«Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана» kitabından alıntılar, sayfa 3
Играть просто по чувству может всякий. Но настоящая сила музыки рождается, когда твоя игра — эмоциональная, выразительная — строго подчинена ритму.
Алексей Иванович вёл урок. «Садись, — говорит, — послушай, посмотри, как мы занимаемся». У одного мальчика что-то не получалось. Алексей Иванович взял скрипку и стал показывать, как надо. И когда он заиграл... Мне казалось, передо мной не человек, а бог. Даже не скрипач, а певец: его скрипка пела, не играла, а пела. Я боялся, что он дойдёт до конца пассажа и остановится, но он глянул на меня, что-то, вероятно, почувствовал, и продолжал. Я был совершенно очарован самим звуком, и мысль, что я начну учиться и сумею так играть, полностью захватила меня. Всё, в одно мгновенье мне всё стало ясно: музыке хочу учиться. Я должен в жизни быть музыкантом. Вот моя задача. И детство кончилось.
Начал учиться. Но вскоре случилась беда. Мой любимый Алексей Иванович Лойко, оказалось, сильно выпивал. Это беда многих русских музыкантов.
Музыка во мне заговорила. Это было как наваждение какое-то. Я бредил музыкой. Мне всё время музыка снилась — то, что я уже слышал, либо незнакомая музыка, вроде как будто я сочиняю чего-то такое.
Встречал я людей, которым не нравится Седьмая. Я от неё в восторге. Какой удивительной силы приём в «Нашествии», так называется первая часть. Он сродни тому, что сделал Равель в «Болеро» — повторение одной темы в разных тональностях, в разной инструментовке. Но как же глубоко это сделано у Шостаковича. У Равеля это носит характер танца, испанского танца, и по ходу прекрасной музыки нарастает его торжество. У Шостаковича приём использован для достижения глубочайшего драматизма. Как сам Шостакович потом говорил, главным в этой музыке является не ритм, а психологическое напряжение и драматическое состояние участников события. И конечно, это так, конечно. Воздействие этой музыки колоссально — и сегодня, а тем более тогда. Я предполагаю, что её создание было одним из событий, которые привели к победе над фашизмом.
Бывает трудно. Ведь встречаются люди обидчивые, которых любое замечание дирижёра оскорбляет. Ты просишь его сыграть потише или побыстрее, а он идёт жаловаться в дирекцию. Ты показываешь ему правильный штрих, а он отвечает, что он — скрипач-виртуоз. Хуже того: встречаются люди без чувства юмора, хотя среди музыкантов это редкость.
Присутствие Нейгауза делало тебя лучше. Он умел так ценить другого, что и тот начинал иначе ценить себя, людей, жизнь.
Проще всего было с итальянцами. Как мне однажды сказал Ойстрах, вернувшись из Рима: «Оказалось, я неплохо знаю итальянский. Когда я сошёл с поезда, носильщик взял мои чемоданы и говорит: Signore, molto pesante. И я, представляете, всё понял».
В скрипичном концерте Бетховена есть такие виртуозные пассажи, которые все скрипачи на свете играют с ускорением, как бы отдавшись вдохновению и стараясь быть блестящими. Когда студент так играл, Цейтлин морщился, как будто ему на ногу наступили: “Ну что ты творишь, – он говорил, – что ты делаешь с этой музыкой?! Ты хочешь ее улучшить? Напрасно. Не родился еще человек, который может улучшить Бетховена”.
У каждого человека свои обстоятельства, своя способность к сопротивлению.
