купил я – и какие тут диковинки я увидел!
Радостно изумилась Дурочка. Она поглядела на меня пристально, как опытный ученый, взяла она потом микроскоп и целые два часа изъясняла мне, отцу и братьям разные чудеса так хорошо, так подробно. Теперь был мой черед изумляться.
Передача книг продолжалась.
– Для чего не учитесь вы языкам? – сказала мне Дурочка. – На русском языке еще так мало книг написано…
– Вы говорили мне, сударыня, что не худо учиться языкам, – сказал я ей через неделю. – Знаете ли, что я беру теперь уроки немецкого языка?
– В самом деле?
– И уже начинаю читать…
– Ах! прочитайте мне что-нибудь!
Она подала мне какую-то учебную немецкую книжечку; я начал читать, нарочно ошибался; она поправляла меня – и, в забывчивом усердии, села так близко подле меня, что локон ее, скатившись с ее головы, касался лица моего – русый, прелестный локон, и пестрая косыночка небрежно свалилась у нее с плеча. Каждое душевное движение всегда оживляет лицо ее таким живым румянцем. Теперь оно алело от радости. Дочь природы! Она не умеет скрывать своих чувств, как другие. Прошло несколько минут, она оглянулась сама на себя, поправила локон и косынку и потупила глаза…
– Ах! сударыня! – сказал я, – учите меня, сделайте милость; я как-то у вас так легко понимаю…
– Вы шутите, – сказала она смеясь.
Новость о моих познаниях в немецком языке была пересказана отцу и заставила его восклицать:
– Браво, браво!
Теперь я учусь у Дурочки.
* * *
Она меня обманывала – эта Дурочка! Как ученик, оставаясь иногда с нею, когда нет отца, я заслушиваюсь речей ее – так увлекательно и умно говорит она. Не думал я никогда, чтобы молоденькая девочка, мещанка могла так говорить…
Но меня очаровывает при том в ней простота, добродушие, каких я также не видывал. Преступная мысль не смеет явиться перед нею…
Боюсь, чтобы мне не влюбиться в нее. Чувствую, что в тот день, когда не побываю я у моего перчаточника, мне уже чего-то недостает.
Мое положение становится затруднительно. Я должен выйти из моей роли простяка. Какое странное сцепление случайностей завело меня к Рудольфу! Могут открыть мое притворство. Чем оправдаться? Лгать? Из чего же? Я не люблю, я не могу любить ее… Боюсь любить кого-нибудь… О Паулина, Паулина! у меня нет сердца для других, после того как ты отняла и растерзала его…
* * *
– Антонин Петрович! для чего вы всегда так пестро одеваетесь? – сказала мне Дурочка.
– Вам не нравится?
– Да, мне кажется, черный фрак был бы лучше для вас.
Через два дня явился я в черном красивом фраке; Дурочка посмотрела на меня с изумлением и сказала:
– Как вам идет этот фрак – вы выглядите другим человеком!
* * *
Мечтательность, мне кажется, шестое чувство у немок, и Дурочка моя не изменила своему немецкому происхождению. Ее маленькая головка также кипит идеалами и мечтами.
Мы разговорились с ней об ее матери, которую она едва помнит, и я также едва помню мою бедную мать… Память об ней меня всегда трогает; наше сиротство сблизило нас; мы казались друг другу братом и сестрой. Я забылся и говорил так, что у бедной Дурочки навернулись слезы.
– Не может быть, чтобы из-за гроба не было нам ответа от тех, кого мы любили, кого мы здесь любим, и чтобы они в лучшей жизни забыли об нас… – сказала она.
– Но какой бывает ответ?
Мы заговорили о предчувствиях, сочувствиях, явлениях покойников, перешли к ворожбе. Дурочка всему верит, убеждена в своей вере и чуть меня не обратила в духоверцы. Она утверждала, что умом нашим мы тут ничего не разгадаем, и пересказала мне несколько повестей о том, чего человек никак изъяснить не может. Я спорил; она досадовала и ссылалась, между прочим, на общее поверье всех народов к чудесному. Мне хотелось доказать ей, что у русских нет таких поверьев. Вот случай, который пересказала она мне после того, когда я утверждал, что святочная ворожба наша – просто игрушка для русских девушек.
– Давно когда-то, в Новегороде, помнится, была у боярина или богача какого-то дочь-красавица. Она никого еще не любила, хоть все женихи на нее заглядывались. «Что ты, моя матушка, не погадаешь о своем суженом?» – говорила ей няня-старуха. «Я не верю гаданью», – отвечала красавица. «Как не верить ему, матушка: испытай; авось и тебе скажется твой суженый». Красавица согласилась. Около полуночи няня и красавица ушли в отдаленную комнату, постлали скатерть на стол, поставили два прибора, зажгли две свечи; красавица села на одном стуле, другой, против нее, остался для незнаемого гостя. Ударило полночь. Повеял легкий ветерок, и на стуле сел какой-то гость, мужчина, молодец собой, только такой печальный, что красавице грустно стало. Ей казалось, будто она где-то видела своего гостя, подумала она даже, что гость нарочно призван няней, и почти уверилась в том, когда гость подошел к ней, протянул руку и молча указал ей на дверь, как будто звал ее уехать с собою. Тихонько отрезала она лоскут от его богатого зеленого кафтана, встала, хотела подать ему руку, как вдруг запел петух, и гость пропал, будто его и не бывало. Красавица проснулась, видит в окно, что уже светает; свечи догорели; няня спит в стороне. Красавица подумала, что все то был пустой сон, но в руках ее остался лоскут, который она отрезала от зеленого кафтана суженого. Тут она задумалась и долго после того искала и не находила того, кого видела она во сне или наяву, сама она не могла сказать. Вот к отцу ее опять приехали свататься за красавицу. Она слышать не хотела. Отец говорил ей, что жених ее молодец, красавец, богач. «Пусть он приедет, – отвечала красавица, – я посмотрю». – Приехал жених, с большим поездом; красавица взглянула на него, затрепетала и сказала, что идет за него. Он был тот самый, кого видела она во сне. Свадьба была великолепная, долго шел пир. На другой день молодые стали собираться к отцу и к матери на красный стол. Муж красавицы задумался. «Какой кафтан надеть мне?» – говорил он. «Нет ли у тебя зеленого кафтана? Надень зеленый кафтан», – сказала ему красавица. Тут взгляд его сделался угрюм. «Я не надену зеленого кафтана», – сказал он. «Почему же?» – «Так. У меня сроду был один такой кафтан, да с ним какое-то чудо сделалось». – «Какое чудо?» – «Бог весть: только что сшили мне его; о святках я хотел его надеть, посмотрел: на кафтане прореха, точно как будто кто-нибудь ножом вырезал – мыши не могли так проесть». – «Что же ты сделал?» – «Не к добру показалось мне – я посоветовал с знахарями, и они сказали мне, чтобы я сжег кафтан, а не то быть худу». – «И ты сжег его?» – «Нет! он и теперь у меня цел». – «Покажи мне его, авось я наворожу тебе на него счастье». Муж и красавица пошли в кладовую, где хранились у него платье, конская сбруя и оружие. «Вот кафтан», – сказал он, снимая его с гвоздика и показывая молодой жене. Красавица вынула лоскуток из кармана, приложила, и он как раз пришелся к кафтану. «Ты колдунья проклятая! – вскричал муж. – Ты заколдовала меня, недаром я полюбил тебя так сильно, что отбился от хлеба и соли!» Он выхватил острую саблю и с одного маха отрубил голову красавице.
– Что же? Из вашего рассказа я одно понимаю, что любовь может быть в самом деле колдовством и что прекрасные глаза точно нас приколдовывают.
Говоря, я смотрел на Дурочку. Слово «любовь» как будто испугало ее; она замолчала и задумалась.
* * *
В самом деле, мне кажется, что Дурочка меня приколдовывает каким-то чувством странным, непонятным. – Нет! оно очень понятно… Паулина, неверная Паулина! простишь ли ты меня? – Я люблю Дурочку! И почему мне не любить ее?.. Нет! я не хочу ни любить, ни влюбляться. Мое знакомство зашло слишком далеко; завтра же уеду… В чем пропало у меня несколько месяцев? Вступлю опять в службу, поеду в Петербург. Нет! Мне пора ехать в деревню… А мне хотелось бы еще раз встретиться с Паулиной… Где она теперь? Счастлива ли она?
Я простился с Рудольфом; сказал старику, что еду в Петербург и ворочусь скоро в Москву. Он обнял меня дружески. Дурочки на сей раз не было дома; не знаю почему, я порадовался…
V
Какая тоска, какая грусть в такой глуши, в степной деревне дяди моего! Хозяйством заниматься я не умею, и что за занятия в овинах и стогах сена? И на что мне деньги? И без того мне девать их некуда…
У дяди нашел я огромный запас хлеба и наливок и ни одной книги – я стал бы хоть читать, помня совет Дурочки… Что-то она теперь делает, милая Дурочка?
Невольно приходит мне в голову, что едва ли то время, которое провел я в знакомстве моем с Рудольфом, не было самым веселым временем жизни моей. Я забылся тогда в каком-то детском чувстве…
А ведь она мила! Любить она не может, но может сделать счастливым своего мужа. Не знаю, как люди женятся без любви и бывают счастливы, но счастливит ли нас любовь? А если она меня любит, с ее мечтательной головкой… Вот что пришло мне в первый раз на мысль!
Женщины – загадка непостижимая; любовь их еще более запутывает… Как любил я тебя, Паулина, и что ты любила меня, в том я не смею сомневаться… Но как мгновенно, как безотчетно, безмолвно разошлись мы с тобой, когда мне надобно было броситься в объятия друг друга…
Нет! ты не любила меня, Паулина! Зачем же так мучила ты меня?..
Мысли мои бессвязны. Чувствую, что нынешнее житье мое, уединение, пустота души моей сведут меня с ума. Наступит зима, поеду в Москву, опять увижу Рудольфа и Дурочку, скажу ей, что я люблю ее; в самом деле, я ее люблю… как любят детские проказы и шалости. Но что же такое и любовь, и жизнь? Шалость…
* * *
Как? Быть накануне своего счастья, своего блаженства, а не знать о том? Для чего же, судьба, даришь ты нас и бедами, и радостями, не давая приготовиться ни к тому, ни к другому? Разве от счастья нельзя так же задохнуться, как и от бедствия умереть?..
С чего мне начать? Как все случилось? И как весело, однако ж, отдавать себе отчет в нашем счастье, припоминать себе все его подробности…
Мне надобно было съездить в наш губернский город. Там познакомился я с нашим предводителем. Он звал меня к себе. Приезжаю, и – первый предмет, который встретил я у него, была Прасковья Ивановна. Вид этой женщины заставил меня испугаться! Как же изумился я, когда она встретила меня радостными восклицаниями:
– Что это, батюшка, Антонин Петрович? Вас ли я вижу? Сколько времени мы не видались с вами?
– Мне показалось, сударыня, – отвечал я, – что времени вы не могли заметить…
– Вот уж это грешно – помнить старое! Может быть, и точно, господь наказал меня, что я хотела перехитрить все умом своим и не видела руки его всемогущей, которая против воли ведет нас к добру…
Она утерла глаза платком. Тут только заметил я, что она в трауре,
– Сударыня! – сказал я, – вы кого-нибудь лишились?
– Да, господь не помиловал!
– Неужели Паулина… – Я не мог договорить.
– Нет! Мы лишились отца ее; наш добрый старичок отправился в царство небесное…
– По крайней мере, – сказал я отдыхая, – вы можете порадоваться на счастье вашей племянницы…
– Какое счастье? Видеть, как она крушится и умирает, что цветочек, скошенный на поле…
– Паулина? Что это значит? Разве ее супружество…
– Какое супружество? Вы меня удивляете. Неужели вы не слыхали…
Тут помешали нам говорить. Я был как на иголках, смотрел на Прасковью Ивановну и не узнавал ее. Вместо гордой, нахальной женщины я видел смиренную, печальную старушку. Неизвестность о судьбе Паулины терзала меня… Тут только узнал я, что я все еще люблю ее… Едва мог я дождаться, пока можно было опять заговорить мне с Прасковьею Ивановною.
– Вы помните, что я, грешная, вздумала тогда располагать судьбою моей племянницы. Мои все были затеи. Гусарский ротмистр граф *** казался мне достойною партиею; он был первый жених по Москве…
– Мне казалось, он был влюблен в Паулину…
– О! да как еще влюблен!
– И что она любила его…
– То-то и беда, что нет!
– Она его не любила?
– Каюсь – я располагала так, что всякая любовь то же для девушки, что куклы, которыми она играет в детстве; что Паулина подумает о том, какой блестящий каррьер ей откроется, какую прекраснейшую партию она сделает… И что же, сударь, вышло? Думая, что все дело уже слажено, я приняла предложение графа, сказала Паулине, а она отказала мне начисто! Я рассердилась на нее, а она наговорила мне бог весть чего: «Хочу любить того человека, которому отдам руку, – хочу быть им любима…»
– Она говорила вам?
– Да, и так притом плакала, что я подумала: не влюблена ли уж она в кого-нибудь… Простите, я ведь с вами, как с родным говорю; привыкла считать вас семьянином…
– Сударыня… но Паулина…
– Она ничего мне не сказала, как я ни спрашивала ее, – она только плакала, делалась больна…
Я не смел спросить…
– Вот, графу мы отказали, хоть вся Москва дивилась такому отказу. Тут батюшка Паулины скончался – царство ему небесное! Немного осталось после старика. Любил пожить, да и семья большая – чего стоило одно воспитание… Я напомнила Паулине о графе, о том, как бы она была теперь богата и счастлива… Да подите переуверьте упрямые головы. «Богата была бы я, тетенька, – сказала она мне, – но не была бы счастлива – мое счастье не с ним!» – «С кем же?» – Вместо ответа она заплакала только и замолчала. «Но ведь теперь у тебя нет приданого… Ты бедная невеста…» Видите, я не сказала ей, что все мое именьишко я уж укрепила ей – на всякий случай – час воли божьей неизвестен. У меня детей нет, а я люблю Паулину, как дочь, и пятьсот душ все-таки имение, так что если бы точно выбрала она по сердцу человека и у него ничего не было, имение не должно ее останавливать…
– Прасковья Ивановна! вас ли я слышу?
– Не так прежде я думала. Ах! горе, батюшка, и обстоятельства изменяют многое. И добрая Паулина, с тех пор как живет со мною, так переменила она меня – какая ангельская душа…
– Вы живете в Москве еще?
– Нет! я рассталась с Москвою, а теперь еду туда окончить только разные делишки и навсегда потом поселиться в деревне моей…
– Но как же я имею удовольствие видеть вас здесь?
– Вы забыли разве, что деревня моя в сорока верстах отсюда; завтра я еду в Москву; зайдите ко мне, Антонин Петрович; Паулина рада будет вас видеть…
– Разве она здесь? – спросил я, едва удерживая трепетное движение сердца.
– Здесь, и мы не расстаемся с нею, и сколько раз она у меня спрашивала об вас… Она вас помнит… Ведь я не говорила ей о том, что так грубо и дерзко отказала вам от нашего дома. Паулина надивиться не могла, куда вы девались и почему перестали вы ходить к нам?..
О! в каком ясном свете предстала тогда мне и как оправдалась передо мною Паулина, и как жаль стало мне бедной старухи Прасковьи Ивановны, которая так истинно сознавалась в вине своей передо мною…
Но я не смел еще верить, не смел даже думать… хотя из слов старухи понимал… Видеть, видеть еще Паулину хотел я и увериться…
Ждать ли утра? В провинциях люди обходятся проще и сближаются легче, а может быть, завтра они уедут…
– Дома ли Прасковья Ивановна? – спросил я в передней,
– Их нет у себя, – отвечал мне слуга и вдруг закричал радостно: – Вы ли, Антонин Петрович? – Я узнал старого камердинера отца Паулины. – Откуда, сударь, вы взялись, нежданный гость! Пожалуйте, пожалуйте. Барышня дома – она гуляет в саду – позвольте, я позову ее…
– Нет! – сказал я, – я сам пойду туда. И с волнением сердца пошел я в небольшой садик. Как встретимся мы с ней? Что она скажет? Неужели…
