Кричали люди, рвали глотки хором
Ломались кости в многотонной массе
Земля дробилась… В трещинах, казалось,
Увидеть недра я могла земные…
А после катастрофы мне осталось
Дела свои исполнить должностные.
Я душ доставила чуть меньше миллиона:
Отцы и сыновья, мужья и жёны.
В загробном мире раздавались стоны
Всех павших, с миром вашим разлучённых».
Смерть замолчав, к окну с дивана встала –
На небо чёрные глаза глядят печально.
«Как от такой ты жизни не устала…» –
Шепнул писатель, направляясь в спальню.
Вернулся вскоре он. В руках – бокалы,
Янтарно–желтой жидкостью полны.
От них шёл аромат дубовый, пряный
И тёплый, как пришествие весны.
«Пожалуй, надо нам с тобой отвлечься» –
Вздохнул Творец, вручив напиток даме.
«Отчаянный ты. Можешь ведь обжечься.
Со Смертью пьешь ведь… словно в мелодраме»
Приняв бокал, галантно подмигнула
И сделала глоток, прикрыв глаза…
Писатель сел за стол, а Смерть вздохнула.
«Пиши скорей… Уже блестит роса»
Четырежды часы пробили в доме:
Творец писал, охваченный идеей.
Листы исписанные множились в объёме
Как будто то – доклад для ассамблеи.
А Смерть же, снова на диван вернувшись,
Задумчиво глядела сквозь бокал
На собеседника, тихонько усмехнувшись,
И вымолвив: «Уж лучше бы поспал».
«Ты знаешь, лучше высплюсь на том свете,
Ну а сейчас – последний мой вопрос:
Скажи, в смертельной этой эстафете
Хотя бы раз утёр тебе кто нос?
Бывало так, чтоб гибель избегали?
Иль может ты решила пощадить?»
Поморщившись, сказала Смерть: «Бывали,
Не очень хочется об этом говорить,
Но обещала я тебе ответить
На три вопроса, не кривя душой…
Однажды я решила переметить,
Все вехи, что поставлены судьбой.
Из мрака я следила за мальчишкой,
Был благодушен он, сестру любил
В церковном хоре звонким голосишкой
Всех прихожан на службу вмиг манил.
Сменил четыре школы, был повесой,
Писал стихи и песни сочинял,
По ним же сам пытался ставить пьесы
И в целом, никогда не унывал…
Ему – шестнадцать. А на лёгких – метка,
Я поняла, что жизнь пошла к концу,
И не сдержалась – стёрла ту отметку,
Продлила жизнь нелепому юнцу.
Летели годы. Мать свою парнишка,
Слезами обливаясь, схоронил.
Стал он грубее, яростный был слишком.
И на войну с улыбкой уходил.
Там рвался в бой, был храбрым и бесстрашным –
Не замечала я, что сердцем он черствеет.
Был для врагов судьей он и присяжным,
Вдруг – бомба взорвалась. И вот он, тлеет.
Глаза повержены, завесой тьмы закрыты,
На лёгких – вновь печать всех обречённых.
Опять не удержалась… были смыты
Водой из Стикса метки вознесённых.
Остался парень жив. Но только телом.