Kitabı oku: «Поступки, которые мы совершаем ради любви…», sayfa 4

Засыпая, я слушаю, как скрипит и стонет дом; низкий гул, с которым порывы ветра скребут по крыше еловыми ветками, дробную песню дождя. Мне не страшно и не одиноко, скорее наоборот – буря успокаивает, подобно колыбельной. Я натягиваю на плечи связанный бабушкой плед, утыкаюсь в него носом и поглубже зарываюсь в подушки. Думаю о плоской белой коробке из аптеки и о черной урне с дедовым прахом.

Завтра будет долгим. Завтра может все изменить.

Все глубже погружаясь в сон, я слышу, как кто-то ходит в кухне, шаркая ногами. Но сон держит уже крепко, и я соскальзываю в темноту, убаюканная родными запахами и звуками.

4.

Первые пол минуты после пробуждения – самые сладкие. Я лежу, наслаждаясь теплом, и не помня где я и почему. Мне мерещится запах оладий и крепкого, черного кофе, каким его любил дед, пока сердце его не подвело, и врач не велел исключить кофеин из рациона. А потом резкий спазм скручивает желудок и, подскочив, я едва успеваю добежать до ванной, где меня выворачивает прямо в раковину.

Промыв рот и ополоснув лицо, я плетусь в кухню. Ставлю чайник и поджариваю тосты. Заливаю кофе кипятком, беру тарелку с незамысловатым завтраком и выхожу на улицу. Дождь прекратился еще до рассвета, и ранняя зелень в саду блестит глянцем. Сажусь на верхнюю ступеньку крыльца и вдыхаю сладковатый утренний воздух. Вдалеке шумит море, в лесу перекликаются птицы, ветер гуляет в кронах. Желудок сжимается от запаха еды, и я не уверенна хорошо это или плохо, но первый глоток кофе столь восхитителен, что я едва не обжигаю рот, жадно ополовинив чашку в одно мгновение. Робкая мысль, что мое тело теперь постоянно будет себя вести так, словно я пассажир вагончика на американских горках длинною в девять месяцев, наполняет меня абсурдным чувством восторга.

Тест (нелепого жвачно-розового цвета) дрожит в моей руке, когда я пытаюсь пристроиться с ним над унитазом; и потом, когда я кладу его на кухонный стол окошком с индикатором вниз. Совсем скоро я буду знать. Совсем скоро – так или иначе – все переменится. Урна с дедовым прахом тут же, на кухонном столе. Терпеливо ждет своей очереди, рядом с таким же черным экраном телефона. Я стою бесконечно долго, глядя то на тест, то на урну. Одно символизирует конец, второе – надежду. Решить что важнее отчего-то мучительно трудно.

Погода солнечная, теплая, но я все равно натягиваю водолазку, джинсы и мешковатую дедову куртку. Потом забираю урну и выхожу из дома, не заперев дверь. В какой-то миг осознаю, что всматриваюсь в лес, ища то, чего там быть не может, и одергиваю себя. Обхватываю руками урну и прижимаю ее к груди. Гладкая поверхность кажется теплой под моими пальцами. Бреду в сторону моря. Ветер высекает слезы: они собираются огромными, дрожащими каплями в уголках глаз и я гляжу словно сквозь мутное стекло.

Пляж пуст. Все тот же ветер гонит вихрями песок вдоль пляжа, рвет мне волосы и гнет сухую, жесткую траву. Разуваюсь, закатываю джинсы и захожу в воду. Ступни тут же немеют, но я иду, пока вода не поднимается до середины икр. Прижимаю урну крепче, словно пытаюсь вобрать в себя ее призрачное тепло. Прислушиваюсь не зазвучит ли вновь дедов голос, как вчера, у печки. Ничего. Тогда поворачиваюсь спиной к ветру и снимаю крышку. Запускаю руку в темное нутро, загребаю горсть пепла и прячу в карман. После закопаю его во дворе – так частица деда навсегда останется рядом с домом. Его домом. Помедлив, наклоняю урну и высыпаю остатки пепла. Ветер подхватывает их, смешивает с песчинками и солеными брызгами, и уносит дальше в море. Миг – и нет ничего.

Глупые слезы вновь застилают глаза, закупоривают нос и горло. Не могу поверить, что от мужчины, который всегда казался мне великаном, осталось так мало. Не осталось ничего. Мне жаль, что я не вернулась раньше. Что звонила редко. Что не все рассказывала.

Поступки, которые мы совершаем ради любви…

На берегу я сажусь на выбеленное солью бревно и слушаю, как гудит в ушах. Ничего не чувствую, ни о чем ни думаю. Просто жду, пока слезы не иссякнут.

5.

Обратно я иду под полуденным солнцем, подгоняемая острым приступом голода. Сперва загребаю босыми ногами песок, потом шагаю по жесткой траве и еловым иголкам. Холода не чувствую, лишь онемение в ступнях.

В кухне достаю из пакета банан и пока жую, разглядываю перевернутый тест. Я одновременно хочу и страшусь узнать ответ, потому не тороплюсь: в пластиковой обители нелепого цвета скрыто столь многое, столь важное. Прямо сейчас сокрытый в тесте ответ – будто кот Шредингера².

Прикончив три банана и не ощутив себя хоть на йоту сытой, я наконец решаюсь. Уже тяну руку, но тут живот скручивает спазмом, удушливая волна ползет вверх и вот я уже вновь в ванной, над унитазом, а только что съеденное спешно покидает мой желудок. Едва зажившая трещинка на губе лопается, и к без того гадкому вкусу рвоты добавляется солоноватая горечь крови и боль. Столь привычная, что я едва обращаю на нее внимание.

Умывшись, я возвращаюсь на кухню. Ставлю на плиту чайник: голод как рукой сняло, а вот мятный чай не повредит. В детстве, когда мы с братом мучились животами или не могли уснуть, бабушка, а после уже дед, всегда заваривали нам чай из мяты.

Первой ушла бабушка – инсульт. Помню, как я сидела, оглушенная новостью, в пятне желтого света на кухне, и заедала чай конфетами. Три года спустя, дождливой безлунной ночью, родители разбились на машине. Тогда дед тоже заварил нам мятного чая, но в этот раз добавил в него чуток бальзама³. Брата не стало почти десять лет назад: глупая, пьяная драка в студенческом баре. Дед вновь заварил чай и порция бальзама была вдвое больше. По брату я горевала сильнее, чем по родителям. Это горе и сблизило нас со Стасом – лучшим другом брата, позже ставшим моим мужем. И вот теперь ушел дед и эта потеря хлестнула столь резко, что мне до сих пор кажется, будто я падаю, никак не достигнув дна.

Протяжно свистит закипевший чайник. Я снимаю его с огня, насыпаю мяту в кружку и заливаю кипятком. От воспоминаний, которые во мне будит густой, травяной запах, на глазах вновь выступают слезы. На моей кухне – на всех тех кухнях, где я когда-либо была хозяйкой – тоже есть жестянка с мятой. Смерь так часто ходила рядом, цепляя меня краем своего плаща, что я уже почти перестала ее замечать. Однако я точно знаю какова она на вкус: солоноватая, темная, с пряным ароматом мяты.

Одной рукой я держу кружку, а вторую запускаю в карман. Пальцы зарываются в пепел. Он маслянистый на ощупь, по структуре напоминает скорее песок. Солнечный свет за окном медленно тускнеет. С моря ползут серые тучи: пока лишь дымка, но чем ближе к линии горизонта, тем темнее небо. Яблоня покачивает узловатыми ветвями, лениво царапая по стеклу. Похоже, вечером вновь будет дождь, а значит надо торопиться. Допив чай одним большим глотком, я мгновение прислушиваюсь к своему желудку: вроде порядок. Подкидываю пару поленьев в печь и проверяю шибер. Вечно голодное пламя радостно трещит, вгрызаясь в свежее подношение.

Иду во двор, попутно прихватив из сарая лопату и пару рабочих перчаток. Деревянная сова над входом напряженно следит за мной. Рою неглубокую ямку под одной из яблонь и медленно высыпаю туда остатки пепла. Он струсится сквозь пальцы, и это похоже на последнюю ласку от дорогого, всегда любившего меня человека. В этот раз слез нет. Теперь точно все.