Kitabı oku: «Путь к себе: 6 уютных книг от Ольги Савельевой», sayfa 4
Желтые сапоги
Я купила сыну желтые резиновые сапоги. Со смешными мультяшными героями.
На дворе – слякотная весна, самое время мерить глубину луж.
Вернувшись домой, я позвала сына:
– Дась, пойдем гулять?
Сын выстрелил в мои распахнутые руки из детской и запрыгал вокруг от переполняющего счастья: «Гу-ять, гу-ять». Я стала прыгать вместе с сыном, разделяя его восторг. Мимо нас прошла моя мама. Она всегда недовольна положением дел. Это главная черта ее характера.
– Вы скачете тут, как два слона. А под нами люди живут.
– Так три часа дня. Мы имеем полное право шуметь.
– У вас одни права, я смотрю, а у всех остальных – обязанности, – съязвила мама. Я же говорю, она всегда недовольна.
– Баба, мы гуять! – пояснил Дася, показывая бабушке новые желтые сапоги.
– Пододень ему шерстяные носки, он отморозит ноги, – велела мне мама.
Моя мама, как и все мамы, сформированные в советском обществе, считает свой опыт бесценным и щедро раздает советы по материнству. Основные заповеди: накорми и закутай – нужно соблюдать неукоснительно.
– Мам, сегодня плюс двенадцать. Солнце шпарит. Все плюс пятнадцать на солнце! Все тает и течет. Какие шерстяные носки? Зачем?
– Он отморозит ноги, – повторила мама свою последнюю фразу с интонацией: «Я кому сказала!»
– Мам, для чего ты пророчишь всякую гадость? Зачем даже слова такие в космос произносишь? Скажи просто: я переживаю, чтобы он не замерз. А ты сразу с диагнозами! Сразу обморожение! В плюс пятнадцать!
– Потому что отморозит!
– Я смотрю, ты меня услышала, – вздыхаю я и иду собирать сына.
– Тает снег, снег холодный, ты хочешь трехлетнего ребенка засунуть в сугроб в резиновых холодных сапогах без шерстяных носков! Он отморозит ноги!
– Да? Ты, мам, тогда не мелочись. Расскажи, как его положат в больницу с гангреной, – ерничаю я. Да, я тоже не железная, а очень даже тряпичная и раздраженная, если довести.
Я хочу быстрее одеть сына и выйти на улицу, потому что находиться в ауре маминого недовольства, которое я ощущаю физически, невыносимо. Я его почти вижу. Как смог. Как дым от сигарет.
Мама курит. И я. Пассивно курю. Я просила маму бросить курить к рождению внука. Она обещала, но не бросила. Теперь мы с сыном вдвоем пассивно курим мамины сигареты.
Я натягиваю сыну теплые колготки, спортивный костюмчик, непромокаемый комбезик и – вуаля! – новые сапоги!
– Ну как тебе, не жмут? – спрашиваю я довольного сына, разглядывающего картинки на сапожках.
– Нет! – сын довольный, прыгает в сапогах, чтобы показать мне, как ему не жмет.
– Не прыгай, Дась, пожалуйста. Пока мы гостим у бабушки, на ее территории, надо соблюдать ее правила. Сейчас вот выйдем на улицу – и там напрыгаемся от души!
Дася доверчиво устраивает свою ладошку в моей руке, и мы весело идем на улицу.
По пути мы едем на лифте, и я объясняю сыну, что в лифте прыгать нельзя.
– Это тоже бабина телитолия? – уточняет сын.
– Не совсем. Это общая территория. Но есть места, где нельзя прыгать, потому что это опасно. Например, лифт. Лифт возит людей, а сам он висит на тросе, и если люди будут прыгать, то трос оборвется, и лифт может упасть. Поэтому прыгать небезопасно.
– А у бабы почему низя плыгать? Что у бабы оболвется?
– У бабы нервы оборвутся, – бормочу я, а вслух говорю. – Дась, давай так. Будем считать, что прыгать у бабы в квартире тоже небезопасно, потому что наш пол – это потолок для тех, кто живет ниже. И если мы с тобой будем скакать, как слоны, он провалится, и мы упадем к соседям снизу.
– Так под нами ж Петька зивет. У него зе лего есть. И самоётик! Очень хоёшо, если пловалимся.
– Это очень плохо, Дась. Потому что очень больно. Лететь-то целый этаж. Будет больно, как тогда, когда ты с качелек упал.
Дася поджал губки. Он вспомнил то легендарное падение и потер лоб, на котором целых две недели сиял фиолетовым цветом огромный фонарь.
– Я не буду плыгать у бабы. Это опасно.
И бойно.
– Вот и правильно.
Тем временем мы подошли к детской площадке. На ней было по-весеннему грязновато. Ни с горки покататься, ни на лестнице полазить. Под качелями был целый бассейн грязной подтаявшей жижи.
Дася остановился в недоумении.
– Мам, а что зе делать-то? Мозно я плосто по лужам побегаю?
– Конечно! Я для этого и купила тебе новые сапоги!
– Ула! – закричал сын и стал скакать по лужам. Каждый его прыжок создавал салюты брызг, которые приводили сына в восторг.
Мимо шла женщина лет пятидесяти. Она была в забавной зелено-коричневой шляпе и таком же болотном пальто. Очень похожа на Рину Зеленую в роли Тортилы, только потолще и помоложе.
– Мальчик! Что ты творишь! Ты же сейчас в лужу упадешь! – всплеснула руками женщина. – Куда смотрят твои родители!
Последнее предложение она произнесла, адресуя его мне, видимо, решила, что я не родитель, ибо посчитала, что, будь я в своем уме, я бы в жизни не позволила ребенку скакать по лужам.
– Родители смотрят за сыном. – Я приветливо улыбаюсь женщине.
Тортила так опешила, что поставила свою сумку на подсохший островок асфальта.
– Ваш ребенок скачет в луже! Вы не видите?
– Вижу.
– А почему не делаете ему замечание? Он же скачет в луже!
– Он скачет, потому что хочет.
– Что значит хочет! Мало ли что он хочет!
– Очень важно, что он хочет. Это, можно сказать, самое важное!
– А если он захочет спрыгнуть с девятиэтажки?
– Тогда я объясню ему, что такое смерть, и он перехочет.
– А если он курить захочет?
– То же самое. Я не буду запрещать, я просто объясню. А выбор он сделает сам. И если он выберет курить и рак легких – ну что ж, это его выбор.
– А я бы ему губы разбила.
– А я не бью детей. Насилие не эффективно.
НАСИЛИЕ – ЭТО АВТОРИТЕТ, ПОСТРОЕННЫЙ НА СТРАХЕ. Я ЖЕ ХОЧУ ПОСТРОИТЬ СВОЙ АВТОРИТЕТ НА УВАЖЕНИИ.
– Начитались модных книжек, – громко и осуждающе вздыхает Тортила.
– Модные книжки пишут родители с хорошими педагогическими результатами, – поясняю я. – Вот вы почему не написали книжку о том, какими молодцами получились у вас дети с разбитыми губами?
– Некогда потому что! Я работаю! А сын у меня с золотой медалью школу окончил, а потом институт с красным дипломом. А дочка – врач. Грамоту недавно получила.
– Это классно. Значит, напишите книжку про то, какая вы классная мать. А если вам некогда, пусть ваши дети напишут.
Женщина смотрит на меня озадаченно. И добавляет тихо:
– Не напишут они…
– Им тоже некогда?
– Нет. Они не считают меня хорошей матерью. Ругаемся только. Постоянно ругаемся. Разъехались по разным городам, сбежали от меня. Будто от прокаженной. Внука только на фото вижу. А ему уже три года, как вашему. Вашему же три?
– Три будет в июне. Как вы думаете, почему вам не везут внука?
– Потому что зять настроил дочку против меня. Муж у нее придурок.
– Не-е-ет. Ваша дочка взрослая тетя. Как ее можно настроить? У нее же своя голова на плечах. Она взрослая, она же мама! У нее уже свой ребенок. Она просто не хочет у своего ребенка разбитых губ. Свои запомнила навсегда.
– Ой, ну что вы привязались. Я не так часто их лупила.
– Да это неважно. Я образно. Я вот тоже не очень хочу приезжать к маме. Потому что я еду не гостить, а слушать воспитательные беседы про то, какая я плохая мать, какой ужасный у меня муж, и все это в сигаретном дыму. И бесполезно просить не курить. Маме неважно, что хочет ее дочь. «Мало ли что она хочет!» – думает моя мама, а потом удивляется, почему я редко приезжаю. Это я к тому, что вы не одна такая. Я просто хотела вам показать, как выглядит этот ваш посыл глазами ребенка. То есть уже даже не ребенка. Очень важно не отмахиваться от того, что хочет ваша дочь. Не отмахиваться и не замахиваться. Потому что в материнском авторитете не должно быть страха. Только уважение и любовь, но не страх. Поэтому так важно слышать, что они хотят, ваши дети. Вот вам сколько лет?
– Мне? – удивилась Тортила. – Пятьдесят четыре.
– Вам хочется прыгать по лужам?
– Я взрослая женщина…
– Хочется?
– Нет, конечно!
– Во-о-от. Мне тридцать – и то не хочется. Потому что хочется именно в три года. Так и пусть прыгает! Уже через тридцать лет ему просто не захочется, понимаете?
– Но он же сейчас упадет!
– Блин, вы опять как моя мама говорите. Если бы она сейчас с нами гуляла, то же самое бы сказала!
– Конечно! Он же упадет!
– Вот зачем вы пророчите падение? Хотите предостеречь? Просто скажите: «Будь осторожен!» Почему сразу «упадет, ударится, убьется»? Что за страсть к худшим сценариям? Вы как самураи, которые, вступая в бой, проживают худшие сценарии схватки (то, что их убьют) и потом уже дерутся так, как будто им нечего терять. Моя мама, например, провожая нас, анонсировала сыну обморожение, вы – падение. Зачем? К чему пророчить плохое?
– Ну а как же? Ведь сопли лечить потом вам? Неужели хочется?
– Не хочется. И я не буду этого делать, потому что не кликаю беду, а значит, сын не упадет, не отморозит ноги и не заболеет.
ВСЕЛЕННАЯ ПРИНИМАЕТ ЗАКАЗ, КОТОРЫЙ МЫ ЕЙ ПОСЫЛАЕМ, ПОНИМАЕТЕ?
У нас за спиной стоит ангел-хранитель и записывает все то, что мы произносим. Если произносить «упадет» и «сопли», то ваш заказ будет тут же выполнен, а значит, ваш сопливый ребенок немедленно упадет. Если же говорить: «Прыгай, сынишка, смотри, какие брызги!» – то всем будет весело. Даже ангелу-хранителю.
– Весело и мокро…
– Ну и мокро, да. Куда ж деваться! Весна все-таки. Весна-а-а! А мы сегодня купили эти чудесные желтые резиновые сапоги!
Тортила молчала. Думала о своем.
– На самом деле эти сапоги по акции стоят совсем не дорого, – говорю я в сторону, будто просто рассуждаю. – Вот в том магазине, через дорогу, на втором этаже… Вы знаете размер ножки внука? Может, купить ему резиновые сапожки, позвонить дочери и сказать: «Привези на выходные мне внучка, а то мы весну пропустим, а у нас тут такие чудесные лужи!»
– Она не привезет…
– Хм. Ангел-хранитель записал… Не привезет.
– Куда я их потом дену, эти сапоги?
– Вот опять. Самурай. Вы думаете о плохом. Еще ничего не случилось, а уже все плохо. Не привезет в эти выходные – привезет в следующие. А если не успеет весной, привезет летом. Резиновые сапоги – это вообще вещь внесезонная. Я бы на вашем месте купила. И сказала бы: «Дочка, милая, я люблю тебя. Я очень хочу видеть внука. У меня для него подарок, который будет ждать его столько, сколько нужно…» И дочка услышит. И привезет внучка. А даже если и нет, то, знаете, эта тысяча рублей, потраченная на сапоги надежды, того стоит. Надежда, знаете, вообще бесценна.
Тортила отвернулась, смотрела вдаль. Не хотела, чтобы я видела ее слезы.
Мимо пронесся мой счастливый сын. Он немного подслушал нашу беседу. Спросил у меня:
– Мам, а что такое ангел-хринитель?
Я засмеялась.
– Ангел-хринитель – это тот, кто исполняет только плохие мечты и запросы…
Тортила уже смотрит на моего сына и улыбается:
– Ну как там, в луже?
– Вон в той лутьсе всего, – машет ладошкой Дася. – Там глубоко…
– Может, скоро к тебе друг приедет. Ванечка. Будешь с ним играть?
– Буду! Я люблю длузей. А сколько ему годиков? А у него есть самоёт? Или лего?
– Ему три годика, а про самолет я не знаю… – растерялась Тортила.
– А ты узнай! – дал задание Дася.
– Хорошо. Обязательно узнаю. – Тортила машет Дасе рукой, подхватывает свою сумку и уточняет у меня: – На втором этаже, да?
– Да, магазин через дорогу, – киваю я. – Очень хотим познакомиться с Ванечкой! И даже если у него нет самолета, мы будем с ним дружить.
– Спасибо, – говорит женщина.
Тортила – это хороший и добрый персонаж. Надеюсь, она будет такой же бабушкой.
– Дась, домой идем?
– Есе пять минуточек, – торгуется сын.
– Хорошо. – Я киваю ему и, пока он самозабвенно с разбегу прыгает в лужу, звоню мужу.
– Ну как вы там? – спрашивает муж. Он скучает, пока мы гостим у бабушки.
– Мы отлично. Шастаем по лужам в новых желтых сапогах. Планирую завтра купить сыну лего и самолет. Он хочет, как у соседа.
– Хорошо, что у соседа нет «Бентли» и сапфирового колье, – шутит муж, – а то есть риск, что сын тоже захотел бы…
Я смеюсь. Я очень люблю мужа за легкость и чувство юмора.
Тут Дася с разбега, не рассчитав сил, спотыкается и падает в лужу.
Я подбегаю и, убедившись, что он не ударился, а только испугался, начинаю звонко причитать:
– Ну Да-а-ася, ну сколько мо-о-ожно говорить: не надо купаться в луже, в луже купаются поросята, а мальчики – дома, в ванной, а ты опять все перепутал! Хрю-хрю!
Сын смеется вместе со мной, я подхватываю его из лужи и бегом бегу домой.
Мама открывает дверь, видит грязного и мокрого сына у меня на руках, который весело ей говорит:
– Хрю-хрю!
Мама закатывает глаза:
– Я так и знала! Быстрее в ванну!
Я раздеваю хохочущего сына прямо в прихожей. Он прямо заливается. У детского смеха часто нет причины. Просто смешинка счастья в рот попала.
– И ничего смешного, – говорит моя мама. Гасит хорошее настроение.
Я беру сына на руки и, громко топая, бегу с ним в ванную.
– Мама, не бегай и не топай, как слон. Мы у бабы. Это опасно и бойно.
– Что? Что он говорит? Ты настроила внука против меня?
– Мам, успокойся. Я никого не настраивала, он, наоборот, имеет в виду, что нужно выполнять твои правила на твоей территории.
– Все ясно, – причитает мама. – Мать у тебя плохая, мать мегера, бессовестная ты, неблагодарная… – Мама уходит в комнату плакать над своей тяжелой судьбой.
Я вздыхаю и засовываю ребенка под горячий душ, даже намыливаю ему голову… Ну а что? Вместо вечернего купания сразу…
Дася ловит языком капельки воды и говорит задумчиво:
– Наверное, у бабы тозе ангел-хринитель…
Балет
В детстве я страдала от лишнего веса, сутулости и косолапия.
Я вся как бы стремилась нырнуть внутрь себя: ручки в замочек, ножки – носочек к носочку, неосознанно ссутуленная спина, голова вжата в плечики, будто в ожидании подзатыльника.
Мне никто никогда не давал подзатыльников. Максимум могли отшлепать, поставить в угол, сказать что-то досадное. Тем не менее я все равно словно пряталась от всех в свою раковинку, где цвела рассада для будущих комплексов и психологических проблем.
Сегодняшние взрослые, свернутые на понятиях «синдром дефицита внимания ребенка», «гиперактивность» и тому подобных нюансах, обязательно считали бы эти симптомы с поведения ребенка и увлеченно принялись бы их лечить, но раньше такого не было: ребенок хорошо ест и нормально учится, а значит, здоров.
Бабуся придумала отдать меня на хореографию: в Доме пионеров как раз открылся такой кружок, а для льготников – бесплатно.
Я живу без родителей, хотя они живы, здоровы и проживают в столице, но об этом говорить не обязательно: важнее статус льготника, чем торжество справедливости.
Работаем на прибеднение. Как не принять в кружок балета девочку-сиротинушку?
Хореография была призвана убить сразу трех зайцев: выпрямить спину, развернуть стопы и скинуть лишний вес.
Бабуся позвонила маме в Москву будто бы посоветоваться. На самом деле смысл звонка был совершенно другим: «Смотри, кукушка, как много мы с дедом делаем для внучки».
Мама горячо поддержала идею с хореографией. Ей, как любой маме, нравилось думать, что ее дочка не просто сказочно хороша, но еще и стройна, как балеринка, танцующая в старой шкатулке под плачущие звуки шарманки.
МАМАМ, ОСОБЕННО ЖИВУЩИМ В РАЗЛУКЕ С ДЕТЬМИ, СЛОЖНО БЫТЬ ОБЪЕКТИВНЫМИ И ВИДЕТЬ НЕДОСТАТКИ СВОИХ ОТПРЫСКОВ.
Я слушала разговор, точнее приговор, и сокрушалась: мама, видимо, совсем забыла, какая я толстая и как нелепо я буду смотреться в балетной пачке.
Хотя пару месяцев назад дедуся водил меня в фотоателье, где меня фотографировали за руку с зубастым, но улыбчивым крокодилом Геной.
На фотографии я вышла особенно толстенькой, напуганной и невероятно грустной, и бабуся, отправляя фото маме в конверте с маркой, все причитала:
– Ну что, сложно было улыбнуться? А то выражение лица, как будто тебе еще год срок мотать на каторге добавили, а семь уж отмотала…
Я жила с бабусей и дедусей восьмой год…
Учительницу хореографии звали Инга Всеволодовна. Мне это имя казалось холодным и отталкивающим. Как будто с лестницы скинули рояль, и он скачет по ступенькам, тренькая: «Все-во-ло-дов-на…» И сама учительница, стройная, тонкая, с длинной морщинистой шеей и зачесанными в тяжелый седоватый пучок волосами, производила впечатление неприступной и высокомерной женщины.
Каждое занятие начиналось с разминки. Пяточки вместе, носочки врозь, из первой позиции, начали, и-и-и…
– Так, стоп! – Инга Всеволодовна раздраженно подергивала плечом. – Савельева, это батман или у тебя ногу судорогой свело?
Я опускаю глаза. Я очень стараюсь, но балетный класс, по всему периметру отделанный зеркалами в полный рост, с первой минуты занятия выдает безжалостную очевидность: на фоне нежных дюймовочек в купальничках, моих одногруппниц, я выгляжу как перекачанный Винни-Пух, которого с трудом впихнули в купальничек, который, не ровен час, скоро порвется на тысячу лоскутков под давлением моего объемного тельца.
Все занятие Инга Всеволодовна дергает меня, сбивая меня с ритма и высмеивая мою неуклюжесть.
– Савельева, это танец лебедей, а не бегемотов. Ты что-то перепутала…
– Снежинки прыгают, Савельева тоже прыгает, но только так, чтобы пол не проломить…
И, наконец, финал занятия. Последняя пытка.
– Савельева, когда будем худеть?
Зачем женщина бальзаковского возраста задает этот вопрос восьмилетнему ребенку каждое занятие при всей группе? Я не несу никакой ответственности за свой рацион, я кушаю то и тогда, что и когда приготовит бабуся.
Бабуся же – кулинарная мастерица. У нее дар. Продуктовая чуйка. Она бесподобно печет булочки с корицей и варит нежный холодец. Она строга и заставляет доедать все до конца. Первое, второе и компот. С булочкой.
Где уж тут похудеть?
Не правильнее ли поговорить о похудении с дедусей и бабусей или не деликатнее ли сказать то же самое мне самой, но тет-а-тет, без лишних ушей?
За что эта немолодая, но молодящаяся балерина мстила мне? За то, что она не прима? За Дом пионеров маленького провинциального городка – единственное место, где пригодился ее очевидный только ей талант? За шею, не скрывающую уже безжалостный возраст, но назло всем вытянутую в привычную балетную позицию – вздернутым подбородком чуть вправо и вверх?
Я стою, опустив глаза, и не знаю, что ответить.
– Ко-гда бу-дем ху-деть, Савельева? – ухал рояль по ступенькам.
– Я… я… я… не знаю. Я буду стараться…
– Ты уже два месяца стараешься. Скоро отчетный концерт. А я даже на танец снежинок не могу тебя поставить. Посмотри на себя, какая ты снежинка? Ты нижний ярус снеговика!
Девочки, мои одногруппницы, в розовых купальничках, белых пачечках и бежевых пуантиках с атласными ленточками, нестройно и подобострастно захихикали.
Потом, в раздевалке, они будут меня успокаивать и гладить по плечику, но тут, под пронизывающим взглядом Инги Всеволодовны, нельзя показывать свое сочувствие. Иначе она пройдется катком презрения и по ним.
Занятие заканчивалось, и девочки горошинами высыпали в раздевалку к родителям. Меня ждал дедуся. Он приветливо махал мне рукой и спросил, как позанимались.
Вопрос был задан из вежливости и не предполагал откровенного ответа. Мне хотелось плакать, но дедуся мое искривленное печалью личико воспринимал как усталость.
– Ну, переодевайся давай, бабуся там вкусненького приготовила, пироги с капустой напекла…
Бабуся, очевидно, никогда не будет сообщницей в вопросе моего похудения. Нужно как-то худеть самой, при этом не сбавляя темпов и калорийности потребляемой пищи.
Вечером звонила мама.
– Ну, как балет? – спрашивала она. – Нравится?
– Скажи, что очень, – подсказывала бабуся.
– Очень, – всхлипывала я.
Мне казалось, что я в заложниках и должна говорить то, что должна, а не то, что хочется.
Я ненавидела балет и свой лишний вес и даже не знала, что я ненавидела сильнее…
Однажды вечером я осталась дома одна. Такое случалось крайне редко. Я прямо в пижамке прокралась к телефону и по памяти набрала московский номер мамы. Мое сердце выскакивало из груди.
– Алло-у, – кокетливо сказала трубка маминым голосом.
– Мама! – У Олечки вдруг все слова застряли в горле. – Мама…
– Господи, Оля, что случилось? – переполошилась трубка. – Что-то с бабусей? С дедусей?
– Нет-нет, с ними все хорошо. Мама, я не хочу ходить на балет… Мне не нравится… Меня спрашивают: «Когда будем худеть?» – а я не знаю, что отвечать… И Инга Всеволодовна, она злая… Она плохая…
– Господи, а больше ничего не случилось? Точно?
– Точно.
– Ну, ты не переживай. Я что-нибудь придумаю. Не хочешь балета – не надо. Не плачь, глупыш. Все будет хорошо…
Я легла спать почти счастливая. Я была уверена, что мама, узнав правду, прилетит за мной на самолете, и, может быть, уже утром. И она скажет Инге Всеволодовне что-то взрослое и хлесткое в защиту дочери, и та заплачет, и слезы будут капать на ее морщинистую шею.
Но утро прошло обыденно, как и день. А вечером…
Вечером меня отшлепали и поставили в угол за то, что «звонит по межгороду, тратит деньги, треплет нервы матери, несет чушь».
Я стояла в углу, ковыряла пальчиком кусок обоев и недоумевала: мама сказала, что все будет хорошо, но не уточнила когда. И еще она сказала, что все решит. Это она так решила? Просто рассказала все бабусе? Но ведь это совсем не решение, и обещанное мамой «хорошо» не наступило.
– Иди есть, – велит мне бабуся. Она все еще сердита и показательно громко гремит посудой на кухне.
– Я не хочу есть, – отзываюсь я из угла.
– Ты посмотри на нее, а? Растет, а ума не прибавляется! Нервы мне трепать вздумала? Голодовку объявила? Дед, поди-ка сюда…
– Мне Инга Всеволодовна велит худеть. Каждое занятие. А как мне худеть, если я все время ем? – всхлипываю я.
– Я стараюсь, полдня у плиты стою, готовлю разное, да повкусней стараюсь, а ты худеть вздумала? Дед, ты скажи, скажи ей, – бабуся чуть не плакала. – У меня давление скачет, ноги отекли, а я все стою, а ты, дрянь неблагодарная…
Я выхожу из угла, сажусь за стол и начинаю без аппетита есть картошку-пюре, щедро политую топленым сливочным маслом, с котлетой.
– Хлеб возьми, – всхлипывает из спальни бабуся, которую довели до белого каления, и она пошла прилечь.
Я послушно беру хлеб, задумчиво жую и думаю о том, что дала маме слишком мало времени на решение проблемы и она вскоре все же что-нибудь придумает, как обещала. Не может же мама бросить меня на съедение Инге Всеволодовне…
Молча ужиная в детском счастливом неведении, я еще не знаю, что впереди меня ждет четыре года балетной каторги. Каждый вторник и четверг.
Пяточки вместе, носочки врозь, из второй позиции, и-и-и…
