Kitabı oku: «Для тебя эти горы», sayfa 6

Staying Long

I

Нарек уже почти год живёт и учится в Сан-Франциско, оставив в Москве музыкальную группу и любимую женщину – ненадолго. В Россию он вернётся зимой. Мы раньше никогда не виделись и не общались, но заочно друг друга знали. Нарек искал всевозможные пути на большую сцену, иногда ему везло, но чаще – обстоятельства переворачивали дело вверх тормашками. В одном из журналов он анонимно разместил историю взаимоотношений и конфликта с шарлатаном, косившим под продюсера. Нарека обвели вокруг пальца. Он клюнул на мнимую доброту, не подозревая, что его крепко берут за яйца и разводят как подростка. А когда спохватился – запахло жареным. Когда Нарек встретился с «продюсером» впервые, он ещё не знал, что человек, который сейчас будет вешать на уши лапшу обещаний, вышел из тюрьмы, отсидев за мошенничество. Мужик был приветлив и красноречив, убедительно рассказывая о продуманном плане продвижения группы Нарека к музыкальным вершинам. Проявил громадный интерес – вселил надежды и уверенность. Взялся за раскрутку и сразу же сыграл в щедрого мецената: арендовал для Нарека квартиру на Цветном бульваре. Купил гитару, синтезатор и всякую аппаратуру для группы. Аттракцион милосердия и великодушия заработал в полную силу. Песни писались на хороших студиях, с первоклассными инструментами, деньги никто не жалел, но дальше социальных сетей они никуда не попадали. Обещанные радио, телевидение, большие концерты, фестивали и прочие радости рок-звезды так и не случились. Мужика хватило на полгода. Тут он объявил Нареку, что проект не окупается, и начал требовать с музыканта денег – возвращать вложенные инвестиции, которые ни к чему не привели. В ход пошли угрозы, грязные письма, обещания избить, уничтожить, засудить, закопать под землю, взорвать и растерзать. Нарек стремглав вылетел с хаты на Цветном бульваре, оборвал все связи, заручился поддержкой каких-то юристов, которые, прочитав контракты, подписанные с «продюсером», крутили пальцем у виска. В конце концов, мужик угрожать перестал и отвалил, предварительно забрав у Нарека все инструменты. Впоследствии они достались другим музыкантам, клюнувшим на удочку очередного развода. С другой стороны, один из своих проектов ушлый продюсер всё-таки довёл до ума, набрав талантливых поэтов и сделав с ними литературное шоу, хорошо раскрученное в соцсетях. Мужик оставался верен себе, подчиняя поэтов и ставя им ультиматумы, находя причины не платить обещанные деньги и создавая им комедию положений: поэты, словно курьеры, развозили приглашения на собственные концерты по квартирам своих же слушателей.

История с продюсером сделала Нарека недоверчивым к незнакомцам. В Москве он как-то проигнорировал меня то ли из-за своей спеси, то ли недоверчивость вошла в стадию кульминации. В Америке всё было по-другому. Нарек даже предложил мне пожить у себя в Сан-Франциско: в конце сентября у него освободится на две недели соседняя комната. Его сожитель армянин Арсен смотается домой в Пятигорск, и я смогу въехать. У нас с Нареком большие планы: отрепетировать музло и задать жару в парке Голден Гейт.

В день, когда мне нужно было покидать Беркли ради Сан-Франциско, я проснулся с квадратной головой после дьявольской ночи с девятью кругами ада, вросшими в мозг. Меня штормило: словно пробуждение – это взбесившийся корабль, несущийся в самое пекло разъярённых морских волн. Идеальное спокойное состояние дня контрастировало с моим и дождливым мракобесием ночи. Было тепло, и солнце приятно обжигало лицо. Прежде чем сунуться в BART, просто необходимо выпить кофе, в противном случае я разобью окно поезда и брошусь в океан. Лучший кофе в Беркли можно найти на Шаттак-авеню в лавке араба. Я собрался за пять минут: взял несколько шмоток, гитару и 500 баксов. По моим подсчётам, этих денег хватит на пару недель, если сильно не разбрасываться. Нарек объяснил, что я должен сесть в автобус на Гири-стрит и ехать по прямой через весь город, почти до самого конца. Так что я выскочил со станции Embarcadero на площадь и пошёл искать Гири-стрит. Думал, что легко разберусь в этом городе с его прямыми улицами и предельно понятной навигацией, но заблудился, как топографический кретин. Потребовалось минут двадцать, чтобы отыскать нужную улицу среди всех этих О’Фаррелл, Пост, Маркет, Пауэлл, Стоктон и Мейсон-стрит. Нарек названивал, не скрывая ворчания: просил поскорее приехать, потому что у него мало времени и куча дел. Когда я подбежал к пересечению Гири и Пауэлл-стрит, рядом с Юнион-сквер, автобус уже всасывал в себя пассажиров. Я долго считал мелочь перед водителем и выглядел, как дебил. У меня не было третьей руки, чтобы придерживать сумки и гитару, пока одна держит горстку монет, а другая выискивает 50 центов среди десятицентовиков. Автобус переполнен, свободных кресел нет. Мне предстояло катиться по Гири-стрит минут сорок. Не больше, но и не меньше. Я проклинал автобус за то, что он делал остановку почти каждые две минуты. Но зато люди постоянно выходили и входили, так что довольно скоро освободилось место. Рядом со мной шумели японские дети, я очень хотел заткнуть им рот, потому что голова раскалывалась. Дети невыносимы. Нельзя так громко визжать, мать вашу! Особенно в автобусе. Повышение градуса злости и раздражения в общественном транспорте – отпечаток Москвы.

Мне нужно выйти на Шестой авеню. Нарек уже был на остановке. По ту сторону окна показалась его негритянская шевелюра. Нарек похож на Ленни Кравитца. Высокий, подтянутый, загорелый армянин с вьющимися афро-волосами – словно фанковая папаха. В зелёных штанах и синей футболке со знаком «Peace» он выглядел, как миролюбивый хиппи, но спрятанные за жёлтыми очками жирные глаза с блуждающими зрачками выдавали в нём маньяка. Если бы не музыка и воспитание отца-детского писателя, Нарек, вероятно, убивал бы людей. Ещё он показывает огромные белые зубы – такими можно отгрызать человеческие руки.

Двухэтажный дом, в котором проживал Нарек, находился на самом углу Шестой авеню и Анза-стрит. По соседству на нашей стороне улицы – полицейский участок, напротив – общежитие студентов, откуда выходили привлекательные девчонки, что уже было хорошим знаком.

Квартира Нарека – на первом этаже. Нас от неё отделяют стальная калитка и деревянная дверь. В квартире – две комнаты, кухня за дальней комнатой и ванная – направо от входной двери. Я поселился в дальней комнате – на огромном кожаном диване. Курить разрешалось в ванной. Рядом с сортиром на табуретке стояла пепельница, заваленная окурками.

Нарек отправился в музыкальный колледж, а я свалился спать, потому что страшно вымотался. Вечером мы пошли за продуктами. Я уже охреневал от изобилия в супермаркетах в Беркли, а здесь в Сан-Франциско просто сошёл с ума. Мы были в дешёвом магазине, местной «Пятерочке», как сказал Нарек, но они тут устроены как дворцы-ангары – широкие ряды с перегруженными полками. Разбегались глаза, я хотел сожрать это всё: артишоки, на которые никогда не обращал внимания, а здесь их куча, кукурузу, картошку разной породы, всевозможные сорта яблок, авокадо и маракуйю, яйца всех существующих на свете птиц, бесчисленные полуфабрикаты, соблазняющие яркими упаковками, кучу разного бесполезного и, скорее всего, отвратного пойла, шоколад, молочные коктейли, кофейные напитки и прочую дрянь, включая американский, всегда мягкий и сладкий прямоугольный хлеб. Мы забили продуктами тележку до самого верха: макароны, картошка, сосиски, молоко, овощи, фрукты, хлеб, чипсы, кукурузные хлопья, куриные ножки, соусы, чаи. Просто куча жратвы. На всё про всё у нас вышло сто с хреном долларов. В соседнем ликёр-сторе мы взяли ящик пива и водку, вызвали убер и погнали домой.

Я никогда так много не жрал. Нарек вывалил почти всю пачку макарон в кастрюлю и куриные ножки на сковородку. Мы не ели весь день и теперь забили желудок до отвала, так что там всё раздулось. Мне стало трудно дышать. Пиво ещё больше усложняло дыхание, и я думал, что помру, как чревоугодная тварь. Слава богу, мы смотрели русский музыкальный канал. Там крутили всякое дерьмо – это помогало выпускать газы. Поздним вечером мы вышли на улицу забить косяк. Вспоминали Москву, раскуриваясь напротив полицейского участка. Вернувшись домой, выпили несколько стопок водки «Stolichnaya» за Россию, которая была далеко.

II

Я слишком рано начал думать и скучать по России. Но сначала были новости. Никогда не смотрите новости. И лучше не читать ленту фейсбука. Видеоролики-триллеры. Сумасшедшие. Новости про идиотов для идиотов комментируют идиоты. Соцсети смердят трупами и грязью. Ошалевшая мамаша гордится сыном, которого разворотило на Донбассе. В метро избили женщину за американский флаг на футболке. Русские сцепились с украинцами в ветке комментариев. Никто не выполняет минские соглашения. Телеведущие трясут ядерным оружием. Телеязыки покрыты гнойниками угроз, с них капают слюни ненависти. Всё рвётся и разбивается с треском об голову зрителя. Ничему нельзя верить. Когда ты вдали от родной страны, к новостям которой привык, всё происходящее там воспринимаешь слишком близко к сердцу – если ещё надеешься вернуться. И вот мы сидим и охуеваем. Но мы совершенно не читаем местные новости. Мы не знаем, что происходит в Америке. Правда в том, что везде происходит одно и то же: убийцы убивают убийц, насильники и жертвы меняются местами, ублюдки пожирают друг друга. Извращенцы, религиозные фанатики и спятившие маньяки везде одинаковые, что в Москве или в Ярославле, что в Нью-Йорке или в Цинциннати. Не стоит идеализировать Америку только за то, что в ней есть Принс, Джордж Клинтон, Дэвид Бирн, Мартин Скорсезе, Джоэл и Итен Коэны. Не стоит идеализировать Россию только за то, что тебя там вырастили и выкормили. Но мы родились в России, и всё, что с ней происходит, касается нас. Мы будем отчаяннее рвать на голове волосы, если всё безнадежно и невыносимо, громче радоваться, если всё чрезвычайно прекрасно. Мы можем пропустить мимо сказанные между делом слова о той же Америке и тем более о Бангладеше, но любой, пусть даже глухой звук, в котором почти незаметно слышится Россия, заставит нас прислушаться и вслушиваться. Бывают исключения, но для этого должно произойти что-то из ряда вон выходящее. Мы безответно любим страну и хотим любить её ещё сильнее, но для этого либо нам нужно смириться и попридержать наши представления о ней, ожидания и желания, либо страна должна извергнуть из себя всех подонков, наступающих ей на горло.

Нарек жалуется, что в России тяжело заниматься музыкой. Его окружают тщеславные, ленивые, бескультурные ублюдки, которым на всех насрать. Нарек распаляется: «Меня однажды динамил директор одного фестиваля. Я ему написал, ну, ебать мой хуй, неужели нельзя ответить, дорогой мой человек? Тебя этике, что ли, не учили? Что за профнепригодность, дружище? Что ты игноришь меня, как школьника? Тебе самому комфортно? И знаешь, что он мне ответил? Ты еблан, нахуя ты мне это дерьмо пишешь». Нарек выходит из себя: «Они, блядь, жалуются, что им пишут все подряд! Представь себе, сколько промоутерам пишут в Штатах. Не десять писем в неделю. Не десять в день. И кому в Калифорнии нужна российская группа? За неделю я организовал пятиконцертный тур по этой самой Калифорнии, с промо-эфирами и интервью в тех городах, которые нас принимали. Мой педагог одновременно работает продюсером, преподаёт в институте, сам пишет музыку, лицензирование которой приносит ему не так мало денег, а ещё он управляет большим парком в Сан-Франциско. Он просыпается в шесть утра, ему пятьдесят, он курит марихуану, пьёт алкоголь и до кучи агент одного из участников «Бисти Бойз». И ему на всё хватает времени и культуры. И отвечает он всем. Вообще всем. Даже сумасшедшим. Потому что в условиях конкуренции ты не можешь быть мудаком. Тебя должен любить каждый. И ты должен любить каждого, с кем потенциально можешь работать. Я получаю профильное образование, я знаю, что такое музыкальный продюсер, и мне посчастливилось посмотреть, как работают не только у нас. Я убеждён, что каждый заслуживает свою оплату счетов ЖКХ не пинанием члена, а отдачей своему делу на все сто. Но в России это понимает меньше людей, чем хотелось бы. В России есть просто формула «Чувак, тебе никто ничего не должен». Поэтому и мимо везде ссут и срут!»

Мы все прошли через это, оказавшиеся на обочине, никому не нужные со своими записями. Мы презираем продюсеров и выпускаем пар, набрасываясь на тех, кто даже не попытался нас послушать. Или не вложил в нас денег. Сейчас мы выглядим нелепо со стороны. Причитающие, обожравшиеся макаронами придурки, неспособные встать с дивана в просторной квартире в Сан-Франциско. Но Нарек пишет хорошие песни. И он знает, о чём говорит: «Я забегаю в магазин купить сигарет к одному и тому же китайцу. И сегодня забежал. Китаец смотрел телевизор и сигареты мне продавал, глядя в экран. Какой-то центральный канал. Там говорили об этой грязной истории с Джеймсом Фоули. Ну, ты помнишь, журналиста казнили в Сирии. Мол, его зверски убили, а правительство сидит ровно. Горюющая мать Джеймса прямо обвинила американскую власть в предательстве. По телевизору. В предательстве. Власть. Но это Бог с ним, меня другое убило. Китаец плакал. Натурально ревел и говорил мне что-то в стиле: «Да что же это такое, что это за блядское правительство?» А я стоял, кивал и понимал: дядя этот живёт в одном из самых дорогих городов мира, торгует на самой длинной и проходной, пожалуй, улице, и всё у него хорошо, есть милая жена-китаянка, дети и деньги. Никто его не терзает, он мудрый, он китаец, и в кредитах не погряз. Но он настолько сопереживает людям, ощутившим несправедливость, что плачет, и говорит мне, что в его стране людей не ценят. И что нужно требовать ответа. И телевизор мне об этом говорит. И мать погибшего журналиста».

III

У меня есть теория. Чтобы лучше узнать город, надо прогуляться по нему без приятелей, знакомых и прочих спутников. И лучше не пользоваться навигатором, только в крайнем случае. Поэтому, простившись с Нареком, я пошёл шататься по Сан-Франциско. До центра доехал на автобусе, вышел в районе Пауэлл-стрит, где удобнее всего назначать встречи, несмотря на то, что лютое движение толпы по узким тротуарам напоминает невыносимую толкотню на Маросейке в Москве. Сперва я повернул к Маркет-стрит, но там нечего было делать кроме как пялиться на небоскрёбы и лавировать между людьми в пиджаках и бродягами с протянутыми руками и тележками с тряпьём. Вернулся на Пауэлл-стрит и посидел на Юнион-сквер, где была своя жизнь. Здесь всегда аншлаг, сюда приходят проматывать время, развлекаться, жрать и сидеть на скамейках и асфальте. И фотографировать пальмы на фоне небоскрёбов. Целая пальмовая роща перед Saks Fifth Avenue и Tiffany&Co.

Но меня тянет в сторону Grace Cathedral. Я вижу этот прекрасный собор издалека, и меня поглощают необъяснимый восторг и абсолютное наслаждение городом. Я буквально плыву по Калифорнии-стрит, и каким-то магическим образом из всех десяти тысяч песен в плеере включается Red House Painters – «Grace Cathedral Park». Я принял это за знак, который послала мне путеводная звезда, напичканная музыкой, нашпигованная альбомами и синглами, расставленными по ассоциативному порядку. Неведомо как она отправила мне столь желанный сигнал. Я, как и все, кого восхищает мистика, преувеличиваю значение совпадений. We walked down the hill, I feel the coming on of the fading sun. And I know for sure that you'll never be the one. It's the forbidden moment that we live that fires our sad escape and holds passion more than words can say²⁷. Музыка Red House Painters идеально вписывается в контур города, песни Козелека выросли на улицах Сан-Франциско, их можно использовать как навигатор, если не загрузится карта. Марк Козелек правильно сделал, что уехал из Атланты в СФ. Для меня этот город – прежде всего Red House Painters и Sun Kil Moon, даже не Grateful Dead. Какой бы ни была меланхоличной «Katy song», тяжеловесной «Strawberry Hill», депрессивной «Medicine bottle», под их воздействием я влюблялся в Сан-Франциско, как обескураженный юноша, гарцующий перед возлюбленной на голове и роняющий мозги на тротуар.

Кафедральный собор Грейс гордо возвышается над районом Nob hill. Он хотя бы на уровне колоколов, приводимых в действие карильоном, осознаёт, насколько красив. Собору достаточно подслушать за прохожими. За их восторженными вздохами. Если это туристы. Да и местные, я видел, обожают его. Меня стали обижать сравнения Грейс с Собором Парижской Богоматери. Хотя сходства очевидны. Роза собора Грейс притягивает, как магнит, выделяясь среди плоских небоскрёбов. Можно вообразить, что сейчас ты наткнёшься на остров Сите, и откуда не возьмись потечёт Сена, а потом обратно закатается в асфальт. На самом деле у Грейс несколько больше связей с Шартрским собором из-за лабиринта медитаций. Внимательные туристы заметят, что бронзовые двери собора, «Врата Рая», очень похожи на ворота баптистерия Сан-Джованни во Флоренции – между сводами и фресками здесь гуляет Лоренцо Гилберти. Уголок старой Европы в центре нового света – одного из элитных районов Сан-Франциско. По соседству с собором – дорогие отели, центр масонов. В нескольких кварталах – Чайнатаун.

Сижу на скамейке в парке, спиной к собору. Прямо напротив меня – рыдающая пожилая женщина с собакой. Мелкая псина забежала за скамейку и запуталась в поводке. Женщина не обращает внимания ни на что, она всхлипывает и истерично орёт в мобильный телефон. Я ничего не могу разобрать из её слов, в которых больше слюней и соплей, чем иных членораздельных звуков. Поодаль от меня остановился мужик в привычном для этого города образе бродяги-мудреца, расчехлил банджо и заиграл жизнерадостные песни. Появляются чернокожие дети вместе с няней. Они как угорелые пробегают между скамеек, бросаются на асфальт перед входом в собор, валяются, катаются и ползают как змеи. Няня не отстаёт от них: поворачивается к ним задом и делает вид, будто она курица и высиживает яйца.

Вечером у нас встреча возле музыкального колледжа. Парни собирались выпить пива в соседнем пабе. Самое время, когда там собираются фанаты «Сан-Франциско Джайентс». Колледж и паб располагались за Мишн-стрит, в двух кварталах от здания San Francisco Chronicle. Здесь Натома-стрит выглядит неприветливо, она похожа на дурно пахнущую подворотню. Нужно было пройти мимо заброшенных машин, ржавчины и мусора, мимо подозрительных типов и бродяг на великах, предлагающих траву. У паба Tempest нас поджидали индус Джасим и месиканец Мигель. Несмотря на всего лишь четыре часа пополудни в будний день, паб был забит битком. Мы еле нашли свободное место в закутке. Пиво и вискарь текли по трубам, всё вокруг гремело. Барную стойку захватили в плен, растянувшись вдоль неё, толстые и тонкие мужики. В пабе действовала акция: пинта пива и стопка виски за пять баксов. За 15 долларов можно было неплохо накидаться в течение часа. Мы надрывали глотки и выкручивали уши, чтобы друг друга расслышать. Все вокруг мирно болтали и ржали, но слишком громко. Официанты бегали между рядами со скоростью электропоезда. Пиво с вискарём по акции можно было взять только у барной стойки. И слава богу, потому за стойкой металась от клиента к клиенту горячая латиноамериканка. У неё была зловещая татуировка на плече и куча пирсинга на лице, большая упругая грудь, через топик проглядывали острые соски. Она явно знала себе цену. Но ей пришлось выработать вызывающе жестокий взгляд агрессивного зверя и отсекать им непрошенных гостей, потому что её все хотели.

В Москве меня соблазняла мысль о мексиканках, колумбийках или пуэрториканках, которые представлялись убийственно сексуальными. Казалось, что они все безапелляционно красивы, рождаются в горячих источниках великих страстей, что их лепят из амариллисов, золота и мёда, что получаются они, если запустить аморфофаллус в петунии. На деле всё оказалось не так. Я встречал латиноамериканских девушек почти на каждом шагу и был страшно разочарован. Попадались неухоженные, с толстыми губищами, раздутыми ноздрями и вмятинами на лбу. Гораздо более привлекательными оказались японки. Они утончённые, стройные и одеты со вкусом. Я смотрел на них как на ходячие статуи из музея Востока и восхищался, но на расстоянии.

Латиноамериканская девочка за барной стойкой в пабе Tempest – словно вымирающий вид бережно охраняемых существ, занесённый в Красную книгу, редкий экземпляр высочайшего качества, заносчивый луч сексуальности в царстве бесформенной уродливости. Я смотрел только в её сторону – упорно искал красотку среди толпы подвыпивших реднеков, хипстеров и чернокожих, облепивших стойку бара. Джасим, Нарек и Мигель подначивали меня, но сразу предупредили, что номер не прокатит. Кто-то из знакомых пытался её склеить – безуспешно. Парни по большей части обсуждали свои студенческие дела, поэтому я мог планомерно напиваться и следить за моей латиноамериканкой. Наконец, я решился. Подошёл к барной стойке и занял место так, чтобы пиво точно налила мне она – а не её коллега. Девица холодно приняла мой заказ и, пока наполняла кружку, явно чувствовала, что я её пожираю и раздеваю глазами. Я потерял все слова. Она была непреклонна. Ни единой искры, ни одного намека, она совсем не заинтересована в том, чтобы знакомиться на работе. Она выработала иммунитет и потому блокировала все попытки флирта, в то время как остальные продолжали сверлить её своими похотливыми зрачками. Потому что в этом городе не так много красивых женщин. Эта девчонка была одной из лучших. Я так и ушёл ни с чем.

С Нареком мы вышли из бара, пошатываясь. Велосипед, свисающий в пивнухе с потолка, троился в глазах, казалось, что он рухнет, и какой-нибудь толстяк стащит его и покатит в город праздновать очередную победу «Джайентс». Нас несло по вечернему Сан-Франциско потоками грязи, которая в это время вываливалась на улицы города. Даунтаун СФ в тёмное время превращался в гетто, Маркет-стрит и прилежащие к ней улицы облюбовали бомжи, барыги и прочий сброд. Когда мы проходили мимо, встречая шайку за шайкой, появлялось чувство, что тебе прямо сейчас воткнут бабочку в ребро или приставят пушку ко лбу. Но нет, эти ребята даже не смотрели на нас. У них были свои неотложные дела. Их не интересовали ни наши доллары, ни наши телефоны, ни другая плохо лежащая в кармане дрянь, которую можно было бы украсть. Отличный урок по уничтожению стереотипов. В то же время это стоит назвать банальным везением: возможно, мы просто не попадали в кварталы, где таких, как мы, случайных прохожих, грабят без всяких церемоний.

Домой мы решили ехать на автобусе и не платить за проезд. Эту штуку предложил Нарек, утверждая, что не раз так делал. Мы вошли в средние двери и уселись на свободные места. Водитель автобуса смотрел прямо на нас и повторял, громче и громче: tickets²⁸! На нас таращились как на врагов, потому что автобус с места не двигался. Наконец, я не выдержал, нарыл мелочь и пошёл к водителю. Нарек сокрушался: не надо было этого делать, пошли они все в жопу. После нескольких кружек пива и стопок виски Нарек стал буйным. Я дремал, а Нарек покрывал матом всё, что можно было обматерить: «Ёбаные автобусы! Сраное дерьмо, а не страна! Ебучие Штаты! Ебучая Рашка! Музыка везде говно! Пидорасы! Никчёмные уёбки! Убожество! Днище! Дерьмо!» А потом он резко заглох и не произнёс ни звука – до конца уходящего дня.