«Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана» kitabından alıntılar, sayfa 2
В Сибири с царских времён собирались исключительные таланты.
Страх - величайшая беда. Дерзкий побег из тюрьмы становится тюремным фольклором, преступники восхищаются собратом, который сумел вырваться, но беглых рабов, беглых крепостных свои никогда не любили.
Вся жизнь моя вертелась вокруг маминой заботы и маминой теплоты. Это до сих пор у меня боль в сердце, когда я про маму думаю. Я с ней советуюсь, бывает. Такой второй мамы, как мне казалось, нет, не существует. Но так, может быть, каждому кажется.
Какая несчастная наша страна. И какой гениальный был Чаадаев, который все про нее понял. Он написал еще в пушкинское время: наше назначение — преподать урок миру, и один Бог знает, скольких страданий и слез будет стоить этот урок. За что был объявлен сумасшедшим.
Он так любил музыку, как будто дышал ею. Он потом в своей книжке написал, что прежде чем заниматься музыкой, надо иметь её в себе, носить в душе и слышать её.
Ноты - не мертвые значки, которые исполнитель должен "одухотворить". Чепуха, это путеводные знаки на дороге, которой шёл автор. сумеешь ли ты по ним её отыскать, сможешь ли пройти сам и провести слушателей - вот вопрос.
Великие композиторы ничего не "сочиняют" - смертный не способен сочинить подобного. Они слышат и им хватает мастерства записать. Посредственные - да, те сочиняют, комбинируют.
Уехать из СССР разрешалось только в Израиль — других путей не существовало. Люди всеми правдами, а иногда неправдами отыскивали у себя еврейские корни. Ходило такое выражение: "еврейская жена — не роскошь, а средство передвижения".
Локшин был человеком и веселым, и умевшим радоваться, но я знаю, из каких страданий выросла каждая его нота и каким подвигом он создал эту удивительную красоту. Скромнейший, непритязательнейший, заботливый. Работал всегда, я не помню его неработающим. Один-единственный раз его чудесная жена Таня уговорила его поехать в Железноводск, подлечиться, он же страшно болел. Купила билет, проводила на вокзал, посадила на поезд. Пошла на работу в университет. А когда вернулась домой — Шура сидел за столом и писал. Он в последний момент сошел с поезда, никуда не поехал.
Когда в конце семидесятых, через несколько лет после смерти Шостаковича, на Западе вышли его воспоминания, записанные Соломоном Волковым, какой вой подняла большевистская пропаганда! "Это фальшивка, это все выдумал Волков для саморекламы..." Я убежден, что воспоминания настоящие. Я слышу голос Шостаковича в каждой фразе. Очень много из опубликованного в книге, что вызвало такой гнев, я сам слышал от Шостаковича. Какими страшными, какими горькими словами она заканчивается. "Это все сделало мою жизнь серой". Что все? Наша советская действительность, наш этот социалистический реализм, наше пренебрежение душой человеческой.
В библиотеке консерватории работали несколько очень пожилых женщин. Эти старушки знали про музыку все. В частности, Ирина Амазасповна Адамова помнила наизусть самые редкие вещи, знала то, чего никто не знает, вы могли спросить у нее о чем угодно или попросить найти любую партитуру — если у нее не было, она всегда знала, где есть. Эти женщины из библиотеки побывали на нашем концерте. Когда на другой день я зашел к ним, на меня обрушилась лавина восторгов. "Какие же вы молодцы. Какие правильные темпы в h-moll`ной сюите!" — и стали напевать, эти три старушки. Вот это был настоящий успех. Я был счастлив.
